Не удивляйтесь: это действительно Москва... Потерявшаяся в маленьких переулочках и дворах, зажатая между громадами многоэтажных домов, деревянная, низкорослая, теплая и уютная. Она исчезает на глазах, почти уже став городом-призраком, оживающим лишь в воспоминаниях старожилов, на фотографиях семейных альбомов и в полустертых записях пожелтевших страниц дневников.
Какой она была, старая Москва? Конечно же столицей — Первопрестольной, с Кремлем, древними монастырями и храмами, просторными площадями и широкими центральными улицами, на которых великолепные дворцы московской знати соседствовали с монументальными общественными зданиями. Она была городом купеческим, с торговыми рядами и лавками Китай-города, роскошными магазинами Кузнецкого моста и бойкими, шумными рынками Охотного ряда и Сухаревки. Но этот шум стихал в кольце бульваров, его гасили сады Замоскворечья, он почти не проникал в маленькие кривые переулочки, трещинками расползавшиеся от центра.
Здесь начиналась другая Москва, с небольшими домиками и деревянными заборами, из-за которых выглядывали флигельки и службы, полускрытые деревьями, — патриархальная, немного провинциальная, почти не отличимая от любого российского города. В этой похожести коренились сила и очарование старой столицы.
В отличие от Петербурга, островка Европы, искусственно перенесенного на невские берега, осуществлявшего цивилизаторскую миссию и свысока смотревшего на всю остальную Россию, Москва отождествляла себя с Россией. Она всегда оставалась русской, ничего не демонстрировала, ничего не доказывала, живя естественной жизнью, уважала старые традиции, приспосабливала к ним новый стиль жизни и новую архитектурную моду. Именно поэтому Москва в большей степени, чем Петербург, служила образцом для подражания.
Москвичи не хотели селиться в громадах доходных зданий, вытянутых единым фронтом, как солдаты на плацу, а предпочитали жить по-прежнему — своим домом, своей семьей, сохраняя собственный мир, замкнутый пространством уютного двора и маленького садика с беседкой. Здесь, как и в провинции, очень любили дерево, и не только из-за его дешевизны — в деревянных домах дышалось легче, они были теплее, здоровее. Эту любовь не смогли истребить ни воспоминания о пожарах 1812 года, ни попытки властей ограничить деревянную жилую застройку.
Вначале, особенно после пожара, деревянные дома пытались гримировать под каменную архитектуру. Их стены штукатурили или обшивали «под руст» широкими досками, украшали портиками, навешивали на стены лепной декор. Именно такие небольшие дворянские особнячки, куда хозяева приезжали на зиму из своих усадеб, составили славу знаменитого деревянного московского ампира. Его последние образцы еще можно отыскать в Замоскворечье и переулочках Арбата.
Иной вид имели купеческие дома. Их хозяева не гнались за внешней красотой, уделяя главное внимание поместительности и удобству жилища. Особенным почетом пользовались дома с мезонинами, вытянутые вдоль улицы и выделявшиеся размерами в ряду скромных одноэтажных мещанских домиков, построенных по типовым проектам. Маленькие и незатейливые, в три—пять окошек по фасаду, они исчезали первыми, уступая место более крупным.
На смену классицизму пришло многостилье эклектики. Каждый дом теперь старался выглядеть наособицу, французское соседствовало с нижегородским, рядом с домом, стилизованным под русскую избу, появлялся особняк с башенками и колонками. Исключительной популярностью пользовался в Москве русский стиль, позволявший в полной мере проявить фантазию в резном убранстве фасадов.
Во второй половине XIX века Москва стремительно менялась, росла вширь и ввысь, превращаясь в город фабрик, банкирских контор и пассажей. Все теснее сдвигались каменные плечи зданий центра, все респектабельнее становились их фасады. Иным стал и облик деревянной Москвы. Основными жителями маленьких улочек и переулков стали недавние крестьяне, тысячами переселявшиеся в город, пополняя ряды боевых московских пролетариев. Для них спешно строились бревенчатые казармы с маленькими комнатками по сторонам длинного коридора или доходные дома, но не огромные, каменные, как в Петербурге, а двухэтажные, деревянные. Некоторые из них пытались чуть-чуть приукрасить резными наличниками, подчас такими же, как в деревенских избах. Да и понятно почему: сами строители, как правило, были выходцами из деревни.
Позже, в советские времена, эти же деревянные доходные дома и казармы превратились в коммуналки, через которые прошли и откуда мечтали вырваться тысячи москвичей. Но, как ни странно, у многих из них сохранились о тех временах ностальгические воспоминания: о соседях, с которыми ссорились, но к которым шли в час беды, о шумных общих застольях, о дворах, где сушилось белье и гоняли мяч дети, о ветхих бревенчатых сараях, хранивших в своих недрах множество сосланных за ненадобностью и припорошенных пылью удивительных вещей... Это было пространство общей жизни, где вместе взрослели и старели, где не было одиночества.
Последние деревянные домики, затерянные в охранных зонах Москвы... Мы ли их охраняем? Скорее они охраняют в нас память о теплоте и уюте былой Москвы. Новая Москва наступает, и скоро они исчезнут... Мы вглядываемся в их фасады, как в лица стариков, век которых подходит к концу, и боимся задуматься о том, что с их уходом оборвется нить, связующая нас с прошлым.
