АКАДЕМИК ГЕННАДИЙ МАТИШОВ: ДОМАШНИЕ ОСЕТРЫ И СТОРОЖЕВЫЕ ТЮЛЕНИ

Мне особенно понравился один осетренок. Он походил на озорного мальчишку, который норовил показать всем свои артистические способности. Осетренок становился на хвост, высовывал из воды мордочку и носился по водной глади. Мне даже показалось, что он улыбается нам: мол, смотрите, какой я веселый и смелый... Интересно, что с ним будет через пять лет? Такой срок я назвал неслучайно: именно к этому времени в Ростове-на-дону надеются получить вполне продуктивное осетровое стадо, в котором будут и самки, способные давать икру, и тучные стада “товарных” осетров. Разведение осетров в “домашних” условиях — одна из многих задач, которую решают в южном научном центре Ран. С его председателем, академиком Геннадием Григорьевичем Матишовым, я знаком много лет.

— Геннадий Григорьевич, как известно, вы — человек “северный”. Именно на севере вы делали “большую науку” и вдруг оказались на юге, в Ростове-на-Дону. Почему? Это, во-первых. А во-вторых, говорят, что российская наука гибнет, сжимается, как шагреневая кожа, но в то же время создаются новые институты, открываются целые научные центры! Объясните, что происходит?

— Когда-то граница России проходила совсем недалеко отсюда, в Азове. Как раз в тех местах, где я родился. Я не хочу, чтобы в недалеком будущем она оказалась вновь здесь же... Я думаю, предотвратить неблагоприятное развитие событий может только наука — она объединяет людей вне зависимости от национальной принадлежности, сиюминутных устремлений и политических пристрастий. Вот почему я делаю все, чтобы Южный научный центр не только существовал, но и стремительно развивался. Научный анализ необходим для развития Юга России. Без него мы не сможем решить проблемы Кавказа, и это следует четко понимать. Наука способна понять и оценить происходящее, а следовательно, и определить будущее. Пример серьезного научного подхода — “Атлас социально-политических проблем, угроз и рисков Юга России”, который составили ученые Южного научного центра.

— Поэтому на данном труде появился гриф “Для служебного пользования”, что весьма необычно в наше время?

— Огромный интерес к “Атласу” начали проявлять за рубежом. Наверное, этим и вызвано ограничение по распространению издания. Мы, напротив, предполагали, что “Атлас” будет доступен всем заинтересованным в нем, да и пользовались мы только открытой информацией.

— Этим и объясняется нынешний ваш интерес к социально-политическим проблемам?

— Современный ученый не имеет права наблюдать со стороны за происходящим. На мой взгляд, его активная жизненная позиция необходима обществу.

— Согласен... Но все-таки обратимся к тем отраслям, которые вы представляете в Российской академии наук. Я имею в виду океанологию, физику атмосферы и географию. Страсть к океанологии с детства?

— Конечно. Отец был моряк. Он из казаков, которые выросли на взморье. И я всю жизнь связан с морем. Мне было нелегко учиться, ведь я из отдаленного казацкого хутора. Говорил на смешанном русско-казацком языке. Кстати, казацкий язык отличается от чисто русского: по говору, по интонации я сразу могу определить казака.

— Но у казаков тяги к морю не было. Они жили на берегу, но в море не уходили...

— Но по Дону, по взморью все-таки ходили... У адмирала Ушакова тоже служили... Так что абсолютно “сухопутными людьми” казаков нельзя считать. Казаки были “морской пехотой” того времени, да и флот в Азове базировался.

— Убедили. Значит, из школы сразу в океанографию?

— Получается, что так. Поступил в Ростовский университет. Там и началась для меня океанография. Кафедрой заведовал профессор Дмитрий Геннадьевич Панов, который увлек меня своей наукой. По его книгам, написанным еще в 1950-х годах, до сих пор учатся молодые исследователи. Профессор Панов, чье имя носит наш исследовательский корабль, работал в Ленинградском университете, а в Ростов был сослан после “ленинградского дела”. Чекисты докопались, что во время войны он был в Кисловодске два месяца “под немцами”, и этого в то время было вполне достаточно, чтобы он оказался в Ростове. В то же время сюда сослали и Юрия Андреевича Жданова, который сумел создать мощную научную школу. Эти выдающиеся ученые стали моими Учителями в науке и жизни. Конечно, и другие преподаватели в университете оказывали громадное влияние на нас, студентов. Они выбивали ту “дурь”, что царила в наших головах. Мне, повторяю, доставалось за плохой русский язык. Кстати, в университете был специальный курс языка, но потом его, к сожалению, упразднили. Ну и жена помогла. Мы познакомились с ней еще в школе, и всю жизнь вместе. Она мои первые научные статьи правила, в них я много ошибок делал.

— Чувствую, что до сих пор за ошибки стыдитесь?

— Конечно. Что же хорошего, когда свой родной язык недостаточно знаешь?!

— Будем считать, что воспитательную работу с подрастающим поколением мы провели. Пойдем дальше... Как началась наука?

— Профессор Панов направил меня на практику в Полярный научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии в Мурманск. Так в 1965 году я впервые попал в океанское плавание. Два года ездил на практику, защитил диплом. Распределение мне дали в Мурманск, но там сказали, что мест нет. Пошел в армию. Оттуда написал письмо министру рыбного хозяйства — пожаловался на чиновников. Пришел ответ от самого министра — в те годы такое бывало. Он мне сообщил, что внимательно разобрался в случившемся и я могу работать в институте. Приехал в Мурманск. Оказывается, и туда пришло распоряжение министра. До сих пор поражаюсь, что такое могло быть! Но все документы храню, они — прекрасное свидетельство того, как заботились о молодых специалистах и как, невзирая ни на что, можно было добиться правды.

— Сейчас не так?

— И сравнивать даже не берусь!.. Все-таки особое отношение было к тем, кто делал первые шаги в науке. При ЦК комсомола работал Совет молодых ученых. Туда я попал от Мурманска. Встретился с великолепными людьми! Ныне они составляют гордость отечественной науки! Конечно, такие контакты обогащают человека, делают его уверенней, смелее. В 35 лет я защитил докторскую диссертацию в Московском университете, и в этом ничего необычного не было — наука широко распахивала двери перед молодыми и талантливыми. Это было главное в Советском Союзе: свои способности можно было реализовать вне зависимости от того, есть у тебя деньги или нет. К сожалению, сейчас, когда деньги размывают таланты, они ищут применение себе в иных сферах.

— Чем вы занимались после защиты докторской?

— Мне предложили возглавить Мурманский морской биологический институт в Дальних Зеленцах. А я был младшим научным сотрудником, мне и в голову не могло придти, что стану директором академического института. В общем, вызвали меня в Москву, к президенту Академии наук Анатолию Петровичу Александрову. В его кабинете собрались вице-президенты. “Деточка, — говорит президент, — мы тебя отправляем в Дальние Зеленцы. Согласия твоего не требуем, поезжай!” На том разговор и закончился. Честно говоря, хотя институт и находился в Мурманской области, я в нем никогда не был. Все произошло очень быстро...

— Это случилось в 1981-м году. Я хочу все-таки вернуться на два десятилетия назад. Итак, первый выход в море?

— Работали в Баренцевом море на “Персее-2”. Это рыболовный тральщик, приспособленный под исследовательское судно. В море меня начало укачивать, но на это никто не обращал внимания. Трал вытащили — в нем пять тонн улова. Через два часа — новый трал... Кого интересует, что ты плохо себя чувствуешь...

— А в чем наука заключалась?

— Все экспедиции были комплексные. В море ты должен уметь делать любую работу, а потому морская школа была полной — от “а” до “я”. Нужно было быть и ихтиологом, и рыбаком, и гидрологом, и геохимиком... Много людей на борт не возьмешь, так что требовалась взаимозаменяемость. Во время практики такие навыки и приобретались... Но меня все-таки укачивало, и тогда бывалые моряки отправили меня на верхнюю палубу. Там стояли бочки с солеными огурцами и капустой. Так я и выжил... Потом ходил в море уже нормально.

— Соленые огурчики, значит, спасают от качки?

— Конечно. Метод проверен не только мной. Правда, сейчас огурцы в дефиците, а в 1965-м их было навалом на каждом судне.

— А первая научная работа чему была посвящена?

— Происхождению и развитию кос Азовского моря. Песчаные косы перекрывают моря, и было интересно разобраться, как и почему они появляются. Я был студентом третьего курса и получил первую премию на университетской научной конференции. Тогда и был заложен метод комплексного системного анализа, который учитывает все составляющие — от механических до биологических. Результаты получились, на мой взгляд, интересные. Вскоре это подтвердили и профессора, которые весьма активно использовали мои данные и выводы. Кстати, позже даже в научных монографиях очень крупных специалистов я обнаруживал фрагменты своего студенческого доклада. Иногда на меня ссылались, но чаще, к моему огорчению, нет. Впрочем, подобное нередко практикуется в науке. Я уж даже перестал по этому поводу переживать...

— Как бы вы сформулировали главное достижение института в Заполярье, которым руководите?

— Сделать это нелегко, но попробую... Я — специалист по экосистемному анализу. Считаю себя пионером в области морских экосистем вместе с двумя американцами. Созданная нами теория описывает управление природными ресурсами Мирового океана. Она сейчас внедряется в практику структурами ООН, Европейского экономического сообщества, других международных организаций. Нас интересует, как рыболовный и зверобойный промыслы влияют на биоту — все живое в океане. Рыба — это ключевое звено в пищевых цепях. Потом идут птицы, киты, тюлени, белые медведи. Рыболовство подрывает пищевую базу океана. Важно изучать экосистему в целом. У нас, к сожалению, долгое время превалировал односторонний подход: ученые вели исследования в определенной нише, не обращая внимания на соседние. И только институт в Мурманске пытался подходить к проблеме комплексно, системно.

— “Узкий” подход и приводил к тем ошибкам, которые мы наблюдаем. Я имею в виду бездумное вмешательство в экосистему. Помню, мы выдавали как выдающееся достижение советских биологов “акклиматизацию” камчатского краба в Баренцевом море, а теперь это обернулось бедой... Или все же нет?

— В начале 1960-х годов все биологи были мичуринцами, а потому старались помочь природе. Как понимали науку, так и помогали! В Азовское море тогда завезли с Дальнего Востока пиленгаса. В результате “домашняя” азовская рыба, знаменитая на весь мир, исчезла, осетровых уже нет. Есть известный пример с кроликами в Австралии: их туда завезли, и вскоре они заполонили все вокруг. Вот таким “кроликом” на Азове выступил пиленгас. В Баренцево море в начале 1960-х завезли камчатского краба, и до 1998 года он вел себя вполне прилично (если о крабе можно так говорить).

— То есть?

— Краб встречался штучно. Но в 2000 году его количество превысило миллион, он начал мешать промыслу — в прибрежной зоне скручивал сети. А потом краб стал напастью...

— Это же валютный продукт?!

— Сейчас его уже двадцать миллионов, он заполонил все от Англии до Новой Земли, и избавиться от него невозможно. Теперь уже вопрос состоит в том, как защитить местную фауну, то есть ту, что присуща Баренцеву морю. Иначе чужаки, вселенцы полностью вытеснят местные сорта рыбы.

— Не преувеличиваете?

— К сожалению, это реальность. Чужаки гораздо сильнее, они заняли все свободные ниши. Краб почти сорок лет сидел тихо и ждал благоприятных условий. Последние десять лет были на Севере теплыми, и он дал “вспышку” — популяция сразу начала насчитывать миллионы экземпляров. Подобное произошло и с пиленгасом. Его заселили, но он долго не приживался. А потом наступил благоприятный для него период. Приблизительно раз в 25 лет соленость Азовского моря изменяется, происходит это циклично. В 1980-е годы соленость была относительно велика, и пиленгас начал стремительно размножаться. К тому же процветало браконьерство. Масштабы его огромны, местную рыбу практически всю выловили. Вот и начал пиленгас хозяйничать в Азовском море. Изымая естественное население моря, человек создавал благоприятные природные условия для чужака. Сейчас 90 процентов уловов в Азовском море — пиленгас.

— Но это неплохая рыба — кефаль все-таки...

— Да, но ее можно поймать и на Дальнем Востоке, а вот осетра, стерлядь, судака, рыбца там не найдете. А ведь Азовское море ради такой рыбы было Богом создано! Я 15 лет проработал в системе рыбного хозяйства и, как мне кажется, неплохо его знаю. Вот почему в последние годы занимаюсь именно этой проблемой — пытаюсь воссоздать то, что нами потеряно. Плюс аквакультура осетровых рыб — ключевой вопрос для южных районов страны. Много сил требует инженерно-экологическое обеспечение нефтяных и газовых морских месторождений. Эта область в практическом отношении развита в России слабо, но теоретические работы — на высоком уровне. Мы тут в лидерах. В книжках даже пишут иногда, что я “отец” этого направления, но, думаю, несколько преувеличивают. Однако слышать такое, естественно, приятно...

— Вы ведь еще и китами с тюленями занимались. Кому пришло в голову использовать их в служебных целях?

— Военным. 1985 год — пик развития атомного подводного флота. Военные получили информацию, что в Америке для диверсионных целей используют тюленей. Мы же не могли уступать “потенциальному противнику” — у них есть боевые тюлени, а у нас нет. Да и схема атаки тюленей-диверсантов выглядела весьма эффектно и эффективно. Морское животное обнаруживает атомную ударную подводную лодку, находящуюся на своей базе, и уничтожает ее!

— И вы решили обучать тюленей-сторожей?

— Сначала тренировали “диверсантов”. Тюлени должны были минировать чужие объекты, то есть действовать аналогично своим заокеанским собратьям. Руководство Военно-морского флота было хорошо информировано о том, насколько американцы преуспели в этой области, а потому и решило обратиться к нам за помощью. Ведь ударный атомный флот базировался в районе Мурманска и перед подводными диверсантами был, по сути, беззащитен. Исправить положение могли только ученые. Мы сразу же получили деньги, оборудование, специальное снаряжение и в течение полугода сделали все, что было необходимо.

— Так быстро?

— Когда работа интересная, увлекательная, она идет быстро. Такое в науке, да и в жизни, хорошо известно. Кстати, только тогда я по-настоящему узнал, насколько мощный у нас флот. Мне пришлось познакомиться с базами флота на Кольском полуострове, и мы сделали все возможное, чтобы поставить на боевое дежурство обитателей океана.

— Звучит очень непривычно...

— Начали исследования с китов, белух. Однако быстро поняли, что работать с ними очень сложно и дорого. У полярных китов сильная сенсорная система. Надо было изучить физиологические особенности механизма, который используют киты, а затем поставить их на дежурство, контролировать суда и объекты, которые входят в заливы и проливы.

— Не смоделировать, а использовать самих китов?

— Смоделировать сенсорную систему, безусловно, можно, но, во-первых, она будет работать гораздо хуже, и, во-вторых, на это требуются многие годы, а флот нуждался в защите немедленно. В данном случае фундаментальная наука — это исследование сенсорной системы китов, а ее практическое воплощение — использование животных для защиты баз. Так что речь шла о глобальной научной проблеме.

— Подводные сторожевые псы?

— Вход в бухту — обычно узкое горлышко, и его надо было защитить. Так что сравнение со сторожевыми псами вполне имеет право на существование.

— Удалось решить проблему?

— Существуют десятки видов морских животных. Нам надо было найти тех, которые более всего подходят для выполнения разных задач — от диверсионных до сторожевых. Американцы используют морских львов, это тяжелая “машина”.

— Машина?

— Конечно, достаточно сказать, что морской лев весит полтонны...

— Все-таки человеческий разум очень уж изощренный — даже таких добродушных морских гигантов использует для войны...

— Дрессировкой можно добиться всего. У нас был тюлень, который постоянно ходил за мной. Бродили тюлени и по институту. Вели себя, как собаки, только большие... Потом пришел 1991 год, все изменилось. Но наука — морская физиология — осталась. В этом направлении мы находились среди лидеров. Неслучайно наши специалисты востребованы в разных странах. Уникальные люди с уникальной профессией. После 91-го года такие ученые требовались везде, но не у нас. Это была гигантская потеря для нашей науки. Боевые пловцы-тренеры, которые учили тюленей быть помощниками, работать в единой команде, тоже разъехались по всему миру... Специалисты по аквакосмосу нужны везде...

— Аквакосмос?

— Океан — это космос рядом с нами. Проблем здесь не меньше, а, пожалуй, побольше, чем наверху. И XXI век, безусловно, станет “веком океана”.

— Знаю, что дела в Мурманске, в Морском биологическом институте, налажены, идут хорошо. О ваших работах известно во всем мире, ни один крупный конгресс без вас не обходится, популярности и славы достаточно — что же еще ученому надо?! И вдруг принципиально новая работа — создание Южного научного центра. На “малую родину” потянуло?

— Случилось это так. Я был в Москве по делам. Вдруг меня разыскивает полпред Южного федерального округа В. Г. Казанцев. Говорит, что хотел бы встретиться со мной в Ростове. Уважающий науку и ученых генерал армии выдвинул идею о создании Южного научного центра.

— Почему?

— После распада СССР “ушли” за границу такие научные центры, как Харьков, Донецк, Днепропетровск, Севастополь, Киев. На юге России осталось всего несколько научных институтов. Я побывал у президента РАН академика Ю. С. Осипова и предложил создать в Ростове филиал Мурманского института. Тематика общая, научных сотрудников достаточно, да и проблемы Азовского, Черного и Каспийского морей во многом близки к проблемам северных морей. Юрий Сергеевич сразу меня поддержал. Филиал начал работать, и весьма неплохо. Мне кажется, именно это и сыграло решающую роль. Вице-президент РАН академик Н. П. Лаверов предложил мою кандидатуру на пост председателя Южного центра. Все было “за”: молодой академик, выпускник Ростовского университета, то есть “свой”, а не “чужой”. Я поставил одно условие: Южный научный центр должен быть аналогичен Кольскому центру — самому крупному в системе Академии наук. Со мной согласились. Ну а дальше началась будничная работа. Многие ученые и государственные деятели принимали участие в создании Южного центра, так как все понимали его необходимость и важность.

— В таком случае вопрос о будущем центра естественен?

— Участие в решении политических и экономических проблем региона, в котором проживают 24 миллиона человек и все народности, какие есть в России. Особенно высока роль русского языка — он цементирует всех людей, дает им возможность общаться.

— Странно слышать от естественника, что главное — гуманитарные проблемы.

— Но что поделаешь, если идет война. Об этом не говорят и не пишут, но на самом деле Северный Кавказ — арена боевых действий. А я не хочу, чтобы граница России проходила у Азова, и поэтому, как гражданин, просто обязан заниматься гуманитарными проблемами. Здесь геополитика на каждом шагу... И обязанность ученых Южного научного центра этим заниматься. А опираться следует на существующие школы. У нас работают прекрасные специалисты, их надо только объединить. Наука безбрежна, но нужно изучать такие направления, которые в первую очередь полезны человеку, могут работать на конечный результат. Важно изучать климат. У нас промышленность обслуживает аграрный сектор, а его развитие зависит от погоды и ее прогнозирования. Сорок процентов зерна в России собирается в Южном округе, — значит, нам необходимо заниматься хлебом. И так далее и тому подобное.

— Мне кажется, что наука может стать тем стержнем, который объединит народы?

— Безусловно! А как же иначе?! Мы делаем очень много ошибок. В том числе и исторических. Почему не пропагандируем героизм кавказцев в годы Великой Отечественной?! Брестскую крепость, к примеру, обороняли два полка кавказцев. Там было несколько русских офицеров, 90 ингушей, 120 чеченцев и около 200 дагестанцев. Им сказали стоять насмерть, и они стояли, хотя немец уже почти до Москвы дошел. Об этом подвиге наших соотечественников надо говорить, а не о том, что кавказцы торгуют на московских рынках... А подводники? Легендарный Гаджиев и другие... Дагестан — это море, поэтому так много прославленных моряков оттуда. Почему же об этом не рассказывать постоянно?! Теперь понятно, что гуманитарные, в частности исторические, науки для Южного научного центра — центральные. Меня эти проблемы волнуют, и я им посвящаю больше времени, чем раньше. Да и мне это очень интересно. Так что тут вновь соединяются гражданская позиция и любознательность исследователя.

— А сын понемногу “осваивает” вашу тематику?

— Не совсем. Он прежде всего океанолог. Его работой я доволен. Говорю это не только как отец, но и как руководитель института и Южного научного центра. Мы вместе выпустили монографию, и, признаюсь, основную часть книги написал он. Ведь он ходил на разных кораблях, участвовал в труднейших экспедициях, ставил оригинальные эксперименты и проводил исследования. Он стал очень хорошим океанологом, и избрание его в члены-корреспонденты РАН тому свидетельство.

— Вас иногда называют “хозяином азовских осетров”. Это почему?

— В море их всех повыловили, а мы выращиваем!

— Чтобы выпускать в то же море?

— Зачем кормить щук и окуней? Знаете, где на Волге лучший клев? Верно, у рыборазводных заводов. Раньше молодь в реку сбрасывали по трубе, а вокруг этой трубы скапливались хищники со всего Волжского бассейна. Там вырастали щуки гигантских размеров, им же охотиться не нужно было — разевай рот и ешь. Нет, мы идем другим путем. Речь идет о выращивании в искусственных условиях осетров и стерляди, то есть рыб тех ценных пород, которые практически исчезли в Азове.

— На Западе такие технологии есть?

— Есть. И в Китае тоже. Там уже есть маточное поголовье, то есть осуществляется полный цикл выращивания осетровых.

— Чем ваша технология отличается?

— Нам не нужна свежая вода, обходимся той, что есть. Сделана специальная система очистки, осуществляется полный круговорот воды. Совсем как на космических станциях!

— Туда все-таки приходится воду довозить...

— Мы тоже немного добавляем. Пополняем ту, что испаряется. Но в основном цикл замкнутый. Фильтры очень мощные, они постоянно очищают воду. Самое главное — поддерживать нужную температуру, с колебаниями не более полградуса. Однако мы греем не воду, а атмосферу, то есть так, как это происходит в природе. Именно воздух поддерживает температуру в бассейнах. Мы знаем уже много тонкостей выращивания осетровых...

— К примеру?

— Если температура 17 градусов, то осетровые прекращают питаться. А при 8—9 градусах рыба засыпает, как это у нее бывает в зимовальных ямах. Мы кормим, естественно, рыбу круглый год, но в ноябре — декабре рост ее замедляется. Все контролируется с помощью компьютеров. У нас сейчас находятся порядка тысячи осетровых. Разного возраста и размера. Мы занимаемся их разведением чуть более двух лет. Раньше здесь вообще ничего не было, ни специального здания, ни оборудования.

— Интересно, сколько за два года поймано осетров в море?

— Точных цифр нет — браконьерство процветает. Знаю, что в год ловят всего одного-двух производителей. А ведь полный запрет на ловлю в Азовском море действует уже семь лет, но поголовье не восстанавливается. Тут свою лепту вносит и пиленгас.

— Но все-таки из-под полы можно купить осетровую рыбу да и икру тоже?

— Это волжская рыба. Местной нет...

— Скоро вы станете единственными производителями осетровых на Азове.

— По крайней мере, попытаемся сохранить эту уникальную рыбу. И создаем прообраз рыбных ферм. В той же Норвегии это семейный бизнес. На мой взгляд, и у нас он должен быть таким же. У них около 24 тысяч семейных ферм, и они выращивают 840 тысяч тонн семги. Мы в Азовском бассейне выращиваем 22 тысячи тонн рыб всех видов, в первую очередь карпа.

— В Норвегии рыборазведение развивалось стремительно. Почему?

— Деньги, которые там получали за нефть и газ, вкладывали в разведение семги. Это высокая технология. Нужно было не только детально ее отработать, но и воспитать соответствующие кадры. За два десятка лет они создали новую отрасль промышленности, которая приносит большой доход. Этим же путем идут и китайцы. А теперь мы покупаем рыбу и там и там. И при этом копим нефтяные и газовые доллары в каких-то непонятно для чего созданных фондах... Это я к слову о том, как надо и как не надо заниматься бизнесом.

— И сколько времени требуется для выращивания осетров?

— Когда речь идет о товарной продукции, то в природных условиях нужно 12—14 лет. У нас срок сокращается вдвое, вес осетры набирают гораздо быстрее. В разведении осетровых есть два пути. Первый: как у каждой бабушки в деревне есть свинья, так у нее появятся домашние осетры. Второй путь: промышленный. В этом случае нужно делать большие бассейны и установки. Не исключено, что следует организовывать и семейные фермы, и большие предприятия. Технологию мы отрабатываем для обоих вариантов.

— Желающие перенять опыт уже есть?

— К нам приезжают и ученые и бизнесмены. Смотрят, изучают. Называется это официально так: “Комплекс по разработке новых методов индустриального осетроводства”. Я убежден, что в стране появится много таких комплексов, но для этого нужно все-таки изменить психологию наших предпринимателей. Ведь здесь надо несколько лет вкладывать средства, и лишь потом пойдет прибыль. А в России бизнесмены предпочитают брать деньги сразу и много. Это возможно лишь при использовании сырьевых ресурсов. Надеюсь, скоро такой бизнес закончится, и тогда в полной мере будет востребована отечественная наука — как фундаментальная, так и прикладная.