Некоторые вопросы в науке невозможно решить, не выходя за рамки той или иной области знания. Пример тому — отсутствие точного и бесспорного определения важнейшей единицы речи — слова. Как оказалось, лингвистам могут помочь достижения в других науках, в частности нейрофизиологии, изучающей помимо прочего механизмы речи.
Что такое слово? Сама постановка вопроса может показаться странной. Мы с детства знаем, что язык состоит из множества слов, в школе учимся их склонять и спрягать, пользуемся словарями. Вряд ли кто задумывается над тем, как делить на слова фразу Вася ищет Петю. Мы сразу отвечаем, что в ней три слова, а во фразе Книга лежит на столе — четыре. Всё это относится не только к родному, но и к иностранным языкам. Русское слово, как и английское word или французское mot и другие, — самая очевидная единица языка.
Но в лингвистике определение того, что можно считать словом, появилось сравнительно недавно, на грани XIX и ХХ веков. Как раз в этот период методы науки о языке стали строже и точнее. И к тому же в научный оборот вошли сведения о новых языках, часто по строю коренным образом отличающихся от европейских. Во многих из них, как, скажем, в китайском или японском, пробелы на письме между словами отсутствуют. Существует немало языков и вовсе бесписьменных, при изучении которых исследователи записывали текст, разбивая его на отдельные слова по своему усмотрению, опираясь на интуицию. В результате получались самые неожиданные варианты. Советский японист А. А. Пашковский отмечал, что простую фразу на японском языке Он читает книгу в русской транскрипции разные авторы записывали восемью способами!
Чёткие правила выделения слов в тексте (устном или письменном) первым предложил выдающийся российский языковед И. А. Бодуэн де Куртенэ (1845—1929). Он утверждал, что предложение может члениться двумя способами: с фонетической и морфологической точек зрения. В первом случае следует опираться на ударения, паузы и так далее, что очень близко к тому, как мы воспринимаем отдельные слова в предложении. Во втором случае выделяются «простые синтаксические единицы». Например, предложение На то щука в море, чтоб карась не дремал учёный делил на пять единиц: на то, щука, в море, чтоб не дремал, карась.
Ни то, ни другое деление не совпадает полностью с пониманием слова в обыденном смысле: например, предлоги или частицы не признаются за отдельные слова.
Установить строгие критерии, когда единицу речи следует считать словом, пытались и другие учёные. Известный советский лингвист А. И. Смирницкий (1903—1954) одним из важнейших признаков слова выдвинул идиоматичность, то есть наличие единого цельного значения. Однако и он вынужден был признать, что слово седобородый ничуть не более идиоматично, чем словосочетание седая борода, а железная дорога — не слово, хотя обладает идиоматичностью (например, английское слово railway с тем же значением).
Знаменитый американский лингвист Л. Блумфилд (1887—1949) предложил такую формулировку: слово — минимальная звуковая последовательность, способная стать отдельным высказыванием (скажем, репликой в диалоге). Близкую точку зрения независимо от него высказал в 30-х годах прошлого века советский языковед Е. Д. Поливанов (1891—1938): «Слово есть… тот комплекс… который может быть употреблён — при тех или иных условиях — в качестве целой фразы, но который в свою очередь уже неразложим на части».
С такими определениями можно работать, однако последовательное его применение тоже ведёт к тем или иным трудностям. В диалоге: Вам чай с сахаром или без? — предлог без, согласно данному подходу, выступает как слово. Но произнести в том же контексте предлог с в качестве реплики невозможно.
Особенные трудности возникают при попытках разделить на слова устойчивые словосочетания (фразеологизмы), где существуют слова, которым нельзя приписать никакого значения. Что такое зга и кулички? Даже у этимологов нет общепринятой трактовки того, как появились эти слова. В выражении Ничтоже сумняшеся — вроде бы два слова. Первое даже сохраняет ассоциативную связь со словом ничтожный, но смысл целого нельзя разложить на части. И тем не менее всё это — слова.
Отдельный вопрос — применимость тех или иных определений слова к языкам разного строя. Предлагавшийся, скажем, признак цельнооформленности А. И. Смирницкого хорошо работает на материале одних языков (в данном случае русского) и с трудом подходит к другим. Так, в английском языке stone wall (каменная стена) можно принять либо за слово, либо за словосочетание — решающего критерия для выбора какой-то из точек зрения нет.
Что же говорить в таком случае о китайском или японском языке? В Китае задолго до знакомства с западной наукой существовала развитая лингвистическая традиция, где единственной единицей лексики было принято цзы — то, что с европейской точки зрения соответствует определению корня слова. А в Японии (если несколько упростить ситуацию) и сейчас основной единицей принято считать го. Го может состоять из нескольких корней, включать в себя словообразовательные суффиксы, но бóльшая часть того, что у нас называют окончаниями (в науке — аффиксы словоизменения), относится к отдельным служебным словам.
Такой подход в русской лингвистике, где грамматическая оформленность слова — норма, а не исключение, невозможен. А. И. Смирницкий писал, что слово с лексической точки зрения — это окно, окна, окну, но не окн- — «обрубок», по его выражению.
Итак, слово при всей своей кажущейся ясности остаётся неуловимым понятием. Все попытки определить его по лингвистическим свойствам — фонетическим, морфологическим, синтаксическим, семантическим — остаются не очевидными.
А нужно ли вообще искать определение слова? Прежде чем ответить, попробуйте представить себе, как развивались бы физика или химия, если бы они не выяснили, что такое атом или молекула?
Ответ на ряд нерешённых вопросов удалось найти не в «чистой» лингвистике, а в последних исследованиях нейрофизиологов, занимающихся изучением механизмов речи. Видимо, без понимания процессов, протекающих в мозге, лингвистические исследования останутся оторванными от того, что происходит на самом деле. Так, существенные данные учёным предоставили исследования афазий (речевых расстройств) и детской речи.
Выдающийся советский исследователь А. Р. Лурия (1902—1977) собрал огромный материал в области изучения афазий ещё в годы Великой Отечественной войны. Занимаясь восстановлением речи у больных, контуженных на поле боя, он выделил несколько типов афазий. Один из них получил название «телеграфный стиль». Вот пример того, как больной пытался пересказать содержание фильма: «Одесса! Жулик! Туда… Учиться… Море… Во… Во-до-лаз! Армена… Па-роход…» Словарный запас у такого больного сохранился, но нарушился механизм сочетания слов, он мог говорить лишь словами-предложениями. А вот способность склонять и спрягать слова, делить их на составные части, в том числе на звуки, утрачена. Слово превратилось в цельную, нечленимую единицу, а также в хорошо известные больному до ранения словосочетания. Например, он мог назвать свою должность — начальник радиостанции.
При другой афазии — сенсорной — речь выглядит иначе: «Мне прямо сюда… и всё… вот такое — раз. Я не знаю… вот так вот… Когда я тут — и никак… Я когда-то… ох-ох-ох! Хорошо!» Сочетание слов не нарушено, но словарный запас ограничен. Остаются союзы, предлоги, местоимения и часто произносимые слова и фразы. В этом случае больной произносил и понимал фразу Смерть немецким захватчикам!, но не осознавал значения слова смерть.
Ленинградский психолог Д. Л. Спивак изучал в 1980-е годы процесс выхода из строя языкового механизма при инсулиновой терапии (лечение больных шизофренией большими дозами инсулина, приводящее к временной потере сознания). Нормально владевшие речью пациенты временно оказывались в ситуации искусственной афазии. На всех этапах лечения в памяти пациентов сохранялись слова, хотя общий словарный запас постепенно уменьшался, а умение склонять и спрягать утрачивалось. Членимость слов исчезала, и на определённом этапе грамматические связи в предложении они передавали только порядком слов.
В последнее время в этой области активно ведёт работу команда петербургских лингвистов (теперь уже ставшая и международной) во главе с Т. В. Черниговской. Наряду с экспериментальным изучением афазий учёные проводят исследование речевых механизмов мозга, которые подтверждают центральную роль слова в речи. Как сказано в одной из публикаций, среди носителей русского языка «даже лица с речевыми нарушениями обязательно используют какие-либо окончания, не оставляя глагол морфологически неоформленным».
Эти заключения полностью подтверждают и исследования речи детей: сначала они произносят отдельные слова, а потом уже начинают комбинировать и членить их.
Слова хранятся в памяти человека как бы в готовом виде. Это не исключает возможности хранения в памяти более протяжённых единиц — от словосочетаний вроде начальник радиостанции до целых текстов (молитвы, стихи, текст воинской присяги и т.д.). Механизмы хранения исходных единиц и их комбинирования отделены друг от друга, в связи с чем при разных видах афазий может выходить из строя лишь один механизм, а другой при этом сохраняется.
Единицы, хранимые в памяти, вовсе не обязательно должны быть однородными по своим свойствам. Именно этим и объясняется разброс между разными лингвистическими определениями слова.
В сущности, выводы нейрофизиологов подтвердили правоту лингвистов, считавших, что «только слово имеет в языке объективное бытие» или что «слова — кирпичи, из которых строится наша речь». Но чисто лингвистическими методами, без обращения к механизмам работы мозга, правомерность этих высказываний доказать не удавалось.
Изучение механизмов деятельности мозга только начинается, но уже есть важные результаты. Вероятно, и во многих других понятиях традиционной лингвистики, как многозначность или омонимия, части речи и тому подобное, выявятся совершенно новые грани, когда будут получены новейшие данные о деятельности мозга.
