№11 ноябрь 2024

Портал функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций.

"ЧЕРТЫ ДАВНО ПОБЛЕКШИХ ЛИЦ...". ГЕРОИ ПОРТРЕТОВ В. А.ТРОПИНИНА

Кандидат филологических наук И. ГРАЧЁВА (г. Рязань).

В 1905 году на историко-художественной выставке русских портретов в Таврическом дворце экспонировались пять полотен В. А. Тропинина, представлявших семейство Протасьевых. Кто они? И почему большой художник взялся выполнить их портреты?

Наука и жизнь // Иллюстрации
В 1840-е годы Михаил Фёдорович и Елизавета Петровна Протасьевы познакомились в Москве с художником Тропининым.
В конце XVIII века владелец села Протасьев Угол занялся обновлением Спасской церкви, простоявшей почти век.
Автопортрет художника Василия Андреевича Тропинина. Государственная Третьяковская галерея.
Остатки протасьевского некрополя возле Спасской церкви.
Дом купцов Рюминых в Рязани возведён в конце XVIII века архитектором, принадлежавшим, по мнению специалистов, к школе знаменитого Казакова.
Портрет одного из богатейших людей Рязани начала XIX века Г. В. Рюмина работы неизвестного художника. Портрет хранится в фондах Рязанского историко-архитектурного музея-заповедника.
В. А. Тропинин. Портрет сына М. Ф. Протась-ева, Дмитрия. 1843 год. Рязанский областной художественный музей.
В. А. Тропинин. Портрет дочери Протасьевых, Надежды Михайловны, и её мужа, Николая Ивановича Бера. Сделан, видимо, вскоре после их свадьбы.
В 1842 году Тропинин написал чисто семейный портрет Н. И. Бера. Рязанский областной художественный музей.

ВXV веке великий князь московский Василий Тёмный пожаловал служилым дворянам Протасьевым «в кормление» наделы в Мещере, и с той поры имена представителей старинного рода служилых русских дворян неразрывно связаны с историей Рязанского края. К их вотчинам принадлежало и село Угол (впоследствии названное Протасьев Угол), — им Протасьевы владели двести с лишним лет, с середины ХVII века до революции 1917 года. В конце ХVIII века одним из совладельцев Угла был Фёдор Михайлович Протасьев (отец Михаила Фёдоровича — того, кто на портрете вверху), надворный советник в отставке, женатый на небогатой местной дворянке Анне Васильевне — она принесла ему в приданое 26 крепостных душ в рязанском селе Строевском. Фёдор Михайлович старательно увеличивал своё состояние, прикупая земли и живую собственность. К 1811 году за ним с супругой числилось в Угле и Строевском 480 душ мужского пола (не считая их семейств).

В 1792—1799 годах Фёдор Михайлович занялся обновлением обветшавшей усадебной Спасской церкви в Угле. Искусствоведы предполагают, что автором проекта новой каменной церкви мог быть известный московский архитектор М. Ф. Казаков либо кто-то из его круга — уж очень она похожа на выстроенную Казаковым церковь Козьмы и Демьяна на Маросейке в Москве. Более того, в 1780-х годах Казаков был занят работами поблизости с Рязанью, в соседней Коломне. К его школе относят и одну из самых знаменитых рязанских построек — обширную усадьбу с парком и прудами купца-миллионщика Г. В. Рюмина.

Рюмин, разбогатевший на винных откупах, в молодости часто наведывался в Угол принимать (в качестве приказчика) продукцию барского винокуренного завода. И кто бы мог тогда подумать, что этот мужичок в простом, крытом китайкой тулупе, не осмеливавшийся переступать порога господской горницы, вскоре, добившись дворянского достоинства, по положению в обществе уравняется с Протасьевыми, а по богатству превзойдет многих помещиков в губернии. Фёдор Михайлович мог воспользоваться именно его посредничеством, стремясь получить для своего поистине «медвежьего угла» проект знаменитого архитектора. А может, сам познакомился с Казаковым в Москве, где имел собственный дом, в котором и жил по зимам.

Спасская церковь задумана, прежде всего, как родовая культовая святыня, а не обычный сельский храм. Кого только не крестили в ней из большого семейного клана Протасьевых! Возле стен этой церкви нашли свой последний приют многие члены семьи. До сих пор сохранились обломки старинных надгробий. По рассказам старожилов, рядом с церковью стоял фамильный склеп, в котором постоянно горели лампады.

Старший сын Фёдора Михайловича, носивший родовое имя Михаил, родился около 1778 года, в юности начал службу унтер-офицером в Преображенском полку, а в 19 лет перевёлся в армию прапорщиком. Однако мечты о дальнейшем продвижении по службе рухнули в тот же год. Неизвестно, чем не угодил юный офицер императору Павлу, только что вступившему на престол, но в 1797 году Михаила исключили из полка «по высочайшему приказу». Но при дворе у него нашлись тайные покровители, и, как только Павел скончался, Михаил Фёдорович оказался причисленным к собственному кабинету нового императора. И Александр I, словно стремясь вознаградить его за прошлое, исправно повышал в чинах. К 33 годам Протасьев уже статский советник и награждён орденом Святой Анны IV степени.

Возможно, здесь не обошлось без протекции братьев М. А. и А. А. Ленивцевых, известных лидеров масонского движения, имевших в то время большой вес в придворных кругах. Михаил Фёдорович, как и многие его современники, увлекался масонством. Позднее в Москве он вступил в ложу «Ищущих манны», в которую входило немало рязанских землевладельцев. Даже после правительственного запрещения в 1822 году масонских организаций эта ложа продолжала тайно действовать.

Любопытно совпадение: Ленивцевы, опекавшие находившегося в Петербурге сына рязанского помещика П. Н. Дубовицкого, Александра Петровича, в 1808 году устроили его брак с Марией Ивановной Озеровой. А на следующий год 18-летняя сестра Александра, Елизавета Петровна, пошла под венец с Михаилом Фёдоровичем Протасьевым. В одном из петербургских писем Елизавета сообщала родителям: «Ленивц. [евых? ] довольно часто видим». Покровительствовал Протасьеву и сенатор М. Н. Муравьёв, в канцелярии которого он служил.

Жили молодожёны в центре Петербурга, напротив Михайловского замка в доме купца Фролова. Михаил Фёдорович обожал свою «драгоценную Лизетушку». Ожидавшей первенца супруге он снял на лето дачу в окрестностях Петербурга и со службы спешил туда, чтобы вывести Елизавету на прогулку. Она писала родителям: «Я никогда не хожу без него, он всё боится, что я или упаду, или испугаюсь чем-нибудь; не можно за маленьким ребёнком более смотреть, как он за мною». В 1810 году у Протасьевых родился первенец Дмитрий. А на следующий год Михаил Фёдорович, пренебрегая возможностями успешной карьеры, подал в отставку, решив всецело посвятить себя заботам о семье.

Зимой они жили в Москве, летом — в тамбовской деревне Липовке, которую Елизавета Петровна получила от родителей в приданое. Постоянно заезжали они погостить то в рязанское Стенькино к Дубовицким, то в Угол — к родным Михаила Фёдоровича. Его отцу, Фёдору Михайловичу, невестка очень полюбилась. В 1809 году он писал П. Н. Дубо-вицкому: «Я приложу все мои старания, сколько есть у меня ума, снискать и найти любовь вашей дочери». Елизавета Петровна из Москвы передавала родителям: «Фёдор Михайлович удивительно как ласков ко мне, до того, что как на лошадей ни скуп, а нам отдал и карету, и лошадей на всё время».

Фёдор Михайлович скончался в 1821 году. Михаил благодаря полученным по наследству и купленным имениям к 1844 году вместе с женой имел в Рязанской губернии 450 крепостных душ, в Тамбовской — 1070 и в Подольском уезде под Москвой, в деревне Мешково, — 40. В это время Протасьевы и познакомились в Москве с Тропининым, который взялся написать их парные портреты.

На портрете Михаила Фёдоровича за окном — зимний московский пейзаж, сам он — в уютном, тёплом халате. Но под халатом — аккуратно застегнутый на все пуговицы жилет и тщательно завязанный галстук. В этом вся суть его характера. Даже по отношению к друзьям и близким он утончённо вежлив и обязателен. Когда его супруга писала родителям, он непременно добавлял к её письму собственную любезную приписку. Тёщу Надежду Ивановну именовал не иначе, как «друг мой матушка», подписываясь: «Преданный и покорный сын».

Протасьев относился к тёще с истинно сыновней заботливостью и, когда она овдовела, часто навещал её, помогая по хозяйству, хлопотал о её делах в чиновничьих инстанциях, обращался даже к губернскому предводителю дворянства, прося принять её под своё покровительство. Стоило однажды Надежде Ивановне вскользь пожаловаться в письме на «горести», как зять тут же встревоженно откликнулся: «Зачем не напишете, что и кто причиняет вам горести, право, тотчас отправлюсь к вам».

Елизавету Петровну Тропинин изобразил в скромном тёмном платье, оттенённом лишь кружевным воротником и манжетами, в таком же неброском чепце и без всяких украшений. Чувствуется, что художник хорошо знал духовный склад и бытовые привычки этих людей. Протасьевы не стремились окружать себя роскошью, что показывают и интерьеры в тро-пининских портретах. Мебель для их имений и московского дома чаще делали крепостные мастера. Елизавета Петровна, в отличие от московских щеголих, одевалась просто, предпочитая тёмные, недорогие ткани. В одном из писем она просила мужа купить ей чёрной фланели и чёрного коленкору на платья. Шёлковое платье надевалось лишь для приёма гостей. На столике рядом с хозяйкой лежит книга. Елизавета Петровна была хорошо образованна. Для своего отца, увлёкшегося медициной, она переводила отрывки и описания рецептов из иностранных книг.

Характерной деталью на портрете Михаила Фёдоровича служит кисет в его руке. Видимо, Тропинин знал о его пристрастии к хорошему французскому табаку и о постоянных заботах Елизаветы Петровны, отразившихся даже в письмах, чтобы табакерка её «друга» оставалась всегда полной.

В семействе царил культ «нежного сердца», искренних родственных привязанностей, взаимной поддержки и заботы. Путь деятельного добра, указанный масонской философией, стал жизненной программой Михаила Фёдоровича, хотя при необходимости он мог проявить твёрдость, требовательность и деловитую энергичность. Такое сочетание радушия и внутренней собранности и попытался запечатлеть на полотне Тропинин.

Но особенно удалось художнику выражение лица Елизаветы Петровны. В этом портрете не только проступает её чувствительная, вечно за кого-то тревожащаяся душа, но словно слышатся характерные интонации её речи, переданные письмами. В 1825 году, когда её мать неутешно плакала по недавно скончавшемуся супругу и сыну Александру, оказавшемуся в ссылке из-за своих религиозных воззрений, Елизавета Петровна посылает ей (4 декабря) полное безграничной любви письмо: «...Я уж не знаю, как мне просить вас, чтобы вы себя поберегли. В ножки вам кланяюсь, целую ручки ваши и ножки ваши, с горькими слезами прошу вас: сжальтесь вы надо мною, поберегите вы себя хоть для меня. Помилуй, Господи, что вы себя убьёте, уже я не перенесу этого».

Трогательные заботы о близких, беспокойство о их здоровье и сочувствие невзгодам, стремление выполнить самые мелкие просьбы составляли главное содержание жизни и писем Елизаветы Петровны. О московских увеселениях она почти не рассказывает — была до них не охотница, хотя детей вывозила и в театр и на балы, тем более что только так можно было найти женихов для подрастающих дочерей. В одном из писем (7 декабря 1838 года) она лишь кратко сообщала матери: «Мы в одну неделю будем на трёх балах, от которых, признаюсь, я уже устала». А вот рукоделием она любила заниматься, вышивала шерстью ковры. В отсутствие же супруга становилась в имениях рачительной хозяйкой: наблюдала за полевыми работами, за молотьбой, за починкой мельничной плотины, всегда была в курсе рыночных цен на всё выращенное в усадьбе. Заботливо разводила цветы (особенно любила гвоздики и левкои), собственноручно солила грибы и варила варенье, ежегодно отсылая матери любимое ею варенье из костяники.

Кроме Дмитрия (1810 — 1852), у Протасьевых были сыновья Фёдор (18I2— 1860), Александр (1818 — 1839), дочери Надежда (1814 — 1891), Екатерина (1816 — ?) и младшая Анночка (родившаяся в 1819 году, она умерла в раннем возрасте). Родители очень заботились об образовании своих детей, с шести лет учили их французскому и немецкому языкам. Михаил Фёдорович, вопреки семейной традиции, не собирался отдавать сыновей в военную службу и готовил их к поступлению в университет.

Особенно тяжёлыми выдались для семьи 1839 — 1840 годы. Зимой 1839 года в Москве разыгралась эпидемия болезни, которую врачи весьма невразумительно называли «горячкой». Тяжело заболели Дмитрий и Александр. Елизавета Петровна писала 12 февраля: «Каково было моё положение, милая маменька, когда доктора объявили, что они оба не проживут и суток. <...> Теперь у обоих болезнь прошла, но оба очень слабы, особливо Сашенька, худ и бледен, как мёртвый».

Михаил Фёдорович в это время хлопотал в Липовке, стараясь повыгоднее продать собранный урожай. Вернулся он в Москву вконец измученный деревенскими заботами, и, узнав, что чуть не потерял двоих сыновей, сам едва не слёг. Всё время он проводил возле детей, боясь даже ненадолго отлучиться из дома. И всё же в конце марта Александр скончался. А затем опасность нависла над заразившейся от братьев Катенькой. Беспокоилась Елизавета Петровна и о вышедшей замуж Наденьке, которая ожидала родов в далёкой Саратовской губернии, где служил её муж.

Домашние невзгоды, казалось бы, должны были всецело поглощать внимание Елизаветы Петровны. Но в её письмах этой поры более всего переживаний по поводу небывалых бедствий, обрушившихся на русское крестьянство. Летом 1839 года в центре России стояла страшная засуха, погубившая посевы и покосные луга. Повсюду забушевали пожары: горели леса, деревни, маленькие городки. Приехав в Липовку, Елизавета Петровна писала матери: «Вся деревня выгорела, <...> ничего не осталось, а у двенадцати дворов и скотина, и весь хлеб начисто погорели». От бескормицы погибал скот. В деревнях начались голод и эпидемии. Елизавета Петровна не могла удержаться от возмущения, что посреди всеобщего горя в Москве «большие весёлости были во время пребывания государя». В другом письме она вновь негодует: «Ужасное дело, ныне помирают с голоду и на будущий год того же ожидать должно, а в столицах веселятся и празднуют».

Протасьевы заново отстраивали свои погорелые деревни, тратя последние средства, кормили более полутора тысяч крепостных, к весне дали им зерно на посев.

Повзрослели сыновья и стали помогать родителям хозяйствовать в имениях: Фёдор — в Подмосковном, Дмитрий — в Строевском. Дмитрий, как и его родители, отличался добросердечием и был нежно внимателен к близким. В 1840-е годы он служил сапожковским посредником по полюбовному размежеванию земель. В разъездах по служебным и хозяйственным делам не забывал навещать бабушку. А та с оказией посылала своему любимцу то старинный стакан, то вязаное одеяло. И Дмитрий всегда принимал эти более чем скромные деревенские дары с величайшей благодарностью, ценя в них прежде всего выражение любви старого, немощного человека, который, с трудом преодолевая болезни, всё же непрестанно думает о нём. Вот что писал он ей, получив одеяло из грубой домашней шерсти: «Это драгоценный для меня подарок, потому что вы сами изволили вязать его».

Дмитрий не отличался здоровьем: сказалась перенесённая в юности опасная болезнь. Но чем более старели родители, тем более домашних забот он самоотверженно возлагал на свои плечи. Был постоянно в хлопотах, то и дело куда-то ездил, мок под дождями, застревал со сломанной коляской в непролазной грязи на безлюдных просёлках...

По рассказам, в музее Сапожка хранился автопортрет Тропинина с неразборчивой надписью: «Для Дмитрия Пр...» Но после пожара, случившегося во время Великой Отечественной войны, уцелел лишь сделанный Тропининым скромный портрет Дмитрия. С полотна с доброжелательной полуулыбкой смотрит 33-летний человек, очень похожий на Михаила Фёдоровича. Но в его худощавом лице чувствуется какая-то преждевременная усталость. Он преклонялся перед талантом Тропинина, переписывался с ним (до нашего времени эта переписка не дошла).

Большим потрясением стала для Дмитрия потеря в течение трёх лет сразу нескольких родственников: матери, отца, дядьёв и бабушки Надежды Ивановны. Дмитрий ушёл из жизни в 1852 году, не оставив детей.

На упомянутой в начале статьи выставке в Таврическом дворце можно было увидеть полотно Тропинина, изображавшее Елизавету Петровну с Дмитрием (из собрания А. М. Чернецкой в Казани), но со временем оно затерялось...

Тропинин написал и камерный портрет Н. И. Бера, мужа сестры Дмитрия, Наденьки. Но более известен парадный тропининский портрет супругов Беров. На нём Надежда Михайловна в изящном белом капоте, с ниткой крупного жемчуга на шее. Супруг скромно поместился за её креслом, с предупредительным вниманием глядя на жену. Видимо, такую композицию художник использовал неслучайно. Той роскошью, которая окружает семейную пару, Николай Иванович был всецело обязан своей избраннице. Он познакомился с Надеждой в Москве, где служил с 1834 года ординатором в Мариинской больнице для бедных. Любопытная деталь. Там же в это время служил и М. А. Достоевский, отец будущего писателя, вынужденный до конца своих дней считать каждую копейку.

Судьба Бера сложилась иначе. Протасьевы, сами непритязательные в быту, ничего не жалели для счастья дочери. Даже после того, как она, выйдя замуж, должна была всецело перейти на иждивение мужа, родители в добавление к отданным ей в приданое землям в Саратовской губернии прикупили в 1843 году на её имя ещё деревню за 65 тысяч. А в послужном списке Бера говорилось: «У самого его ни родового, ни благоприобретённого имения нет».

И всё же Тропинин стремился подчеркнуть, что основа их брака — взаимная любовь. Об этом свидетельствует и скульптура Купидона, словно посылающего супругам своё благословение, и символика окружающих их растений. В то время в светской культуре был распространён условный «язык растений», широко использовавшийся в литературных произведениях, в частной переписке, в альбомных зарисовках и особенно — при составлении букетов. Согласно таблице, старательно записанной в дневнике А. А. Олениной, дочери президента Академии художеств, плющ означал «взаимную нежность», а зелень без цветов — «надежду».

Boзможно, изображая Наденьку на фоне густой зелени плюща, Тропинин таким образом зашифровал её имя и в то же время характеризовал отношения супругов. Цветы в вазе также связаны с любовной тематикой. Ветка сирени рассказывала о зарождении первых сердечных влечений (у обоих брак был первым), розы — о расцвете любви. Лилия — эмблема женской чистоты — соотносилась с героиней в белом наряде. Едва заметным диссонансом в букете стали цветы жёлтого нарцисса, означавшего самолюбие. Видимо, это относилось к характеристике Бера.

Николая Ивановича Бера, внука «рижского уроженца» из небогатых дворян, по окончании медицинского факультета Московского университета определили «для практики» в местный военный госпиталь. Получив затем назначение лекарем в захолустный Козьмодемьянск, Бер тут же подал прошение о переводе его в ведение военного ведомства — его прикомандировали к Сумскому гусарскому полку. Начало было незавидным, но он с честолюбивым упорством одолевал одну за другой ступени карьерной лестницы, стремясь добиться видного положения в обществе. (Не напоминает ли он вам одного из героев романа Л. Толстого «Война и мир» — Берга, жениха, а затем мужа старшей дочери Ростовых, Веры?)

С действующей армией он побывал и на Русско-турецкой войне (с 1829 года), и на подавлении польского восстания 1830 — 1831 годов, получив «за отлично усердную службу» очередные повышения.

После женитьбы на Наденьке Протасьевой, владелице родового имения в Саратовской губернии, его прошение о зачислении на службу в канцелярию саратовского губернатора вполне объяснимо. В щегольски одетом, холёном человеке, изображённом Тропининым, трудно узнать бывшего полкового лекаря, жившего на скромное жалованье. На левой руке Бера вместе с обручальным кольцом — крупный перстень, выставленный напоказ. Не тот ли это перстень с бриллиантами, который он получил в награду от царя в 1828 году?

Особого призвания к медицине Бер, видимо, не имел. Его послужной саратовский формуляр испещрён самыми разными поручениями: он служил в приказе общественного призрения, в комитете попечения о тюрьмах, в комитете губернского коннозаводства. Несколько лет был окружным начальником, исполняя, в сущности, полицейские функции. В тот самый 1840 год, когда Елизавета Петровна, соболезнуя крестьянским бедствиям, всячески пыталась им помочь, Николай Иванович получил от министра государственных имуществ благодарность «за возвышение дохода с оброчных мирских статей». Как удалось ему добиться такого, когда крестьяне семьями вымирали вследствие крайнего голода, остаётся только гадать.

Но когда в саратовском имении Беров заполыхал пожар, уничтоживший и усадьбу, и соседнюю деревню, у Елизаветы Петровны не было сомнений: кто-то из мести подпустил им «красного петуха». Через два года Бер предпочёл оставить слишком хлопотливую должность — «за расстроенным здоровьем».

В 1860 году скончался холостым второй брат Надежды, Фёдор. Надежда и её сестра Екатерина (в замужестве Романович) стали единственными наследницами всего семейного состояния. Надежда имела в Саратовской губернии 316 крепостных душ и 1920 десятин земли, в Тамбовской — 186 душ, в Рязанской (селах Строевском, Хлебове, Макееве с деревнями) — 584 души, в Московской — 20 душ «и при них земли около 7000 десятин». Беры жили большей частью в Петербурге, а рязанские имения Надежда передала сыновьям, Анатолию и Михаилу. Первый пошел по военной, второй — по статской службе.

В 1878 году после кончины двоюродного брата, Ф. В. Протасьева, Надежде, недавно овдовевшей, досталась четвёртая часть владений в селе Угол, которую она передала сыну Николаю, гвардейскому ротмистру. Он вышел в отставку, женился на Марии Александровне, урождённой Лансере, и в 1884 году в Спасской церкви Протасьева Угла крестили его дочь Елену. Усадьба Бера располагалась недалеко от протасьевской, у оврага. Недолго прослужив в местном земстве, он сделал вдруг блестящую карьеру: от чиновника особых поручений при министерстве императорского двора и уделов (с 1888 года) до шталмейстера (с 1901-го). Будучи страстным лошадником, он устроил у себя конный завод, прославивший Протасьев Угол. В географическом справочнике «Россия» за 1902 год говорилось, что это село «замечательное по находящемуся здесь обширному конскому заводу (арденской и першеронской породы 44 матки), принадлежащему Н. Н. Беру».

В биографии Николая Николаевича Бера был эпизод, испортивший ему немало крови. В 1896 году по случаю коронации Николая II он ведал подготовкой народного гулянья на Ходынском поле. И хотя руководил всеми коронационными торжествами московский генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович, причастность к ходынской трагедии легла тяжким бременем на совесть Бера. Он скончался в своей усадьбе в 1904 году «от припадка сердечной астмы». Знаменитый конный завод вскоре пришёл в упадок. Повзрослевшая Елена в связи с революционными событиями предпочла перебраться в Москву.

***

Обе усадьбы — Протасьевых и Беров — давно исчезли. Зарастают травой разбросанные обломки надгробий протасьевского некрополя. Медленно разрушается, осыпаясь и оседая, уникальная Спасская церковь. И с фрагментов кое-где уцелевшей росписи сурово и скорбно смотрят тёмные лики святых, молча укоряя людей, которые, так напыщенно толкуя о «духовном возрождении», по сути, так равнодушны к погибающим на их глазах культурно-историческим ценностям.

Другие статьи из рубрики «Исторические портреты»

Детальное описание иллюстрации

В 1840-е годы Михаил Фёдорович и Елизавета Петровна Протасьевы познакомились в Москве с художником Тропининым. И он написал парные портреты супругов. Михаил Фёдорович (слева) изображён в уютном домашнем халате. Елизавета Петровна — в тёмном домашнем платье, лишь белая кружевная отделка оживляет его. (Портреты хранятся в Третьяковской галерее.)
В конце XVIII века владелец села Протасьев Угол занялся обновлением Спасской церкви, простоявшей почти век. Сегодня она запустела и разрушается. Рядом с фотографией показана реконструкция собора, выполненная К. К. Лопяло: так храм выглядел в 1799 году.
Портал журнала «Наука и жизнь» использует файлы cookie и рекомендательные технологии. Продолжая пользоваться порталом, вы соглашаетесь с хранением и использованием порталом и партнёрскими сайтами файлов cookie и рекомендательных технологий на вашем устройстве. Подробнее