Свобода печати и появление интернета — великие достижения нашей эпохи. Но у любых шагов прогресса есть также и свои теневые стороны. Ныне такой теневой стороной оказалось бурное развитие дилетантизма и падение престижа профессионализма.
Об этом говорят представители самых разных наук и искусств. Например, Александр Ширвиндт с горечью пишет в своих воспоминаниях о Зиновии Гердте: «В эпоху повсеместной победы дилетантизма всякое проявление высокого профессионализма выглядит архаичным и неправдоподобным».
Любительство в области рассуждений о языке распространено шире, чем в других сферах, — из-за иллюзии, что здесь никаких специальных знаний не требуется. Все знают, что есть такие науки, как физика и химия; а о том, что есть и наука о языке — лингвистика, — слишком многие и не подозревают.
Попробуйте вообразить любительскую книгу о небесных светилах, где обсуждался бы вопрос, какого размера Луна — с тарелку или с монету. Между тем любительские сочинения о языке совершенно такого же уровня циркулируют в немалом количестве и охотно читаются и принимаются всерьёз довольно широкой аудиторией.
Особенно печальным показателем состояния нашего образования является то, что и в числе авторов любительских сочинений о языке, и в числе их читателей и поклонников мы встречаем вполне образованных людей и даже носителей высоких учёных степеней (разумеется, других наук).
Должен предупредить, что мне придётся сегодня излагать многое такое, что для лингвистов давно стало прописной истиной, азами профессии. Если бы в подобной лекции кто-то вздумал излагать азы математики, или физики, или химии, это было бы нелепо, поскольку каждый знакомился с ними уже в школе. Но, к несчастью, в школе не проходят никаких азов исторической лингвистики, и о них почти ничего не известно людям других профессий.
Я предпочитаю не называть конкретные имена лингвистов-любителей — тем более, что многие из них только того и хотят, чтобы их упоминали, хотя бы и в осуждение, чтобы выглядеть серьёзными оппонентами, с которыми спорят. Я пытаюсь противостоять не конкретным авторам, а целому любительскому направлению, в сущности довольно однообразному в своих декларациях и в своём способе действия.
Сделаю исключение лишь для самого известного из таких авторов — академика-математика Анатолия Тимофеевича Фоменко, выступления которого в роли лингвиста-любителя мне уже доводилось печатно критиковать. Безусловному большинству тех, кто знаком с его так называемой новой хронологией, известны отнюдь не его математические работы, а книги по истории самых разных стран (России, Англии, Рима, Греции, Египта и т.д.), которая в изображении Фоменко не имеет ничего общего с привычными представлениями. Многие относятся к этим книгам всерьёз, поскольку наивно полагают, что излагаемая в них история выявлена с помощью математики. Но в действительности какое бы то ни было отношение к математике могло бы иметь в лучшем случае только утверждение Фоменко, что традиционная хронология неверна. Фоменко не доказал даже и этого своего утверждения. Но в данном случае для нас ещё существеннее другое, а именно: основное содержание книг Фоменко — подробные рассказы о том, какой же якобы была история всех стран, отличная от традиционных представлений: какие завоевания совершал тот или иной народ, кем были правители империй, какие приказы они рассылали и т.п. И эти рассказы не имеют никакого отношения к математике, а почти целиком основаны на рассуждениях о словах — географических названиях и именах людей. И увы, эти рассуждения содержат точно те же грубейшие и наивнейшие ошибки, что у любителей без степеней и званий, то есть целиком и полностью относятся к сфере любительской лингвистики.
Правда, сейчас фантазии Фоменко на тему истории уже тонут в потоке других печатных и телевизионных выступлений такого же рода, безудержно перекраивающих — каждый раз по-своему — историю России и всего мира. Но всё же прискорбно, особенно для научной и университетской среды, что в ряду безответственных дилетантов-фантазёров оказался человек высокого научного и университетского статуса.
ЯЗЫК ИНТЕРЕСУЕТ ЛЮДЕЙ
Для большинства людей язык, на котором они говорят, представляет собой не только необходимый для практической жизни инструмент, но, по крайней мере в какие-то моменты, также и объект живого бескорыстного интереса.
Люди самых разных жизненных занятий и уровней образования время от времени задаются вопросами, связанными с языком. Чаще всего это вопросы о том, чтo правильнее из тех или иных встречающихся в речи вариантов, например: прóдал или продáл? э́ксперт или экспéрт? везде, где бы он ни был или везде, где бы он не был? В этих случаях ответы могут иметь и некоторую значимость для практической жизни.
Но часто возникают и вопросы, так сказать, бескорыстные, порождённые чистой любознательностью. Например: что в точности значит слово аляповатый? Откуда оно произошло? Когда оно появилось? Или: есть ли какая-то связь между словами мятый и мята? или суд и судно? или калий и кальций? или укусить и покуситься? И т.п.
КАК РОЖДАЕТСЯ ЛЮБИТЕЛЬСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
Школьная традиция, к сожалению, такова, что все такие вопросы остаются за рамками обучения. В школе обучают грамматике и орфографии родного языка и элементам иностранного, но не дают даже самых первоначальных представлений о том, как языки изменяются во времени.
В результате для удовлетворения живого интереса к вопросам, связанным с языком, большинству людей приходится довольствоваться случайными сведениями, которые они прочли или услышали по радио или телевидению.
Многие же пытаются получить ответы на эти вопросы путём собственного размышления и догадок. Свободное владение родным языком порождает у них ощущение, что всё необходимое знание о предмете им тем самым уже дано и остаётся только немного подумать, чтобы получить правильный ответ.
Так рождается то, что можно назвать любительской лингвистикой.
Нельзя не признать, что часть вины за такое положение вещей лежит на самих лингвистах, которые мало заботятся о популяризации своей науки. В частности, этимологические словари, которые призваны служить основным собранием сведений о происхождении слов, существуют только в научном варианте, где терминология и аппарат часто оказываются труднодоступными для непрофессионального читателя. А русские толковые словари, знакомые широким кругам гораздо лучше, чем этимологические, к сожалению, в отличие от популярных толковых словарей западноевропейских языков, сведений о происхождении слов (кроме некоторых заимствованных) не дают.
Напротив, лингвисты-любители подкупают читателей внешней простотой рассуждений — читателю импонирует то, что, судя по простодушному характеру этих рассуждений, никакой особой хитрости в таком занятии нет и он может и сам успешно в нём участвовать.
ЛЮБИТЕЛЬСКАЯ ЛИНГВИСТИКА ИНТЕРЕСУЕТСЯ В ОСНОВНОМ ПРОИСХОЖДЕНИЕМ СЛОВ
Основное содержание любительской лингвистики — рассуждения о происхождении слов.
Тут следует заметить, что часто люди просто играют со словами, например, обыгрывают в шутках внешнее сходство двух слов. В этих играх они, не претендуя ни на какие филологические открытия, хотят только, чтобы получилось забавно и остроумно.
Всем известны, например, такие игры со словами, как ребусы и шарады. Ещё одна подобная игра, популярная, в частности, у филологов, носит название «Почему не говорят». В этой игре, как и в шарадах, слово разбивается на части, равные каким-то словам, а затем эти слова заменяются на близкие по смыслу. Вот прелестный пример: почему не говорят «красна чья рожа»? Ответ: потому что говорят ал-кого-лик.
Лингвист охотно позабавится игрой ал-кого-лик, а вот любитель легко может поверить, что он открыл таким образом происхождение слова алкоголик. А заглядывать в этимологический словарь (из которого легко узнать, что слово алкоголь пришло из арабского) любитель не сочтёт нужным — он больше верит своей интуиции. И вот мы уже слышим от него, например, что первый слог слова разум или конец слова хандра — это имя египетского бога Ра и т.п.
Пока человек осознаёт и признаёт, что он просто играет со словами или получает чисто эстетическое удовольствие от их созвучия, это не любительская лингвистика, это одна из нормальных функций языка. Любительская лингвистика начинается там, где автор заявляет, что он разгадал истинное происхождение слова.
Типовое действие любителя состоит в том, чтобы, заметив некоторое сходство слов А и В, заявить: «Слово А произошло из слова В». При этом любителю неважно, принадлежат ли слова А и В одному и тому же языку или разным, являются ли эти языки родственными или неродственными, расположены рядом или в разных концах земного шара.
Скажем, заметив, что английское слово poop ‘корма’ сходно с русским словом пуп, любитель задумывается: в чём тут дело? Наверно, английское слово произошло из русского, решает он; что же касается разницы значений, то любителя эта сторона дела, как мы ещё увидим ниже, обычно мало затрудняет.
Между словами, сходными внешне, может не быть никакой связи
Любитель не осознаёт того, что случаи близкого сходства (или даже совпадения) внешних оболочек каких-то слов из разных языков не составляют ничего исключительного, особенно если слова короткие. Напротив, с точки зрения теории вероятностей было бы крайне удивительно, если бы их не существовало. Ведь число фонем* в любом языке сравнительно невелико — несколько десятков.
Полистайте, например, английский словарь, и вы найдёте десятки слов, сходных по звучанию с какими-то из русских слов, например: crest, beach, boy, bread, plot, net, rye и т.п.
В тонкости фонетики иностранного языка любитель не вникает, он берёт иноязычное слово просто в русской транскрипции. Это значит, что для него всё разнообразие звучаний иностранных слов сводится к разным комбинациям из 33 русских букв.
Рассмотрим, например, русские буквенные цепочки, имеющие структуру «согласная + а, о, у, е или и (то есть одна из основных гласных) + согласная». Разных буквенных цепочек такой структуры может быть 21 x 5 x 21 = 2205. Как показывает подсчёт, около четверти этих цепочек в русском языке служат внешним выражением какой-нибудь словоформы**, например, кит, рук, дал, вот (а в случаях омонимии — даже нескольких словоформ, как, скажем, рой — существительное и глагол).
Возьмём какой-нибудь иностранный язык, где много слов имеет структуру «согласная + гласная + согласная» (большинство языков именно таково). В русской транскрипции эти слова будут иметь вид описанной выше цепочки. Но в условиях, когда четверть таких цепочек уже «занята» русскими словоформами, практически невероятно, чтобы не произошло никаких совпадений записанных таким образом иностранных слов с русскими словоформами.
Пусть имеется какая-нибудь пара языков, например, такие два родственных языка, как английский и русский. Созвучие английского и русского слов может иметь два принципиально различных источника:
1) наличие исторической связи между двумя словами;
2) случайность.
У исторической связи есть два варианта:
а) историческое родство, то есть происхождение из одного и того же слова того языка, который был общим предком взятых языков (для английского и русского таким предком является праиндоевропейский язык);
б) отношение заимствования (то есть в данном случае тот факт, что либо русское слово есть результат заимствования именно этого английского слова, либо наоборот).
Например, в паре «англ. three – русск. три» имеет место отношение родства (1а);
в парах «англ. dog – русск. дог» и «англ. tsar – русск. царь» — отношение заимствования (1б), а именно в первом случае русское слово заимствовано из английского, во втором — наоборот;
в паре «англ. poop – русск. пуп» — случайное совпадение (2).
Понятно, что, чем ближе родство двух языков, тем чаще будут встречаться пары исторически родственных слов. Например, сходные слова русского и украинского языков в подавляющем большинстве случаев принадлежат именно к этой категории. Напротив, при относительно дальнем родстве (как, например, между английским и русским) доля таких пар невелика. В случае неродственных языков их нет вообще.
Для нашего разбора существенно то, что практически всегда имеются пары со случайным сходством — как в родственных, так и в неродственных языках.
Конечно, внешние совпадения чаще всего отмечаются в тех случаях, когда сравниваемые отрезки короткие. Но могут совпадать и более длинные единицы. Например, не имеют никакой исторической связи с созвучными русскими словоформами:
итальянские stradali ‘дорожные’, costi ‘цены’, cervi (се = че) ‘олени’, certi ‘некоторые’, gusto ‘вкус’, piano ‘тихо’, porca ‘свинья’, lasca ‘плотва’, perina ‘маленькая груша’, palata ‘полная лопата (чего-либо)’, stirái ‘я выгладил’, conciái (ciái = чай) ‘я выдубил’;
французские cabane ‘хижина’, morose ‘угрюмый’, corolle ‘венчик’;
испанское primer-o ‘первый’;
новогреческое skotiná ‘потёмки, мрак’;
шведское skotska ‘шотландка’;
арабские nawāl ‘дар, даяние’, zawāl ‘закат, гибель’, nahhāl ‘пчеловод’;
хинди nagar ‘город’;
персидское baran ‘дождь’;
турецкие kulak ‘ухо’, durak ‘остановка’ (между прочим, последнее слово привлекло внимание Иосифа Бродского, который обыграл его в своём эссе о Стамбуле).
Приведённые примеры демонстрируют возможность совпадения целых слов (точнее, целых словоформ). Но представляют интерес также и те случаи, когда созвучны не целые словоформы, а только их корни. Корни же, в отличие от слов, не бывают особенно длинными. В любых языках корень обычно состоит из трёх—пяти фонем. Как более короткие, так и более длинные корни малочисленны. Число корней может быть в разных языках различным, но чаще всего это величина порядка двух-трёх тысяч.
В этой ситуации даже в рамках одного и того же языка практически всегда бывают случаи внешнего совпадения. Например, в русских словах пол ‘настил’, пол-овина, пол-ый, про-пол-ка представлено четыре разных (то есть различающихся по значению) корня, хотя и совпадающих внешне.
А при сравнении разных языков случайные созвучия корней — это уже массовое явление, особенно если корень состоит из широко распространённых в языках мира фонем. Возьмём, например, корень русских слов мен-а, мен-ять, то есть мен-, и посмотрим, нет ли в других языках созвучных корней, то есть таких, которые в русской транскрипции выглядели бы как мен- или мэн-. Оказывается, таких корней не просто много, а трудно найти язык, где такого корня не было бы!
Вот некоторые примеры (приводим из каждого языка лишь по одному такому корню, хотя часто их бывает несколько): англ. man ‘человек’, men ‘люди’, фр. il méne ‘он ведёт’, нем. Mähn-e ‘грива’, итал. men-o ‘меньше’, швед. men-a ‘думать, полагать’, литовск. mėn-uo ‘месяц’, древнегреч. mén-ō ‘остаюсь’, санскритск. men-ā ‘самка’, перс. män ‘я’, араб. män ‘кто’, тур. men ‘запрет’, фин. men-nä ‘идти’, венг. mén ‘жеребец’, суахили men-a ‘презирай’ и т. д. И при этом, по данным лингвистики, никакая пара из этих корней не имеет между собой исторической связи.
Случайное совпадение внешних оболочек двух слов может соединиться со случайным совпадением их значений. В самом деле, случайных созвучий в языках так много, что по элементарным законам теории вероятностей в какой-то их доле непременно окажутся близкими также и значения созвучных слов. Таких примеров немного, но всё же они существуют.
Вот некоторые примеры сходства как формы, так и значения, за которым, однако, не стоит ни отношения родства, ни отношения заимствования, то есть ничего, кроме чистой случайности.
Итальянское stran-o ‘странный’ и русское стран-ный одинаковы по значению и имеют одинаковый корень (но итальянское слово произошло из латинского extraneus ‘внешний, посторонний, иностранный’, от extra ‘вне’, а в русском тот же корень, что в страна, сторона).
Персидское bäd ‘плохой’ как по звучанию, так и по значению практически совпадает с английским bad ‘плохой’, но родства между ними нет.
Таджикское назорат ‘надзор’ очень похоже на русское надзор (но в действительности оно заимствовано из арабского).
Чешское vudle ‘воля’ очень похоже на новогреческое ůle ‘воля’; но родства между ними нет.
Древнеяпонское womina ‘женщина’ очень похоже на английское woman ‘женщина’ (пример С. А. Старостина).
Приведённые примеры достаточно ясно показывают, что, вопреки неистребимой вере лингвистов-любителей, внешнее сходство двух слов (или двух корней) само по себе ещё не является свидетельством какой бы то ни было исторической связи между ними.
Ответить на вопрос о том, есть ли такая связь или нет, можно только с помощью профессионального лингвистического анализа, который требует учёта гораздо большего количества данных, чем просто внешний вид двух сравниваемых слов, а именно требует обширных сведений из истории обоих рассматриваемых языков.
Практический вывод: нельзя принимать всерьёз никакое сочинение, в котором какие бы то ни было утверждения основаны только на том, что два слова созвучны, без более глубокого анализа источника этого созвучия.
ДВА ГЛАВНЫХ ОТКРЫТИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ
За время существования исторической лингвистики в этой науке сделано два главных открытия — открытие самого факта, что языки со временем изменяются, и открытие основного принципа их изменения.
Первое люди в какой-то мере осознали давно (замечая, в частности, различия между диалектами или близкородственными языками на фоне их общего сходства). Ныне мы знаем, что в ходе истории любого языка происходят постепенные изменения на всех его уровнях — в фонетике, грамматике, значениях слов. Конкретный характер этих изменений в разных языках и в разные эпохи различен, различна также скорость этих изменений. Но неизменным не остаётся ни один живой язык. Неизменны только мёртвые языки.
Внешний облик слова в ходе истории языка может меняться чрезвычайно сильно — вплоть до полной неузнаваемости. Вот для наглядности некоторые примеры:
латинское calidum ‘горячий’ превратилось во французском языке в chaud [šo];
древнеанглийское hlāfweard (буквально: ‘хлебохранитель’) превратилось в современном английском в lord [lɔ:d] ‘лорд’;
древнеиндийское bhavati ‘он есть’ превратилось в хинди в hai;
древнеперсидское ariyānām ‘арийцев’ (подразумевается: земля, страна) (родительный падеж множественного числа от ariya ‘ариец’) превратилось в современном персидском в iran ‘Иран’.
Как можно видеть, древняя и новая формы одного и того же слова иногда могут даже не иметь ни единого общего звука.
Для языков с многовековой письменной традицией, например русского, английского, французского, греческого, персидского, в изменяемости языка можно непосредственно убедиться, читая тексты прошедших веков. Чем больше временнaя дистанция, тем труднее современному человеку, если он не имеет специальной лингвистической подготовки, понять сочинения своих предков. Углубляясь во всё более древние времена, он дойдёт и до таких текстов, в которых ему не понятно почти ничего. Например, для современного англичанина (не лингвиста) древнеанглийский текст Х века — это уже просто иностранный язык. Ещё разительнее отличается современный французский язык от латыни, из которой он развился за полтора тысячелетия.
Основной принцип изменений в языке был открыт лишь в XIX веке, и это самое великое достижение исторической лингвистики. Его значение для этой науки не меньшее, чем, скажем, значение открытия закона всемирного тяготения для физики.
Принцип состоит в том, что внешняя форма слов языка меняется не индивидуальным образом для каждого слова, а в силу процессов — так называемых фонетических изменений (иначе — фонетических переходов), охватывающих в данном языке в данную эпоху ВСЕ без исключения слова, где имеется определённая фонема (или сочетание фонем).
Это основополагающий принцип исторической лингвистики.
Даже самая диковинная трансформация облика слова в ходе истории — результат не случайной индивидуальной замены звуков, а последовательно реализованных во всей лексике языка фонетических изменений, происходивших в данном языке в определённый период в прошлом.
Например, эволюция, превратившая латинское cállidus во французское chaud [šo], — это следующая цепочка сменяющих друг друга во времени форм данного слова (привожу их в фонетической транскрипции):
[kálidum] → [káldum] → [kald] → [čald] → [čaud] → [šaud] → [šod] → [šo].
Самое важное здесь то, что каждый из шагов такой эволюции — это фонетическое изменение, совершившееся не в одном лишь данном слове, а во всех словах данного языка, где подвергавшийся изменению звук находился в такой же позиции. (Что значит «такая же позиция», в каждом случае определяется вполне строго, но здесь нет необходимости приводить технические детали.)
Например, [kálidum] превратилось в [káldum] в силу того, что в данном языке всякое безударное i в положении между двумя одиночными согласными в определённый исторический момент выпадало. Далее, [káldum] превратилось в [kald] в силу того, что в некоторый более поздний момент всякое конечное -um отпадало, и т. д.
При всей удивительности превращения сálidum в [šo], в силу принципа всеобщности фонетических изменений любое латинское слово, частично сходное c сálidum, должно дать во французском языке слово, частично сходное с [šo]. И действительно, например, латинское sólidum ‘плотный, крепкий’ (так же как название золотой монеты) дало французское слово sou [su] (название монеты). Различие между [šo] и [su] опосредствованно отражает исходное различие между са- и so-.
Откуда лингвисты получают сведения о прежних состояниях языка? Подробно останавливаться на этом я не могу, но самое главное укажу.
Прямой источник (возможный для языков, имеющих письменную традицию) — письменные памятники того же языка, дошедшие от прежних веков. Правда, извлечение сведений о языке из этих памятников представляет собой более сложную операцию, чем кажется на первый взгляд, но лингвисты приобрели в этом деле уже богатый опыт.
Другой путь, логически более сложный, но ныне уже обладающий детально разработанной строгой методикой, — так называемый сравнительно-исторический анализ, то есть сравнение данного языка с родственными языками с целью восстановления того общего состояния, из которого развились все эти языки. Он пригоден также и для бесписьменных языков.
Вот упрощённый пример — сравнение слова «сон» в разных славянских языках: русское сон, польское sen, сербское сан, словенское sǝn, болгарское сън (в последних двух случаях выступают специфические для этих языков гласные ǝ и ъ, отсутствующие в других языках). Если такой пример не единичен, а точно такое же звуковое соотношение между пятью языками повторяется в серии других слов, то сравнительное языкознание делает вывод, что:
1) в праславянском языке существовала особая гласная, отличная от о, е и а и, возможно, совпадавшая по звучанию со словенским ǝ или с болгарским ъ (и слово «сон», точнее его основа, имело вид s + эта гласная + n);
2) эта особая гласная впоследствии изменилась в русском языке в о, в польском — в е, в сербском — в а.
Праславянский язык письменности не имел, то есть письменных текстов на нём нет. Таким образом, узнав нечто о звуковом составе праславянского языка путём сравнения разных славянских языков, мы проникли в этом пункте в древность глубже, чем позволяет письменная традиция.
Наконец, ещё один способ проникновения вглубь истории языка — внутренняя реконструкция (то есть такая, которая не использует внешнего сравнения). Этот метод применим даже и в тех случаях, когда нет родственных языков.
Снова упрощённый пример — беглое и небеглое о в русском языке: боб – боба, но лоб – лба; исток – истока, но листок – листка. Почему одно и то же о при добавлении к слову окончания -а в одних случаях остаётся, а в других выпадает?
Единственное решение, удовлетворяющее принципу всеобщности фонетических изменений, состоит здесь в том, что прежде в этих парах слов были разные фонемы — о1 и о2 (чем именно они фонетически различались, мы не знаем, но нам существен здесь прежде всего сам факт их нетождественности). В дальнейшем в силу своей нетождественности они вели себя по-разному; в частности, при добавлении к слову окончания -а одно из них выпадало, а другое нет. А в позиции без такого добавления они совпали в современном едином о. Данное решение есть пример внутренней реконструкции.
Таковы основные инструменты исторической лингвистики.
Как итог двух веков интенсивного применения этих инструментов исследования для наиболее изученных языков известна вся их фонетическая история на протяжении большего или меньшего числа веков. Она выглядит как мощная цепь фонетических изменений — своя для каждого языка, — расположенных в порядке так называемой относительной хронологии, то есть с точным указанием того, какое изменение произошло раньше и какое позже. Сравните выше пример с французским [šo].
В результате задачи типа «Во что превратилось латинское слово А в современном французском языке?» и типа «Как выглядело латинское слово, из которого произошло французское слово В?» решаются в современной исторической лингвистике с той же точностью, что, например, уравнения в алгебре.
И то же верно для любых других хорошо изученных языков, например для современного русского в его соотношении с древнерусским.
Поскольку в каждом языке цепь фонетических изменений своя, между родственными языками наблюдаются закономерные фонетические соответствия.
Например, в итальянском языке латинское с перед а сохранилось (а не перешло в [š], как во французском). Поэтому ныне в кругу слов, латинские предки которых содержали са, наблюдается регулярное соответствие «фр. ch [š] — ит. с [k]», например: фр. chаud ‘горячий’ — ит. caldo; фр. cher ‘дорогой’ — ит. сaro; фр. chant ‘пение’ — ит. сanto; фр. blanche ‘белая’ — ит. bianca; и т.д.
Другой пример: в русском языке праиндоевропейское начальное p сохранилось, а в английском в некоторый момент его предыстории перешло в f. Поэтому в родственных словах этих двух языков имеет место соответствие «русск. начальное п — англ. f», например: пять — five, плыву — flow, полный — full, пясть — fist, пена — foam, паром — ferry (это иллюстрации только для начальной согласной, остальные части этих слов требуют более сложных объяснений).
По этим причинам родственные слова разных языков почти всегда внешне чем-то различаются, а не совпадают полностью. Внешние различия могут при этом оказаться даже очень глубокими. Например, русскому слову волк идеально строго соответствует таджикское гург ‘волк’.
Вот ещё некоторые примеры слов, совершенно точно соответствующих друг другу в фонетическом отношении (то есть восходящих к одному и тому же слову праязыка), однако совсем не сходных внешне:
русское два — армянское erku ‘два’;
русское три — таджикское се ‘три’;
греческое déka ‘десять’ — английское ten ‘десять’;
французское que [k?] ‘что’ — немецкое was ‘что’;
русское зуб — немецкое Kamm ‘гребень’ (то есть зубчатый предмет);
латинское ovis ‘овца’ — английское ewe [ju:] ‘овца’.
Лишь небольшими деталями морфологического оформления различались в праиндоевропейском языке предки русского слова живот (старое значение — ‘жизнь’) и французского vie [vi] ‘жизнь’ или предки английского I come ‘я прихожу’ и французского je viens ‘я прихожу’.
А как раз полное внешнее совпадение двух слов по тем же причинам может стать прямым свидетельством их неродственности. Так, русск. пуп и англ. poop неродственны уже по одной той причине, что английское слово имеет такое же начальное р, как русское (а не f, как было бы при родстве), — даже если отвлечься от всех остальных фактов, свидетельствующих о том же.
Отсюда ясно, сколь мало шансов имеет любитель, ничего не знающий о всех цепях фонетических изменений и видящий только нынешние облики слов, раскрыть истинное происхождение слова.
Но действительно ли принцип всеобщности фонетического изменения действует столь жёстко и не знает никаких исключений?
Следует признать, что на уровне первичного наблюдения отклонения от этого принципа встречаются. Однако опыт исторической лингвистики показал, что такие отклонения не случайны и не хаотичны. При более глубоком исследовании они практически всегда оказываются результатом действия ранее неизвестных более частных правил (тоже вполне строгих), уточняющих условия действия основного фонетического изменения.
Классический пример — знаменитая статья Карла Вернера (1877 года) под чрезвычайно показательным названием «Одно исключение из первого передвижения согласных». Первым передвижением согласных (или иначе: законом Гримма — по имени первооткрывателя, точнее, одного из двух первооткрывателей — другим был Расмус Раск) называют правило фонетического изменения праиндоевропейских согласных в прагерманском языке.
Из правила первого передвижения согласных было известно некоторое число исключений. Вернер открыл, что эти исключения подчиняются более частному правилу, состоящему в том, что при определённом положении ударения возникал иной фонетический результат, чем по закону Гримма (но тоже строго определённый). И вот ныне это правило, получившее уже имя закона Вернера, стало одним из фундаментальных положений исторической фонетики индоевропейских языков.
Другой источник кажущихся нарушений принципа всеобщности фонетического изменения — случаи заимствования некоторого слова из родственного языка или диалекта. Например, современное русское слово благо внешне нарушает определённое правило из истории русского языка, по которому должно было получиться не благо, а болого. Но дело здесь в том, что слово благо пришло в современный язык не из живого древнерусского языка (где действительно имелось слово болого — откуда, например, название города Бологое), а из церковнославянского (для которого фонетически закономерным было именно благо).
За рамками этих двух типовых ситуаций остаётся лишь совершенно незначительное число случаев видимого нарушения указанного принципа. Следует предполагать, что для них просто пока ещё не выявлено то частное правило, в силу которого они возникли.
В итоге для чисто случайных замен одного звука на другой, не являющихся частью никаких более общих процессов (то есть именно таких замен, которые на каждом шагу свободно допускает любитель), в исторической лингвистике вообще не остаётся места.
Любители не знают главного принципа фонетической эволюции. Об этом мы поговорим в следующем номере журнала.
(Окончание следует.)
Комментарии к сатье
* Что касается термина «фонема», то здесь нам достаточно считать, что это просто некоторое уточнение понятия «звук языка». В буквенных письменностях букв обычно примерно столько же, сколько фонем в языке; в идеальной письменности каждой фонеме соответствует своя буква.
** Словоформа — слово, взятое в некоторой грамматической форме. Например, у слова слон имеются словоформы слон, слона, слоны, слонами и т. д.; у слова брать — брать, беру, берёшь, брал, брала и т. д.
