Река времён
Гавриил Державин за два дня до смерти написал... успел написать:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
За два дня до смерти! До последнего — держась! На крайней черте — не сдаваясь неизбежному! Самой неизбежности — сопротивляясь...
Опытный мастер трубными ритмами скрепил прощальную запись, точными рифмами постарался удержать от забвенья.
Музыка увековечивается — в записи. А уж ткань словесная и подавно. Только в записи. Иначе как сохранить?
База сохранности
Как закрепить, зафиксировать, затвердить утекающую реальность? Вытесать в камне, отлить в металле, в бетоне? Зарисовать? Вылепить красками на полотне? Тенями светописи на фотоплёнке? Нотами на пяти линейках?
Да, так.
И всё-таки самым универсальным, самым глубоким и тонким материалом — при всей воздушности его — остаётся, как это и увековечено в Библии, — Слово.
Папирус внесли в жилище, слово сошло со стен. Предание подкрепилось Писанием. Летописи стержнем вошли в жизнь народов, сделав поток исчезающих событий — Историей.
С тех пор человечество, не переставая, пишет. Не на папирусе, так на бумаге. Не уникальные манускрипты, так многотиражные тома. Не нитью каллиграфии, так файлом в компьютере, в Интернете, в Живжуре...
О том, как эти «носители» влияют на слово, — разговор особый.
А сейчас о том, как слово влияет на носителей языка.
Дневник
Прежде чем обрушиться на головы читателей, слово должно реализоваться в сознании. Мысль — в слове. Непосредственная действительность мысли есть язык. Мысль может «реять» в подсознании, но реализуется она в момент, когда её схватывает слово.
Пиит, пишущий в альбом нежной девы, и оратор, орущий с трибуны то, что он накатал в блокноте, — свидетельствуют о всемогуществе слова в простейшей его форме — в коммуникации. Но ни пиит, в одиночестве грызущий гусиное перо, ни оратор, в сортире обдумывающий грядущие рулады, — не могут сравняться — по интимной, почти лабораторной чистоте ситуации, — с той нежной девой, которая ввечеру в одиночестве садится к лампе и пишет дневник.
Для кого пишет?
Для себя. Или, можно сказать, ни для кого. Просто пишет, и всё.
Кто внушил ей эту страсть-обязанность?
Природа?
Реализовано лишь то, что написано. День, пролетевший мимо дневника, утекает в небытие, как в прореху. Чтобы день остался, он должен быть записан.
Молодое существо, ведущее дневник, даже если от родителей оно не усвоило благотворность этого занятия, интуитивно чувствует необходимость такого ежедневного аналитического усилия. Чтобы зафиксировать что-то, произошедшее в течение дня, надо, в сущности, произвести немалую мыслительную работу. Надо решить, что именно достойно записи, выделить это достойное из убегающего ряда ненужностей и зафиксировать в адекватной эмоциональной форме. А если фиксируется какая-нибудь чепуха из потока прочей бытовой чепухи, то почувствовать, почему именно эта чепуха фиксируется.
В сущности, это практическая отработка стиля, постав пера, контакт слова и реальности, доводимый до автоматизма, ежедневная тренировка руки, несравнимая по эффективности ни с какими «уроками чистописания», — вот это добровольное дневниковое тягло.
Про что?
Да про что угодно.
«Завтра широкая Масленица... Никто не учится. Серёжа почти совсем выздоровел. Он рисует паровозы, дома и деревья. Вчера были два урока танцев. Гладила собак и т.д. В.Х.»
В.Х., удостоверившая эту запись инициалами 16 февраля 1900 года, не только увековечивает в ней выздоравливающего Серёжу, она набрасывает пейзаж: купеческий дом и деревья, фиксирует промышленный прогресс: железную дорогу, а главное — увековечивает лучших своих друзей — собак. Всё остальное — неважно: «и т.д.». Но собаки!! — поцелуй Вечности.
Дневниковое зрение
Магическая сила и мистическая таинственность дневника — в его неподдельности. Сколько бы ни выстраивал опытный писатель композицию эпизодов, создавая у нас иллюзию происходящего здесь и сейчас, мы, отдаваясь с наслаждением этой иллюзии, знаем, что автор, всё это выстроивший, отлично знает то, чего «не знает» его герой.
Но если мы читаем дневник (подлинный, не отшлифованный позднейшим «знанием», не выправленный задним числом), то это, прежде всего, неподдельность, подлинность состояния автора. Человек, пишущий дневник, действительно не знает, что с ним произойдёт через день или через час.
Этот эффект отлично осознавали опытные мастера и оставили в истории литературы замечательные образцы жанра: «Страдания юного Вертера», «Журнал Печорина», «Дневник Кости Рябцева»...
Из литературных сенсаций такого рода припоминаю сильно подействовавший на моё поколение в 60-е годы прошлого века дневник Жюля Ренара. Эта штука посильнее, чем его «Рыжик»...
Мемуарное зрение
И не угадаешь заранее, где будет больше правды: в подённых записях, сделанных на ходу, в старых письмах, обращённых к единственному читателю (то есть интимных), в истёртых блокнотах и «манжетных» перечнях событий или в стройной мемуаристике, написанной позднее по этим материалам: по дневниковым тетрадям, по старым блокнотам и старым письмам.
Василий Розанов заметил, что в чемодане старых писем больше правды, чем в любой строчке «Войны и мира». Хитрый змей провоцировал, и не без оснований. Правды — больше. Насчёт истины сильно сомневаюсь. Истина недостижима, достижимы лишь этапы приближения к ней. К истине Лев Толстой всё-таки ближе в любой строчке «Войны и мира», чем в своих дневниковых записях, кои он вёл до последних дней, пряча дневники от жены и от Черткова, вернее, позволяя им читать дневник, писавшийся «семейно» или «литературно» (так сказать полуинтимно), а был ведь ещё и особый тайный дневник только для себя. Так вот: правды состояния в том интимном дневнике больше, чем в чём-либо ином. Правды того смертного ужаса, который погнал Толстого из дому и который заставлял проставлять в дневниковых записях загадочные литеры: Е.Б.Ж.
Ларчик открывается просто: «если буду жив».
А когда Верочка Хлудова, десяти лет от роду, венчает ежедневные записи патетическим: «Прощайте!» — это не то же самое? Не та ли самая подлинность неведения в зав- трашнем дне, без которой дневник теряет цену?
По-настоящему дневник пишется не для вечности. А если для вечности, то для той, которая таится в каждом мгновении.
Так надо и о вечности думать каждое мгновение?
Вокруг знаменитости
А если около человека, явно отмеченного Историей, оказываются спутники, это осознающие, и потому ведут дневники, — это что, подлинность или умышление? Софья Андреевна Толстая, законная супруга, пишет свои «Ежедневники», фиксируя всё, что делается вокруг её гениального мужа. Доктор Маковицкий, домашний врач Толстых, записывает реплики Толстого. Толстой, непримиримый во всякой фальши и подделке, протестует против увековечения той чепухи, которая говорится к случаю, пусть даже и знаменитым писателем. Тогда находчивый Душан Петрович придумывает записывать его реплики тайно, держа тетрадь на колене под столом во время трапез.
Что из этого получается?
Иногда — курьёзы. Иногда — ценные источники. Например, записи диалогов с Гёте, сделанные Эккерманом, к счастью, далеко превысившим свои обязанности секретаря.
Понятно, когда дневник процветает в сиянии знаменитости. Но выясняется и нечто прямо противоположное: знаменитость может засиять оттого, что именно дневник выведет пишущего из безвестности. Из полной безвестности, в которой не было ни намёка на величие. Сам феномен дневника содержит какой-то фермент, который способен превратить безвестного автора в феномен.
Феномен Марии Башкирцевой
После её смерти (26 лет от роду, в 1886 году) родные собрали её живописные полотна, написанные в самые последние годы в яростной попытке стать художницей (удержаться в парижских Салонах), и тут обнаружилась в архиве художницы сотня тетрадей, исписанных детским, подростковым, а потом девичьим почерком.
Далее — нечто неслыханное. Не дневник читается как комментарий к жизни художницы (к полотнам и Салонам), а жизнь художницы воспринимается как комментарий к её дневникам! Старик Гладстон приходит от чтения в восторг. Переведённый на русский язык и опубликованный в «Северном вестнике», дневник спасает журнал от банкротства! Русская печать встаёт на дыбы... или на уши... частью от изумления, частью от восторга. Толстой, увидя «Дневник» у Софьи Андреевны, замечает (не читая, а только рассмотрев портрет Башкирцевой), что в ней много искусственного. Замечание записано неуёмным доктором Маковицким, оставившим без ответа интересный вопрос: как это может быть искусственным дневник, сама жанровая суть которого естественна по определению? Или так: как это дневник, который пишется для себя, становится интересен для всех?
Или ещё: если Мария Башкирцева, родившаяся на Украине («близ Диканьки»), увезённая в детстве во Францию и проведшая там всю свою недолгую жизнь, написала дневник по-французски, то чем объяснить такую его популярность в России (и не только в России)? Вроде бы этот текст должно было отдать во французскую литературу? А он стал перелетать границы...
И наконец: почему такой резонанс вызвали записки девицы, нет, поначалу девочки, возмечтавшей о славе, но ничем изначально не отмеченной, кроме разве что неслыханной откровенности?
Так, может, в откровенности всё дело?
Мэтры российской словесности пожимают плечами. Чехов полагает, что всё это чепуха. Михайловский разносит дневник за идейную пустоту, которая может заполниться чем попало.
Зато в восторг приходят провозвестники новой эпохи: Брюсов, Цветаева...
Новая эпоха начинает читать тексты по-новому. Безвестная девочка (действительно не усвоившая прочно никакой «идеи»), но излучающая любопытство и готовность приобщиться ко всему (валентности!), потрясающе совпадает душой с психологическим вектором новейшего времени: кто был ничем, готовится стать всем!
Мария Башкирцева на целое столетие опережает ситуацию, которая в XX веке выносит на «ярмарку тщеславия» миллионы душ, вырвавшихся из рамок старой сословности и готовых немедленно завоевать мир.
Мир завоёвывают ефрейторы и каторжники, становящиеся полководцами и диктаторами.
Когда в послевоенную эпоху интеллект человечества переключается с оружия на мирную технику, ярмарку возглавляет Интернет.
Все чёрненькие, и все прыгают!
Интернет. Бездны записей. На сайтах их столько, что бессмысленно определять число: в том-то и смысл (весь смысл), что их может быть бесконечное количество. То есть каждый, кому охота что-нибудь высказать, может что-нибудь высказать. Неважно, что. Ни цензуры, ни правил приличия. Матюги так матюги. Что накипело, то и вывешивается. Это похоже на бесконечный исписанный забор. Кто что читает, не определишь. Кто кому грозит выпустить кишки, выбить зубы и испортить репутацию, не усечёшь. Много!
Что же это такое — неслыханное по откровенности и невиданное по непотребству?
Это реализация того, что претендовать на всеобщее внимание может любой и каждый. В том числе и тот, кто сознаёт себя «ничем», но имеет шанс стать «всем». Причём быстро.
В погоне за быстротой сегодня организуются всевозможные «фабрики звёзд», клубы «большой стирки» и сходки под девизом «Пусть говорят!»
Говорят много, слушают мало. Главное — «заявить о себе»! Раскрутиться!
Это ярмарка претензий, а не достижений. А если достижений, то всё равно — ярмарка! Всё — на продажу. И ничего интимного. Дневники умирают.
Но блоги — вроде бы дневники? Да. Вроде. Они подравниваются по силе крика и по цене продаж. По силе укуса и неожиданности яда. И всё равно оригинальность тонет в рёве рынка — бложиного. Все чёрненькие, и все прыгают, как сказал бы классик.
Что останется?
Этот вопрос и оставим открытым: что уцелеет от нашего времени? Носители информации так быстро устаревают. И так легко вытесняют друг друга.
Можно утешиться тем, что вытесняется и устаревает — легковесное. То, что повесомее, — имеет шанс застрять в камнях Реки Времён.
Впрочем, что весомо, а что невесомо — тоже не сразу сообразишь. Если кто-то на этом базаре захочет поделиться сокровенным — его не расслышат. Настоящий дневник не пишется для публичности. Публичность может настигнуть его, когда он выплывет из архивной безвестности, из откровенностей давно прошедшего времени, из того времени, когда писался такой дневник в тайной («чёрной») тетрадке и хранился в укромном уголке — без мысли поразить кого-то и врезаться в общественное сознание.
Хлудовы
В историю революционной России они врезались словосочетанием «Хлудовские стачки». Стачки произошли в 1880 году на фабриках в Ярцеве и Егорьевске, были подавлены военной силой. Верочка Хлудова родилась через 9 лет.
В историю России деловой встроились Хлудовы как крупнейшие организаторы текстильного бумагопрядильного производства. Старейший в роде — крестьянин Иван Иванович Хлудов. Два сына его: Алексей и Герасим — основали дело.
В историю России культурной вписал своё имя Алексей, потративший купецкие барыши на приобретение и собирание древнерусских рукописей. Часть их была подарена Московской духовной академии, вся же коллекция завещана одному из монастырей. Что стало с библиотекой монастыря в революционную эпоху, можно себе представить, но поскольку хлудовское собрание с самого начала было объявлено открытым для всех, кто возымеет желание читать, с этими материалами успели поработать учёные.
Вера Васильевна Хлудова — внучка этого «стихийного» филолога.
Дневники в доме Хлудовых писали все. Это была семейная традиция.
Чтобы исчерпать список знаменитостей — два слова о Зинаиде Гиппиус.
«Кажись, это ясно?»
Отец Веры, Василий Алексеевич Хлудов, получил два университетских диплома в Москве и прослушал два университетских курса в Гейдельберге. Но занялся не наукой, а музыкой и ещё — спиритизмом, каковой стал сильно модным в столицах на рубеже XX века. Таинства обсуждались с участием таких знатоков, как Вл. Соловьёв, Андрей Белый, Дм. Мережковский и пифия тогдашней философской общественности — Зинаида Гиппиус.
Она-то и вписала в дневник Верочки Хлудовой, уже тринадцатилетней, 12 поэтических строк про тайную прелесть чёрных тетрадей. Стихи эти при жизни Зинаиды Николаевны, естественно, не печатались, да и в последующих публикациях, насколько я знаю, не комментировались, да и вообще не поэтическими строчками вписала себя Зинаида Гиппиус в историю русской культуры, а именно дневниками, отра-зившими кровавый быт революции.
Напутствие же Верочке Хлудовой встало в истории литературного быта рядом с пушкинскими строчками, вписанными в дневник Павла Вяземского, когда Павлу Петровичу было 7 лет (столько же, сколько было Верочке, когда она начала писать первую свою чёрную тетрадку, впоследствии утерянную):
Душа моя Павел,
Держись моих правил:
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно.
Прощай, мой прекрасный.
Желающие могут сопоставить светлую шутливость 1827 года с потаённой серьёзностью 1903-го.
Неутонувшая лодочка
И что же, в доплывшей до нас лодочке, кроме случайно залетевших в неё стихов Зинаиды Гиппиус, не найти ничего исторического? А одни только уроки танцев, шалости Полкана и Шарика да деревенские мальчишки, ворующие яблоки из хлудовского сада?
О нет, историк литературы да и историк России найдут кое-какие отблески большой жизни. Порка деревенских мальчишек — уже намёк на классовые битвы, коих Верочка ещё не предчувствует. Но Толстого уже читает. И не только Толстого: фокстерьер по кличке Диккенс тоже кое-чего стоит. Не говоря уже об уроках, на которых учитель рассказывает об освобождении крестьян (после коего отпрыски крестьянина Ивана Хлудова и развернулись). Неисповедимы маршруты безвестных судёнышек по Реке Времён — дневников, всплывающих из этой бездны. Непредсказуемо отпечатывается в них История.
«Лёша выдержал все экзамены, и теперь его можно считать учеником Александровского коммерческого училища. Осенью он будет сидеть в классе за партой, и его будут щипать и кричать со всех сторон: «Новичок, новичок!» Он будет драться на кулаках и т.д., как всегда делается в училищах».
Проницательность маленькой Веры явно выдаёт её знакомство не только с «Детством» классиков, но уже и с «Отрочеством». Что же до кулаков, которые чешутся у новых насельников вкатывающейся в XX век Земли, то этот век даст бойцам полную возможность разгуляться.
Верочка этого ещё не знает. Но узнает очень скоро.
Повезло ей?
Повезло, что обрушилась на неё эпоха в 1927 году, а не десятью годами позже. Повезло, что не поставили к стенке и не сгноили в лагерях во времена «Большой чистки», а «всего лишь» запретили жить в городах («минус сто»). Повезло, что случайно забыли шлёпнуть в паспорт лишенский штамп, так что дожила Вера Васильевна до 1953 года в Москве, вспоминая коломенские Пески с громкими дачными купаниями, описанными в «чёрной тетради».
Всплыла тетрадь век спустя. Мы можем «подержать её в руках» прежде, чем пожрёт нас всех жерло вечности, в которое так бесстрашно глянул старик Державин.
P.S.
У Алексея Ивановича Хлудова кроме сына Василия была ещё дочь Варвара. И тоже вела дневник. Только за сорок лет до Верочки, которая, родившись, станет ей племянницей.
Одно место в дневнике Варвары (тоже чудом сохранившемся) меня тронуло особенно:
«Последнее время я всё больше читаю Белинского... в которого я влюблена. Вот что значит его ум! Как везде видишь неравенство: Белинский, совершенство человеческого ума, терпел нужду, а другой, бесполезный дурак, пользуется всеми благами. А кто счастливее? Неужели дурак? Нет! Белинский уж должен счастлив быть тем, что обладает сокровищем неоценимым, а именно умом».
Как литературный критик, вышедший, подобно всем моим коллегам, из шинели неистового Виссариона, я восхищён независимостью 16-летней представительницы рода Хлудовых, смело пересекающей в своей лодочке Реку Времён.
***
В одно из посещений семьи Хлудовых Зинаида Гиппиус написала в дневник тринадцатилетней Веры своё стихотворение:
Вере Васильевне Хлудовой
Люблю тетради чёрные,
Листы их непокорные,
И запись торопливую,
То злую, то шутливую,
Ленивую — прилежную,
И хитрую, и нежную.
Люблю, люблю события,
Узлы люблю и нити я,
Всю жизни
прелесть тайную,
Глубоко не случайную,
Глубоко не бесцельную,
Но вечно беспредельную.
З. Гиппиус 8.7.1903 г. Луга
См. в номере на ту же тему
