О Хрущёве за последние годы написано уже немало. Почему же мы решили написать ещё одну книгу? Прежде всего, потому, что аналитический аспект в освещении деятельности Н. С. Хрущёва существенно отстаёт от растущего объёма документов и воспоминаний. накопилось достаточно материалов, чтобы существенно иначе взглянуть на многое из того, что делалось, и попытаться осмыслить: чем же было десятилетие Хрущёва (1954—1964 годы) в развитии СССР? Как и всякое крупное историческое явление, это десятилетие всегда будет вызывать к себе внимание. естественно, серьёзный анализ возможен только с учётом особенностей той эпохи, всестороннего изучения проблем, которые приходилось решать. Крах СССР, предшествовавшая этому перестройка и последующий переходный период в россии к новому строю неизбежно требуют нового осмысления всей истории СССр, в том числе и десятилетия Хрущёва. И, наконец, следующее. работая с главным документом самого Н. С. Хрущёва — его воспоминаниями, — мы обратили внимание на то, что эта интересная книга оставляет в тени личность самого автора, вызывая немалые вопросы. Почему Хрущёв пришёл в революцию? Почему он выбрал большевиков? Почему примкнул к Сталину? Почему одобрил репрессии? Почему пришёл к идее разрыва со сталинизмом? Почему избрал именно эту форму разрыва? на все эти «почему» книга никиты Сергеевича ответа не даёт. Между тем именно ответы на них чрезвычайно важны. Сам Хрущёв, в отличие от многих деятелей высшего ранга, был в жизни достаточно словоохотлив. рассказывал о себе, о своих впечатлениях, о разных встречах и т.д. и в то же время, читая его мемуары, со всей очевидностью понимаешь, что автор поставил задачу рассказать о своём участии в событиях, но не о самом себе. За пределами всех глав его книги фактически остались важные вещи: о чём он думал, какие у него были альтернативы, как он их сопоставлял, как приходил к тому или иному решению. Поэтому при первом чтении его мемуаров создаётся впечатление, что то, о чём он рассказывает, слишком просто. но потом начинаешь понимать, что это целевая установка — автор не хочет рассказывать о своей внутренней жизни. Поэтому главная задача нашей книги — не поиск новых фактов. Это дело историков. главное для нас — попытаться за тем, что говорил сам Хрущёв и что о нём рассказывали, вскрыть личностные процессы. Мы хотели бы восполнить очень существенный пробел — попытаться представить себе, каким был этот человек. Это очень важно для понимания того, почему именно он стал лидером целого этапа развития социализма.Первый этап (начало ХХ века) — отход от классического марксизма — осуществил ещё Ленин. Второй этап (20—30-е годы ХХ века) — новая концепция социализма — связан с троцким и особенно со Сталиным. Третий этап (1954—1964 годы) — несталинский социализм — связан с Хрущёвым. Четвёртый этап (1964—1982 годы) — время брежневской «стабилизации социализма», так называемый реальный социализм. Пятый и заключительный этап (1985—1991 годы) — перестройка горбачёва, которая стала эпохой развала социализма. Нельзя понять, почему именно Хрущёв стал автором исторического этапа десталинизации, не проведя анализа личности этого лидера.
ПЕРВЫЙ ВЫБОР — БЛАГОПОЛУЧИЕ
Беспросветная бедность и безысходность крестьянского бытия погнали Хрущёва из курского села Калиновка, где он родился, в Донбасс на шахту. (Запись в метрической книге сельской Архангельской церкви гласит: рождение и крещение —3 апреля 1894 года; имя — Никита; родители — села Калиновка крестьяне Сергей Никитович Хрущёв и Аксинья — Иванова дочь, оба православные.)
Откуда и почему из сплошного людского потока появляются те, кто ищет лучшего? Кто они? Если использовать термин Л. И. Гумилёва — пассионарии, активисты. Гумилёв, в трудах которого многие объяснения сводятся к указанию на роль пассионариев, не дал объяснения ни самому факту появления пассионарности, ни причинам увеличения или уменьшения их удельного веса среди окружающих.
Видимо, такова природа человека, существующего в мире борьбы с энтропией.
Народная пословица чётко фиксирует: рыба ищет где глубже, а человек — где лучше. Вот и молодой Никита осознал, что жить, как его соседи по селу, он не хочет. Это было не идейное решение — он не отправлялся искать единомышленников. И не национальное — спасение от гнёта иноземцев. И не эмоциональное — из-за отношений с родителями или с девушкой. Это было сугубо материальное стремление к благополучию, говоря сегодняшними словами, а попросту — хотел иметь возможность зарабатывать на хлеб.
Что представлял собой тогдашний Донбасс, Донбасс начала XX века? Что там увидел крестьянский паренёк?
Это был промышленный юг той части России, где иностранный капитал занимал господствующее положение. Здесь были наиболее организованные формы хозяйствования — относительно других регионов Российской империи. Это обеспечивало высокую производительность, конкурентоспособность на мировом рынке и — среди итогов — достаточно высокую для России оплату труда. Отсюда и уважение у рабочих к западному типу организации производства.
Но вместе с этим — обида на господствующих иностранцев и на свое подчинённое положение. У Сталина обида на иностранцев подспудно питалась тем, что пришлые люди угнетали кавказцев. Обида на русских у него переключилась, сублимировалась, говоря языком Фрейда, на царизм, капиталистов и иностранцев. А для Хрущёва иностранцы-эксплуататоры выступали в самом натуральном, элементарном виде.
Хрущёв был типичным представителем лучшей части российского рабочего класса. С одной стороны, какое-никакое образование, навыки, культура, привычки к определённому типу поведения, безусловная рабочая интеллигентность. С другой стороны — неудовлетворённость своей жизнью и ее перспективами. И понимание полной невозможности для себя перейти в ряды другой социальной группы.
Отсюда — растущее осознание того, что мировой порядок, окружающий мир, должен быть изменён, но осуществлено это может быть только через катаклизм, крушение всего и вся. (Мировая война могла только обострить его настроения в пользу того, что в этом строе жить можно, но перспектив нет.)
Нам сейчас трудно даже вообразить, чем представлялось привилегированное сословие России молодому рабочему в начале века. Было две жизни: одна—для привилегированных классов, другая — для простого народа. Первые теперь, правда, изъяснялись по-русски (в XIX веке дворянство России предпочитало французский). Но одевались они иначе, жили иначе. Один их обед в ресторане мог стоить полугодового, а то и годового заработка рабочего. Это был недоступный, недосягаемый мир.
Подобная недоступность есть в любой стране. Но в цивилизованных странах богатство, элитарность не афишируют, это прикрыто, выставлять на показ — неприлично. В малоцивилизованных (к сожалению, и в старой, и в нынешней России) — своей «эксклюзивностью» принято кичиться.
А в царской империи к этой пропасти, разделяющей жизненный уклад «простых» людей и высшего сословия, добавлялся ещё один, уже почти непреодолимый рубеж: сословность. Крестьяне, рабочие вообще не могли стать дворянами — за редким исключением (например, окончивший университет получал дворянство, как отец В. И. Ленина).
Хрущёв был одарённым молодым человеком, освоил премудрости специальности слесаря и стал квалифицированным рабочим. Его ценили на заводе Боссэ, где он работал. Но он чувствовал, что не исчерпал своих возможностей, хотелось большего. Он любил читать и легко запоминал. Он сознавал, что его предел далеко впереди. Но в то же время понимал: дальше для него пути нет. Конфликт был налицо. Он был законопослушен, хотел жить по правилам. Но именно эти правила становились для него непреодолимым барьером.
Еще момент, который не мог не отра-зиться на Хрущёве. Донбасс, как и весь юг России, — это район интенсивного перемешивания людей разных национальностей. Поэтому у Хрущёва каких-то шовинистических идей не было. Он начинал сознательную жизнь в среде, где столкновения на национальной почве невозможны. В Донбассе жили и работали русские, украинцы, немцы, греки, евреи и даже корейцы. И никакой национальной неприязни. Хрущёв конечно же вынес из тех лет не идею русского шовинизма, а скорее, идею братства. Интернационализм был для него очевидной и естественной сутью. А отсюда — непонимание национализма как исторического явления и полное отрицание его. Особенно явно ненависть к национализму проявилась у Хрущёва, когда потом, в 40-е годы и во время Великой Отечественной войны, он боролся с украинским национализмом. Это было следствием тех стандартов, которые у него сформировались в Донбассе. Плохо это или хорошо? Так или иначе у Хрущёва было цельное мировоззрение, и национализм в него не вписывался.
Значительная часть рабочих Донбасса — вчерашние крестьяне. Более того, они и здесь продолжали вести сельское хозяйство. Что представляли собой шахтёрские поселки? Убогие домишки, мало отличающиеся от бедных крестьянских изб; образ жизни отчасти крестьянский — свои огороды, какая-то живность. И эта близость к сельскому хозяйству в его исходной, прямой, элементарной форме стала существенной частью жизни Хрущёва. Сначала — родная деревня (он подпасок у местной помещицы). Затем — представитель шахтёров и рабочего класса. Но грани ещё очень зыбкие. Многие зиму работали на шахте, а весной уходили в деревню пахать землю. Немудрено, что он достаточно хорошо знал сельский труд. То, что сложилось ещё в детские годы, закрепилось в Донбассе.
Можно думать, что Хрущёв по характеру не был бунтарём. Он пользовался уважением администрации и ценил это. Он хотел добиться лучшей жизни правильным, нормальным путём.
Но он восставал против несправедливости. Были в его донбасской молодости такие эпизоды. Юный Хрущёв со своими друзьями подрабатывал чисткой котлов. Это тяжёлая работа — котлы чистили горячими, не дожидаясь, пока они остынут. Хрущёв «со товарищи» решили пожаловаться на невыносимые условия труда и были уволены. В мае 1912 года, после прогремевшего на всю Россию Ленского расстрела рабочих (в сибирских рудниках на реке Лене), Хрущёв собирал пожертвования в пользу семей погибших и опять был уволен, без права дальнейшей работы на заводе Боссе и Генфельда.
По стандартам рабочей среды он рано «выбился в люди», вошёл в слой «рабочей аристократии». Это те рабочие, которые имели навыки, знания, любили и ценили книги, — совершенно уникальное российское явление. Хотя они по уровню жизни сильно отставали от европейской «рабочей аристократии», но по образованности превосходили её.
Хрущёв зарабатывал больше, чем другие рабочие. Он имел велосипед — тогда это было что-то вроде автомобиля сегодня. Никита Сергеевич играл в местной футбольной команде — хавбеком, как он любил вспоминать, не курил, не пил, состоял в обществе трезвости. Для хозяев — важная характеристика. Наконец, он женился на дочери такого же мастера и квалифицированного рабочего, как и он, и этим тоже чётко ориентировался на жизнь «рабочего-аристократа».
Думается, уже в молодости размышления о жизни у Хрущёва могли строиться по такой схеме: в этих условиях я уже всего достиг, дальше дороги нет, если не искать какой-то иной, выходящий за рамки обычных норм путь. И когда он описывает свои чувства тех лет, видна чётко выраженная неудовлетворённость своим положением, хотя, казалось бы, он сам говорит и о приличном заработке, и о положении уважаемого рабочего человека. Была мечта — выучиться на инженера, но и была трезвая оценка: это нереально. Хрущёв принадлежал к тому типу людей, которых не удовлетворяет достигнутый дозволенный « потолок». Он готов бороться за свои интересы, но в то же время окончательный выбор — какой идти дорогой — не сделал.
Этот выбор зависел от двух кардинальных обстоятельств: по какому пути пойдет развитие тогдашней России и обстановка в мире в целом на нашей планете. В ней в начале века, как и раньше, господствовали два процесса. Один — желание не отстать от соседей. А другой — преодоление трудностей при достижении того, чего мир уже достиг и что имел. Например, история православия на Руси. Сохранилось немало достоверных сведений о том, как утверждалась православная вера. Мы знаем: «сверху», «огнём и мечом». И не один век. И даже следов прошлого языческого пантеона богов не осталось. Нигде не найти ни одного памятника Перуну или другим древним божествам, ни одного языческого святилища. Лишь скифские бабы ещё в середине прошлого века охраняли причерноморские ковыльные степи. Сегодня нет ни скифских идолов, ни ковыльных степей.
Вся Европа наполнена следами прошлых эпох. А вот в России будто до византийского христианства вообще ничего не было. Но ведь это далеко не так.
До Киева было Городище (затем здесь возник Новгород). Именно в Городище пришёл Рюрик — варяжский князь, призванный «на правление» местными племенами. С ним пришло и название Русь, русские (так называло себя это варяжское племя). На пути Рюрика встали пороги на реке Волхов, и здесь он задержался, теперь на этом месте стоит город Старая Ладога, где, по легенде, похоронен варяжский князь Олег — преемник Рюрика. Помните, у Пушкина: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам...» За века до христианства там уже была своя письменность. Так что свет грамотности Русь получила вовсе не с византийскими монахами.
Видимо, масштаб «чисток» после принятия христианства уже тогда был типично русским по размаху. К моменту нашествия степняков следов старого не осталось.
В XVI веке начал реформы царь Алексей Михайлович, а завершил их его сын Петр I. Они тоже «огнём и мечом» навязывали цивилизацию, насильно трансформировали церковь, даже пошли на её раскол.
А в XIX веке вновь остро встала проблема отставания — экономического: капитализм в России пытался встать на ноги, но до Европы нам было далеко. В этой связи очень интересен раскол русского думающего общества на западников и славянофилов. К концу XIX века умным людям уже стало очевидно, что простое заимствование западных капиталистических форм, начатое отменой крепостного права, в России не срабатывает. Её многонациональный уклад, необъятные пространства, исторические традиции разных народов, общинно-крестьянский характер империи и многое другое делали неприемлемым элементарное повторение западной модели капитализма. Да и пороков у этой модели выявлялось всё больше.
После первой российской революции (1905 года) получили «право на гражданство» идеи столыпинской реформы, идеи развала общины в деревне. Эти реформы должны были приблизить Россию к западным схемам капитализма. Но было уже поздно. В стране большее влияние приобретали другие подходы, альтернативные западническим. Эти альтернативные пути представлены несколькими схемами, и главными среди них оказались социалистические. Социализм был «западничеством навыворот» — ведь и эти идеи пришли с Запада, но на Западе так и не внедрённые. А русские демократы думали, что если воплотить в жизнь эту схему, то Россия опередит Запад, не повторяя его «язв».
В России было два социалистических течения: «герценовское», пытавшееся найти «русский социализм», и «плехановское», то есть европейский социализм в чистом виде. (Влияние идей «российского социализма» всё ещё недооценивается. Но без него не было бы Ленина с его новым марксизмом.)
Россия мучительно искала пути ухода от растущей опасности отставания. Попытка просто « позаимствовать» капитализм, начатая в конце XIX века, дала много важного и полезного, но генеральных проблем не решила. Здесь уместно вспомнить эпоху Мэйдзи в Японии. Там тоже с 1868 года насильно внедряли капитализм, чтобы не отстать. Но и там, как в России, генеральных проблем не решили. Только поражение во Второй мировой войне (1945 год) и американская оккупация создали в середине XX века базу в Японии для экономического скачка — «японскому чуду».
А в России «внедрение» капитализма завершилось революциями 1905 и 1917 годов. Часто утверждают: революции в России связаны с трудностями в развитии капитализма и пережитками крепостничества. Частично это так. Однако не менее важно и то, что примитивное заимствование «западного» капитализма эффекта не давало. Поражение двух буржуазных революций — 1905-го и февраля 1917-го — говорит прежде всего о том, что «западническая» модель капитализма в России не прививалась, а её носители — буржуазные партии — не справились с ролью вождей страны. (Поражение Февральской революции 1917 года чем-то напоминает крах первого ельцинского правительства «западников» в конце XX века.)
Если говорить о ситуации в целом, то в начале XX века Россия так и не сделала выбора. Было уже ясно, что внедрять формы капитализма, которые на Западе к тому времени себя изжили, неэффективно. А новые формы для России неизбежно выливались в какие-то варианты реформ, к которым оказались не готовы ни монархия, ни помещики, ни буржуазный класс.
К тому же надо сказать, что носителем идей преобразования в России всё время оставался очень узкий слой общества — буржуазия, дворянство, интеллигенция. Когда говорят о малочисленности революционеров, забывают, что малочисленны были и все другие носители перемен. Если весь класс помещиков составлял порядка 100 тысяч человек, то партия в 5 тысяч человек — уже могучая сила.
В России борьба шла, можно сказать, на « сцене » перед гигантским « зрительным залом ». Только периодически этот «зрительный зал» вдруг поднимался и вмешивался в «спектакль», который развёртывался на «сцене». Одни из тех, кто был на «сцене», не хотели, чтобы «зрители» вмешивались. Другие — хотели. Но в любом случае и те и другие были насквозь пропитаны идеей, что это не актёры, это зрители, с которыми в общем-то считаться не надо. Это была общая идея у всех российских группировок. И самые любящие народ, и самые презирающие его — все они исходили из одного и того же посыла: народ сам по себе неразумен. Только одни говорили: ему нужен кнут, а другие — его надо любить, кормить, одевать и т. д. И вот убеждение, впитавшееся в кровь и плоть каждого участвующего в политической жизни России, что главное — самим разобраться, а народ в любом случае будет следовать за нами, предопределило и характер борьбы, и её формы и подходы.
Размышляя о будущем России, нельзя было не думать об империи. Одни выдвигали идею (которая появилась и в ходе наших нынешних реформ), что Россия должна распасться на ряд небольших государств. Но в основе большинства концепций оставалось большое мощное российское государство. Следовательно, с самого начала надо было думать о сильной администрации — аппарате власти, то есть той структуре, которую сегодня мы называем бюрократической машиной. Без неё ничего не могло получиться в огромном государстве. Поэтому идея мощной бюрократической машины сидела в уме каждого русского, размышлявшего даже о самых радикальных переменах. С этой точки зрения всё, что потом делали большевики, создавая СССР, падало на благодатную почву.
«Большое государство» — для многих некая аксиома, у которой великие исторические корни. Только могучая Киевская Русь могла несколько веков сопротивляться волнам кочевников. А в Смутное время, в начале XVII века (отбившись от немцев, литовцев, шведов, своих же западных русских), власти городов Московской Руси в переписке друг с другом среди самых главных идей возрождения сформулировали и такую: «нам без сильного и большого государства нельзя».
Для понимания России важно сказать о характере русской буржуазии. В ней были две группировки.
Первая — тесно связана с бюрократией и служила её продолжением, иногда с персональными совпадениями или переплетениями. База этой буржуазии — государственный сектор, казённая промышленность, казённые заказы. Оплотом такой буржуазии был Петербург.
Вторая — вела торговлю, продавала товары населению, интересовалась рынком. Оплотом этой группировки стала текстильная промышленность Москвы. (Кстати, эти два начала влияли и на расслоение внутри революционных партий. Петербург всегда давал радикалов, террористов и т. д., а Москва выдвигала сторонников более мягких форм, компромиссов. Зиновьев и Бухарин в 1930-е годы — символы этих политических течений среди большевиков.)
К середине XIX века Россия начала проводить реформы. Но реформы в России оказались менее глубокими не только по сравнению с американскими фермерско-буржуазными или прусскими по-мещичье-буржуазными, но даже при сопоставлении с самурайскими реформами Мэйдзи в Японии. Это породило в России всеохватывающий кризис.
И всё же в 1917 году, как и в 1905-м, Россия «справилась» бы с новой революцией. Если бы... если бы не мировой кризис. Мировой кризис начала XX века был кризисом классического капитализма, не сумевшего даже с помощью перехода в империалистическую стадию решить свои противоречия.
В конце XIX — начале XX века мир впервые стал «Миром», цельной системой. Вся Латинская Америка, Африка, страны Азии были переделены между несколькими ведущими государствами. Впервые возникла единая система для всего земного шара. Система была очень неоднородной — от районов, населённых полудикими племенами людоедов, до городов Европы с тысячелетней историей. Но тем не менее весь земной шар, вся планета впервые выступили как нечто целое.
Ещё одна важная характеристика новой эпохи: превращение бюрократии, ранее выступавшей в качестве обслуживающего государство слоя, в самостоятельный класс общества. Без этого класса общество существовать уже не может. Крупные производственные системы требуют большого аппарата бюрократии. Крупные социальные системы — тоже (именно бюрократы заняты безработицей, молодёжью, пенсионерами). Без них нет театра, кино, футбола и так далее. Везде нужны организаторы, руководители — чиновники. Это становится характерной чертой нового строя.
А в перспективе? Необходимость экологической защиты, регулирования научно-технического прогресса, национальных отношений — везде возникают два вопроса — где найти деньги и где найти людей (читай — бюрократов), которые будут работать с этими деньгами над этими проблемами.
Борьба вокруг колоний требовала достаточно сильной армии. Столкновения государственных бюрократий разных стран друг с другом, неизмеримо более ожесточённые, чем столкновения «просто» капиталистов, тоже требовали армии. Итогом стала милитаризация. А война — это тысячи и миллионы солдат, это вооружённый народ, о котором необходимо заботиться, привлекая его на свою сторону. Забота о массах, о большинстве граждан своей страны — также характерный признак новой эпохи. Без этого нельзя использовать и развитую технику.
Старая, капиталистическая система справиться с новой ситуацией не смогла. Ни бюрократия, ни колонии, ни милитаризация не вмещались в традиционный капитализм. Выхода найти не удалось. И разразилась Первая мировая война. Десятки миллионов убитых, искалеченных, отравленных газами; встал вопрос о существовании цивилизации.
Надо было отказаться от классического капитализма. Ограничить стихийность. Ограничить власть денег. Усилить организованные начала. Поднять роль социальных ценностей и критериев. После Первой мировой войны появилось несколько вариантов выхода из капитализма и перехода к более организованному обществу. Один — в России и два — на Западе.
В России возникла и возобладала концепция ленинизма. Ленинизм попытался приспособить классический марксизм к новой эпохе. Главное в ленинизме — идея, что социализм можно реализовать не тогда, когда создадутся для него объективные предпосылки (уровень производительных сил, преодоление разделения труда и т. д. — как считали Маркс и Энгельс), а когда сложатся подходящие условия, появятся, прежде всего, силы, способные организовать преодоление капитализма. Социализм у Маркса — это взрывающие старые оковы новые производительные силы. Социализм у Ленина — итог активности общественных сил, использующих благоприятную для революции ситуацию. Главное — слабость противника и готовность социалистов утверждать новое силой.
Такая ситуация сложилась в России в ходе Первой мировой войны. Именно здесь и началась эпоха ленинского социализма.
А главным из западных вариантов социализма стал фашизм. Фашистский вариант предлагал внести урегулированность в общество. Но он базировался не на идеях интернационального равенства (как у Маркса), а на идеях расизма и войны. Новое общество предназначалось только для «избранных народов». (Тысячи лет назад об «избранном народе» заговорил иудаизм.)
Фашизм — по-своему последовательная идея национального социализма. Он отражал нежелание трудящихся развитых стран «делиться» благами с остальным миром. Фашизм отводил «несоциалистическому» миру роль рабов господствующей расы. Фашизм поэтому означал войну (во Второй мировой войне фашизм, как известно, потерпел поражение).
Другой западный вариант продолжения капитализма — курс президента Рузвельта в США. То было сочетание старого и нового, вариант исторического компромисса. Именно рузвельтов-ский вариант регулируемого капитализма стал базой нового строя. Главная черта нового строя в этой модели (теперь её часто называют постиндустриальным информационным обществом) — внесение в экономику и во всю общественную жизнь организованных начал, регулирования, управления.
История человечества знала разные модели организации жизни больших масс людей. В эпоху рабства, при феодализме существовали гигантские системы. Но мало кто хотел к ним возвращаться. (Разве что сегодня радикальные исламисты.) Объективные условия предопределили в пост-индустриальном обществе необходимость сочетать в экономике частное производство, государственный сектор и различные формы коллективного хозяйствования — кооперации, акционерные организации и т.п.
Многосекторность экономики требует демократического механизма сочетания интересов.
В конце XIX и в начале XX века демократия была. Наряду с массой ограничений (цензы) и конституционными монархами демократия все-таки существовала. Внедряемую организованную систему пытались искать не в возврате к тоталитаризму, авторитаризму, диктатуре (как это было в обеих моделях социализма — ленинском и национальном, в силу их силового характера), а пытались вводить организованность с сохранением демократии.
Но следует иметь в виду, что никогда не состоялись бы рузвельтовский вариант и весь процесс «социализации» капитализма, если бы над капитализмом не «висели», с одной стороны, фашисты, а с другой — коммунисты.
Мы часто забываем об этом. Анализируя наши реформы, обычно говорим: вот так шли США, а вот так шли другие страны. Мы забываем, что возле США стояли Гитлер и Сталин, заставляя США делать то-то и то-то. Не было мирного естественного процесса преобразования капитализма США в новую систему. Были вынужденные шаги под мощным внешним прессом. Если бы не советский и фашистский прессинг, капитализм вряд ли сам по себе вырос бы в новый строй. Он вырос в новый строй, пытаясь удержаться, защититься от фашизма и от коммунизма.
Если этого внешнего прессинга нет (а его сейчас в России нет), капиталистический сектор очень неохотно включает в себя социальную сторону. Он не склонен выделять деньги на школы, на физкультуру, на образование. Капитализм — и наш в том числе — сам по себе новым не становится. Сам по себе капитализм может завести только в тупик.
Поэтому так важно сохранить демократию в России, чтобы прессинг оппозиции (левой и правой) выполнил в развитии русского капитализма ту же роль, какую сыграли фашизм и коммунизм в превращении классического западного капитализма в социально ориентированную рыночную экономику.
Захват власти большевиками в октябре 1917 года остался бы историческим эпизодом, если бы большевики не предложили свой вариант решения мирового кризиса в виде социалистической модели.
Но никогда большевики не укрепились бы в России только под флагом социализма — даже террором, если бы они не предложили решение главной национальной задачи — преодоление отставания России. Вариант большевиков обещал России преодолеть отставание, сулил будущее.
Таким образом, Октябрь родился и на стремнине века, и в главном русле российской истории.
Но первые же шаги убедили большевиков в том, что предложенное ими решение — социализм в духе Маркса — не удается. В конце 1917 года ввели рабочий контроль. Он привёл к изгнанию хозяев фабрик и заводов. Предприятия перестали работать. Город ничего не мог предложить деревне в обмен на хлеб. Рабочих вооружили и послали грабить деревню под знаменем продразверстки. Эта система получила название военного коммунизма. Итог: деревня откачнулась от советской власти и возникла социальная база для Гражданской войны.
Но белые вообразили, что можно вернуться назад и отказаться от идеи передачи земли крестьянам. А кроме того, ждали, что Запад поможет им воссоздать мощную Российскую империю. Но крестьянам была нужна земля. А Запад хотел тогда того же, что и сейчас, — расчленения России и дележа этих частей.
Когда же выяснилось, что ни один белый генерал не собирается реализовывать западные мечты, — Запад белых бросил. Когда выяснилось, что белые генералы землю не отдадут крестьянам, — крестьяне их бросили.
И все же большевики никогда не победили бы в Гражданской войне, если бы среди них не взяли верх те, кто готов был отказаться от попытки реализовать все рекомендации марксизма. В марте 1919 года они приняли так называемую вторую программу партии.
По Марксу, капитализм доводит производительные силы до уровня, когда частная собственность на средства производства становится их оковами, когда надо только сбросить ее как отжившую форму.
На страницах второй программы впервые возникает образ социализма, который не был известен классикам. Это социализм, который будет итогом усилий власти. Он появляется потому, что его хотят и внедряют.
Такой подход вырос из переоценки Лениным степени обобществления хозяйства при империализме. Формы империализма, возникшие в ходе Первой мировой войны и отражавшие задачи успешного ведения этой войны, Ленин отождествлял с реальным обобществлением производства. Другими словами, он принял административные формы единого хозяйствования в условиях войны за реальный этап обобществления в самой экономике.
Это заблуждение выявилось позднее, когда после войны одна за другой империалистические страны стали отходить от централизации, вводить антитрестовские законы, отменять карточки и т. д. — то есть упразднять то, что, по Ленину, вплотную подвело мир к социалистической революции. Естественно, что именно власти, взявшейся «учредить» социализм, вторая программа отводит особое место. Раз она не может быть надстройкой над экономикой, то она не может не быть диктатурой.
Раньше в марксизме предполагалось полу государство, которому — и в этом его суть — не нужны «особые отряды вооружённых людей». Их сменят всеобщее вооружение народа, всенародная милиция. Далее, в таком государстве не надо делить власть на законодательную, исполнительную и судебную.
А в 1919 году, всего через полтора года после революции, в программе партии мы находим принципиальное изменение самой концепции диктатуры пролетариата: вместо всеобщего вооружения народа — особая армия «как орудие пролетарской диктатуры», особая система вооружённых отрядов — органы ВЧК (Всероссийской чрезвычайной комиссии).
И довершает новый подход к устройству государства концепция его ресурсов: «покрытие государственных расходов должно покоиться на непосредственном обращении части доходов от различных государственных монополий в доход государства». В итоге новое государство от денег населения не зависит. Оно кормит само себя.
Хотя в ленинской партии всегда была диктатура, VIII съезд партии большевиков (март 1919 года) предусмотрел следующее: резкое усиление Центрального комитета, создание Политбюро, Организационного бюро и Секретариата ЦК. При этом даже не было сказано, что ЦК их избирает. Заявлено: «Центральный комитет организует...»
Итогом революции стал не марксистский социализм, а советский государственный социализм тоталитарного типа.
Ленин был и высокообразованным марксистом, и логически мыслящим деятелем. Он не мог не понимать, что реализуемая партией большевиков, его партией, модель социализма противоречит классическому марксизму. Тому марксизму, который сыграл, видимо, центральную роль в формировании его мировоззрения. Но тем не менее Ленин пошёл (и делал это неоднократно) на отступление от научного марксизма.
Что лежало в основе таких решений? Видимо, традиционное для русских революционеров историческое нетерпение и вытекающий из него радикализм.
Корни этого радикализма следует искать в масштабе того сопротивления, которое встречал в России любой человек, который в той или иной форме начинал выражать несогласие. Подавление инакомыслия было столь мощным, что самые невинные, первичные его формы пресекались. В этих условиях из 10 потенциальных противников 9 отпадали сразу. Можно даже сказать, что из 100 отпадали 99, но уже не сразу, а постепенно. Результат всего этого: тот, кто оставался на избранном им пути — на позициях противника существующей системы, — становился уже, как правило, исключительным радикалом. Он разрывал с существующим строем не только по тому пункту, по которому, собственно, возникало разногласие и который был предметом спора. Его радикализм распространялся уже на все сферы жизни. Отвергалось всё из окружающего общества, по всем статьям.
Ещё одна черта русских революционеров — их упрямство. Не зная, кто и в какой мере их поддерживает, не имея механизмов связи с массами для корректировки своих взглядов, они были упрямы до бесконечности. Стояли до последнего на своей точке зрения. И вот это упрямство в споре в любую сторону — в правую ли, в левую ли, в отстаивании правильной или неправильной точки зрения, нетерпимость к другому — всё это тоже российская традиция.
Революционный радикализм в России питался и за счёт идеологического просчёта верхов.
В России все победы в прошлом связывали с заслугами царя, правительства, дворянского класса. А когда начались поражения, то совершенно естественным ответом на эти поражения могла стать только мысль, что виноваты тот же царь, то же правительство, тот же правящий класс. И в конце концов комплекс отставания плюс эти поражения породили фантастическую нетерпимость ко всему, что связано с прежними руководителями. Масштаб нигилизма, отрицания был слишком велик. Не понимая этого, трудно правильно оценить разрушительный характер наших революций. Каждый на своём месте предъявлял счёт царю и правительству, и этих «счетов» было так много, что какого-либо решения, дающего возможность сохранить хотя бы часть старого, практически не оставалось. «В старом вообще нет ничего, за что стоит держаться».
Усугублялось всё это « цеплянием » царя и правящего класса за власть, и не просто за власть, а за власть в прежней форме. Царь не хотел уступать ни в чём. Правительство не хотело уступать даже в мелочах. Когда же уступки имели место, то все понимали, что это — вынужденные уступки, которые при первом же удобном случае возьмут обратно (и их действительно брали обратно при первом же удобном случае). Поэтому идея о том, что правительство неспособно что-либо решить, идея необходимости «снести» всё была чрезвычайно распространена.
1917 год с его двумя революциями во многом оказался верхушечным событием, касающимся только столиц и крупных городов. А вот в 1918 году выбор пришлось делать уже большинству граждан России, если не каждому.
Пришлось делать свой выбор и Н. С. Хрущёву. Он был умён и умел думать. Он не мог не видеть, что его прежняя жизненная концепция — добиться максимально возможной для рабочего обеспеченной жизни, авторитетного положения в своей рабочей среде — словом, концепция рабочей элиты, рабочей аристократии в новой обстановке становится зыбкой, точнее сказать, нереальной.
(Продолжение следует.)
Слово о друге
Мы с Никитой не успели закончить эту книгу. Врачи оказались бессильны — он безвременно умер.
Я потерял ученика. Никита был настоящим учеником. Не ограничивался — как обычный студент и аспирант — демонстрацией на экзаменах знания трудов своего профессора. Не стремился наполнить собственные статьи и диссертацию цитатами своего научного руководителя. Он все годы постоянно читал всё, что я писал. Если чего-то не мог достать, просил моих референтов сделать для него ксерокс. И так — до последних дней. В итоге получилось, что он лучше всех знал, что я публикую.
Я потерял сотрудника. Никита долгие годы работал со мной в лаборатории и на кафедре экономического факультета МГУ. Участвовал и в научной, и в преподавательской работе. И делал это не ради заработка и не ради престижа, а в силу глубокого интереса к тому, чем занимался наш коллектив.
Я потерял единомышленника — ибо мы с ним одинаково представляли себе и проблемы демократизации, и весь комплекс проблем выхода из государственно-бюрократического социализма и народно-демократический вариант этого выхода.
Я потерял соратника. Никита участвовал, и участвовал активно, в моих избирательных кампаниях. Межрегиональная депутатская группа, Демократическая Россия, Российское движение демократических реформ, социал-демократические съезды и конференции. Конференции и семинары Вольного экономического общества и Международного союза экономистов, Фонда Плеханова — Никита был всегда и везде рядом.
Я потерял соавтора. Мы с Никитой писали и статьи, и книги. И на русском языке, и для зарубежных изданий. И эту, ставшую последней, книгу мы не рассматривали как нечто заключительное. В планах уже было ещё несколько тем.
Никита был одарённым писателем и журналистом. Он пытался создать свою газету. Но — как и газете его отца, Алексея Аджубея, — найти достаточно читателей не удалось. Поразительно, что, когда рухнули советские ограничения для прессы, народы страны оказались настолько опустошены, что попросту не могли определить тех, кто хотел и мог и представлять, и защищать их интересы. Платим за эту неготовность до сих пор.
И, главное, я потерял друга. Никита — несмотря на разницу в возрасте — постепенно стал моим искренним и близким другом. Он был среди тех немногих, кто говорил мне «ты», и это было естественно.
Благодаря Никите я познакомился с замечательными людьми: прежде всего, с его родителями: Алексеем Ивановичем и особенно с Радой Никитичной, работавшей долгие годы одним из руководителей журнала «Наука и жизнь», в котором при ее поддержке печатались многие мои статьи — в том числе и те, которые не решались публиковать другие издания.
Поэтому я посвящаю эту нашу последнюю совместную книгу моему соавтору — Никите Алексеевичу Аджубею.
Книга смогла быть завершена после смерти Н. А. Аджубея только благодаря тому, что в работу включилась Рада Никитична Аджубей, и ей я приношу глубочайшую благодарность.
Не раз и не два перепечатывала нашу рукопись Марина Владимировна Фалеева, которой признательны все мы.
Гавриил ПОПОВ.
