Памяти Серенького, хомячка-мудреца.
Дарвиновская обезьяна больше не актуальна. Городское население XXI века нашло себе нового «любимого родственника» — хомяка, точнее — хомячка. Ни Эзопу, ни Лафонтену такое не могло и присниться, потому что у них не было интернета. Взрывной рост «интернет-хомячьего» поголовья больших городов и вирусное распространение метафоры привели к тому, что сегодня каждый знает о хомячках (и примкнувших к ним леммингах) всё — и 90% этого «всего» в корне неверны. Пришло время рассказать правду.
Животные — не только наша одежда, еда и любовь, но и источник высокоинформативных метафор, с помощью которых человек познаёт самого себя.
Правда, портрет в зеркале животного мира редко льстит оригиналу. Мало какое животное избежало участи стать бранным словом (собака, свинья, баран и так далее, до жирафа). Классическая басня Эзопа — Лафонтена — Крылова типизировала людские пороки тем ядовитее, чем точнее. И настоящим взрывом сознания стал для XIX века дарвинизм, поставивший «образ Божий» лицом к лицу с его неприличным родственником — обезьяной.
В веке двадцатом молодая наука о человеке и обществе обратилась к животному миру уже не только за метафорами, но и за экспериментальным материалом.
600 дней в мышином раю
В 1922 году американский социолог и «отец экологии человека» Роберт Эзра Парк, исследуя социальную динамику в Чикаго в начале века продемонстрировал, что среда мегаполиса функционально подобна дикой природе. В мегаполисе, доказывал Парк, происходят те же эволюционные процессы, что и в естественных экосистемах, главная их движущая сила — конкуренция.
Как любая гуманитарная модель, парковский урбанистический дарвинизм представлял собой хорошо проработанную объясняющую метафору, отражавшую настолько же повестку дня, насколько свойства объекта; но главное, что в фокусе исследования впервые оказались не просто люди, а горожане. А что будет, если убрать фактор конкуренции? Это увидел в 1960-х американский социолог Джон Колхаун, создавший экспериментальную модель «большого города», населённую мышами. Именно мышами, потому что по сложности и разнообразию своего социального устройства грызуны не уступают приматам, но мельче их и живут «быстрее», так что наблюдать мышиную популяцию от поколения к поколению проще, чем, допустим, стаю шимпанзе.
Исследование Колхауна получило большой медийный резонанс под названиями «мышиная вселенная», «мышиный рай» и «мышиная утопия» и до сих пор попугивает обитателей «золотого миллиарда» ужасами перенаселённости. Дело в том, что у колхауновских мышей было всё, кроме свободного места.
В июле 1968 года Колхаун поместил четыре пары мышей в утопический мир площадью 2,7 кв. м и высотой 1,4 м. Вода, еда, гнездовой материал не кончались, система туннелей из проволочной сетки давала к ним постоянный доступ. Хищники отсутствовали. Единственным ограниченным ресурсом было пространство.
Сначала восемь мышей-прародителей начали бурно плодиться, удваивая численность населения каждые 55 дней. Через 315 дней популяция выросла до 620 особей. На этом этапе прирост начал резко сокращаться; последнее жизнеспособное потомство появилось на 600-й день эксперимента. За этот же период — между 315-м и 600-м днём пришла в упадок структура мышиного сообщества, нарушилось социальное поведение и начался своего рода апокалипсис. Родители выкидывали потомство из гнезда, не вскормив, старшие особи наносили травмы младшим, доминантные самцы перестали охранять территорию и самок; недоминантные самцы начали вести себя пассивно, самки, напротив, — проявлять агрессию.
Через 600 дней развивающийся социальный коллапс поставил население «мышиного рая» на грань вымирания. Самки не рожали, самцы не спаривались, не флиртовали и не дрались с соперниками, а только ели, пили, спали и ухаживали за собой. (Эту категорию самцов экспериментаторы назвали «красавчиками» — их отличала блестящая, ухоженная шёрстка и отсутствие шрамов.)
Научный вывод из эксперимента гласил, что в условиях, когда всё физическое и социальное пространство заполнено, социальное животное (которым является мышь) подвергается стрессу такой тяжести, что нормальные сценарии его социального поведения разрушаются, и популяция вырождается. Но культурный эффект исследования оказался шире: библейские проповедники — современники Колхауна оценили апокалиптическую метафорику и вооружились «научными аргументами», а в научных кругах оно стимулировало дискуссию об освоении космоса как места, которое можно заселить размножившимся человечеством после того, как на Земле наступит рай.
На самом деле примером того, что бывает, если бесконтрольно размножаться, не имея космической программы, должны были стать лемминги. Но их в мире человеческих метафор ждала другая судьба.
Слово «лемминг» обозначает не только полярного грызуна, близкого родственника хомячка, но и тип поведения «куда все, туда и я». В языке-источнике первоначально — поведения инвестиционного: когда заразившись общей динамикой и утратив критику, биржевой игрок покупает, если все бросаются покупать, и продаёт, если все продают. С конца 1990-х, по мере развития женских сетевых сообществ и онлайн-торговли, «лемминги» вышли за пределы телебирж; слово стало обозначать ещё определённые модели покупательского поведения, в первую очередь в сегменте косметики, гаджетов и «галантных штучек». Сегодня в англоязычной сети можно встретить лемминг-списки (lemming-lists) — предмет вдохновенного желания пользовательницы, лемминг-вдохновители (lemming-enablers), — соблазняющие подруг на коллективную покупку со скидкой, и признания вроде «I am lemming for that», что примерно означает «нельзя, но так хочется, что можно».
Но в семантическом поле русской духовности не забалуешь, и в рунете с леммингом произошло двойное превращение. Во-первых, из самоироничной девочки-шопоголика он превратился в политически озабоченного комментатора, склонного к некритичному групповому квази-поведению (потому что вербальные действия можно назвать поведением только с некоторыми оговорками). Во-вторых, стал мифологическим хомячком. Мифологическим — потому что «хомячок со стайным поведением» это оксюморон вроде волка-вегана или рыбы с водобоязнью. Но ради красного словца с безответными грызунами, бывало, поступали и хуже.
Лемминги: «Пора валить!»
В 1958 году, в серии детских научно-популярных фильмов о Севере, студия Уолта Диснея выпустила ленту «Белая пустыня» («White Wilderness») и назвала её документальной. Кадры, на которых толпа леммингов целенаправленно бежала к пропасти, десятками и сотнями срывалась с обрыва в океан, но продолжала свой самоубийственный бег, потрясли воображение аудитории и ввели «самоубийство леммингов» в европейские языки на правах фразеологического клише. «Миллионы леммингов не могут ошибаться», — по сей день острят самопровозглашённые интеллектуалы, торпедируя идеологический аргумент о здравом смысле большинства.
Магия движущейся диснеевской картинки (ведь миллионы зрителей не могут ошибаться) заглушала негромкие сомнения биологов до тех самых пор, пока в 1982 году документальная лента «Жестокий объектив» («Cruel Camera») канадского телеканала Fifth не обнародовала правду. Телевизионное расследование, посвящённое проблеме жестокого обращения с животными в кино, в частности, демонстрировало, что, не найдя возможности снять самоубийство леммингов в природе, оператор организовал его постановку (формальных доказательств того, что Уолт Дисней, режиссёр фильма, был в курсе, не сохранилось).
По данным журналистов, съёмки «Белой пустыни» велись в канадском штате Альберта, где нет ни леммингов, ни выхода к морю, поэтому животных покупали в местах их обитания, везли к месту съёмки, имитировали их бесконечный поток с помощью специального приспособления (вертушки, покрытой снегом), а затем загоняли к обрыву и сталкивали с него, чтобы снять их гибель — единственное достоверное обстоятельство в этом легендарном «научно-популярном» кино.
Имя Диснея в этом контексте оказалось настолько шокирующим, что канадская лента инициировала долгую и непростую кампанию по защите животных от жестокого обращения на съёмках — и защите зрителей от фальсификации научной истины. Одним из влиятельных лидеров кампании был натуралист, режиссёр и писатель британской BBC ныне покойный Джефри Босуэл. Две его заповеди: не вредить животным и не врать зрителям, отредактированные и дополненные с учётом производственной реальности, легли в основу современного золотого стандарта документальной съёмки животных.
Однако что же лемминги и почему группа так веровала в их «самоубийство», что без колебаний решилась на постановку?
— Лемминги известны своими пиками численности, — рассказывает доктор биологических наук, руководитель Лаборатории популяционной экологии Института проблем экологии и эволюции РАН Андрей Всеволодович Чабовский. — Колебания численности характерны для большинства животных, но численность леммингов на пике возрастает на порядки. Почему так происходит, единого мнения нет; скорее всего, дело в благоприятных условиях, помноженных на исключительную плодовитость зверьков: четыре помёта за лето, по пять-шесть детёнышей в каждом. В обычные годы срабатывают механизмы авторегуляции численности: повышение плотности подавляет размножение (как у мышей Колхауна). У леммингов в годы пика этот «тормоз» по не вполне ясным причинам не срабатывает. К концу лета часть потомства начинает размножаться сама, и численность популяции превышает так называемую ёмкость среды. Тогда и начинается знаменитая массовая миграция леммингов. Это всего лишь расселение животных на новые территории, но наблюдателя оно действительно впечатляет масштабом: когда идут лемминги, кажется, что вся тундра чуть-чуть шевелится.
Расселение животных, которых внезапно стало слишком много, — процесс достаточно хаотичный, у него нет лидера и нет единого обязательного направления. Тогда почему на пути зверькам отказывает инстинкт самосохранения? Что заставляет их пренебрегать очевидной опасностью — подражательное поведение или что-то ещё?
— Дело в так называемом миграционном статусе, — объясняет Чабовский. — Миграция — особое состояние животного. В нём меняется всё: эмоции, физиология, поведение. Ведь одно дело — сидеть на месте, где ты всё знаешь, где есть убежища, и совсем другое — идти, сталкиваться с новым, подвергать свою жизнь риску. Для переселения нужна мощная мотивация. Поэтому внутреннее состояние мигрирующего животного настолько меняется, что преграды, которые могут быть смертельны, уже не останавливают. И вот лемминги идут, пересекают реки и тонут, и едят их в этой дороге все кому не лень — и рыбы, и хищники, — так и рождается метафора «суицид леммингов».
Если вспомнить судьбу колхауновского мышиного рая «за железным занавесом», то «суицид» мигрантов-леммингов не кажется слишком дорогой платой за освоение новых территорий. Но почему героем рунета, в отличие от всей остальной сети, стал не лемминг, а хомячок? Популярный современный лингвист Максим Кронгауз этимологически возводит слово к интернет-гиковскому сленгу, на котором изначально «хомяком» называлась домашняя страница — home page. Но численность обладателей домашних страниц никогда не была высокой, так что без лемминга, скорее всего, тоже не обошлось. Ведь для тех, в чьей детской культуре не было нашумевшей диснеевской ленты, лемминг — это «что-то вроде нашего хомячка».
Одно только «но». Большинство источников говорит о лесном хомяке и его миниатюрных родственниках — хомячках открытых пространств как о животных строго одиночных. А в нашу метафорику они ворвались в качестве социальных. Где ошибка?
Никакой ошибки нет. Хомячок — идеальный пример того, что социализация бывает весьма разной.
Социальные сети придумал не Цукерберг
— Межвидовую изменчивость социального образа жизни изучают уже лет сто, — объясняет Чабовский, — и деление животных на асоциальных и социальных, с которого всё начиналось, успело устареть. В 1954 году английский исследователь Пол Лихаузен сказал: «Асоциальное животное — мёртвое животное», имея в виду, что любое животное, пока дышит, склонно образовывать социальные связи. Сейчас даже говорят о социальности бактерий. Любые живые организмы так или иначе склонны образовывать ассоциации с собратьями по виду, но эти связи могут быть очень разнообразны: ярко выражены или незаметны; устойчивы во времени или эфемерны. Хомячки, например, — одиночные зверьки, которые формируют не группы, не стаи, а социальные сети.
Социальную сеть придумал не Цукерберг, а природа, и первыми её описали учёные-этологи — как сеть связей внутри того или иного вида. Это оказалось точнее, чем делить животных на одиночных и групповых, потому что у одиночных зверьков тоже могут быть социальные связи. Только, в отличие, например, от бабуинов с их вертикальной структурой, где все решения принимает группа лидеров, у одиночных животных они горизонтальные. «Одиночные», впрочем, — тоже растяжимое понятие. У тех же хомячков часто бывает семья, причём некоторые виды более склонны образовывать семьи, чем другие. Но эти социальные элементы — семьи или особи — не образуют иерархических агломераций, а оказываются по отдельности, горизонтально, связаны с другими социальными элементами, те с другими и так далее.
В своё время биолог Николай Павлович Наумов (1902—1987) создал концепцию сигнального поля. Под ним он понимал совокупность всех следов жизнедеятельности того или иного вида, прижизненных или сохранившихся после смерти особей: тропинки, собственно следы, погрызы, запаховые метки — всё. В сигнальном поле все взаимодействия опосредованны — точно так же, как значительная часть нашего интернет-общения. Что такое, например, «лайки»? Метки в сигнальном поле, опосредованные контакты. Я могу не знать своего френда лично, но при этом прекрасно знать его по следам, которые он оставляет. Для хомячков, формирующих дисперсные социальные сети, опосредованная коммуникация очень важна. Легко допустить, что многие хомячки никогда друг друга не встречали, но отлично знают, причём не только о существовании соседа — но и его пол, возраст, репродуктивное состояние...
...То есть фактически те же «статусы» цукерберговского Фейсбука, первоначально обслуживающие потребность одинокого студента в поиске пары. Но коммуникация посредством сигнального поля присуща многим видам грызунов. Есть ли в хомячках что-то специфически «интернетное», что выделяло бы их даже среди собратьев по виду?
— В качестве сетевого героя хомячок выбран исключительно точно. У многих других грызунов социальное устройство гораздо «вертикальнее», с чётким распределением ролей. Например, большая песчанка, некоторые суслики, сурки формируют устойчивые семейные группы, в которых доминирует один самец или самец с самкой; потомство остаётся с ними и потом помогает выращиванию кузенов и племянников. Это яркие харизматичные виды, которые все любят изучать как раз потому, что их социализация, в отличие от хомячка, вся на виду.
В переводе на сетевой язык — суслики социализируются «в реале». А сигнальное поле скрытных и неуловимых хомячков «виртуально», его трудно читать, не будучи хомячком. Тем более что это зверьки ночные.
— ...Что тоже сближает их с обитателями сети, — улыбается Чабовский. — Днём сидят в норках, ночью бегают. Зам.директора нашего института Алексей Суров с группой уже много лет изучает перемещения хомячков с помощью радиопередатчиков — удивительно, на какие огромные расстояния могут бегать эти крошечные зверьки. Поэтому вполне вероятно, что их социальные сети довольно обширны.
А как насчёт заразительного поведения, пресловутой «стадности» пользователей этих сетей? Как раз оно выражено у хомячков гораздо меньше, чем у дневных, непосредственно контактирующих животных. Для распространения заразительного поведения необходимы близость в пространстве и непосредственный контакт — «реал», иначе говоря.
Коммуникация жертв: кто не прыгает, тот...
О заразительном поведении можно говорить только там и тогда, где и когда имеет место непосредственная коммуникация между особями — визуальная или звуковая. Например, широко известен феномен так называемой волны луговых собачек — разновидности наземных беличьих, родственников суслика.
Большую часть своей личной жизни эти грызуны проводят за одним из двух занятий: ищут еду или стоят столбиком и высматривают опасность. Но иногда это однообразие нарушает так называемая волна, подобная «волне» футбольных болельщиков на стадионе: один за другим зверьки начинают подпрыгивать, издавая характерный писк. Волна «прыжок — писк» распространяется на некоторое расстояние, потом сходит на нет, и луговые собачки возвращаются к одному из двух своих обычных занятий. Из их степных сородичей больше так не поступает никто, поэтому «волна» давно интриговала этологов.
Недавно журнал Science опубликовал исследование, проливающее свет на природу этого необычного заразительного поведения. Канадским учёным из университета Манитоба, штат Виннипег, удалось установить зависимость между откликом группы на «волну» и поведением инициаторов сразу после неё: при активном отклике инициаторы затем статистически значимо дольше кормились без перерывов на бдительность.
— Звуковая коммуникация хорошо развита у многих наземных дневных грызунов, — комментирует Чабовский, — именно потому, что они дневные. Ночью хищник может подкрасться так близко, что кричать бессмысленно, всё равно съедят. Иначе обстоит дело с дневными животными открытых пространств. Тебя видит хищник, но и ты видишь хищника. Ты видишь партнёра, партнёр видит тебя. Возникает возможность «эксплуатации» друг друга. У многих животных, населяющих открытые пространства, прежде всего у жертв (а надо понимать, что грызуны — это жертвы, их все едят), формируется довольно изощрённая система звукового предупреждения о хищнике.
На первый взгляд это кажется эволюционным парадоксом — пищать, предупреждая сородича, означает привлекать внимание хищника к себе. «Скормлю себя врагу, чтобы мои сородичи жили» — не слишком ли благородно для суслика?
А если зачинщика съесть?
— В 1960—1970-е годы много и красиво придумывали про эволюционные корни альтруизма, — объясняет Чабовский. — Мол, жертвуя собой, особь спасает своих родственников, а значит — свои гены. Позже было показано, что никто собой особо не жертвует, кричат и предупреждают исключительно те, кто чувствует себя в безопасности. Кстати, это экономит силы и хищнику: нет толку атаковать такую жертву. Любому натуралисту очевидно: тот же суслик никогда не поднимет шум, если только не стоит около своей норы, куда мгновенно может юркнуть. Но это не отменяет потребности группы в функции предупреждения об опасности. Дело в том, что в природе, в жизни животных, и в нашей с вами тоже, время и энергия ограничены. У грызуна постоянно конкурируют состояния настороженности и поиска корма. Некоторые виды умеют их совмещать, например копытные жуют свою травку, продолжая глядеть по сторонам. Но если настороженность высокая, искать пищу сложно. Для животного группового, как луговые собачки, с их сложной социальной организацией, получается прямая выгода: если один насторожен, а остальные едят, в пересчёте на голову затраты на настороженность снижаются. Хорошо изученный эффект размера группы заключается в том, что чем больше эффективная группа, тем меньше каждое животное тратит времени на настороженность и больше на еду, отдых, любовь.
У луговых собачек этот эффект хорошо задокументирован, но до канадского исследования оставалось неизвестным, каким образом индивид оценивает размер своей группы, довольно широко распределённой в пространстве. По мнению канадских исследователей, поведение «прыжок — писк» помогает особи оценить размер эффективной группы и служит свидетельством того, что эти животные способны активно проверять своё окружение на бдительность.
— Что чему служит, — колеблется Чабовский, — это очень сложный вопрос. В 1960-е годы Джордж Вильямс написал очень хорошую книгу («Adaptation and natural selection»), где призывал различать функции и эффекты. Его идея заключалась в том, что мы можем наблюдать положительные эффекты того или иного поведения, но это не значит, что в процессе эволюции они выработались специально для того, чтобы исполнять эту функцию. Про луговых собачек можно сколько угодно придумывать, чему служит их «волна», но проверить это сложно. Очевидно одно: как и волна на стадионе, это самораспространяющаяся активность, связанная с социальным облегчением; то, что в народе не совсем корректно называют «стадным поведением». Распространяться от одной особи к другой может не сигнал, а состояние, порождающее такие эффекты. Вспомните прекрасные стаи мигрирующих птиц. Каждая летящая птица ориентируется на несколько ближайших особей, а в результате получается очень красивая, динамичная, сформировавшаяся благодаря самоорганизации структура. Существуют модели и эксперименты, демонстрирующие, как это совершенно автоматически происходит. Например, если мы, люди, толпой сядем в одном зале и будем поднимать руку каждую минуту, отсчитывая время внутри себя, то наши движения, казалось бы, должны быть хаотичными, у каждого — со своей частотой. А на самом деле довольно скоро мы начнём поднимать руки более или менее все вместе — произойдёт автоматическая синхронизация.
Человеческое эмоциональное состояние, например паника, заразительно, но исследования показывают, что, если удалить зачинщика или группу зачинщиков, её распространение прекратится. Аналогично, управленческая теория говорит о том, что, если уволить одного нытика, мотивация и соответственно производительность остальных заметно вырастут. А применим ли этот подход к заразительному поведению социальных грызунов: уляжется ли, например, волна «учений гражданской обороны» луговых собачек, если съесть инициатора?
— Я думаю, что нет, — отвечает на этот вопрос Андрей Всеволодович. — Чтобы такое сработало, должно иметь место жёсткое распределение ролей: в частности, зачинщик — данная особь, и никакая другая. Ролевая структура более свойственна вертикальным иерархиям, а у социальных грызунов распределяются скорее не дискретные роли, а нормальная изменчивость какого-либо свойства, например возбудимости. Можно назвать тех, кто начинает волну, инициаторами, а можно — более чувствительными. У них нет задачи что-либо инициировать. Они просто реагируют первыми.
Коллективное решение: кому выгодно?
«Волна» луговых собачек — лишь один из примеров удивительной способности групповых животных к мгновенному коллективному действию, часто неожиданному для наблюдателя. Птицы, спокойно сидящие на озере, в какой-то момент стремительно вспархивают и улетают, как одна. Группа копытных лежит на поляне и вдруг, казалось бы без перехода, полным составом поднимается и идёт. Заразительное поведение, самоорганизация, или оба эти слова — разные названия одного и того же феномена?
— Способность к синхронному изменению активности изучают с помощью моделей принятия животными коллективных решений, по этой теме было много красивых работ и экспериментов. Например в 2003 году Л. Конрад и Т. Ропер тестировали две модели с красивыми и опять же метафорическими названиями: «деспотическую» и «демократическую». Изучали группы животных, которые меняли активность после того, как это сделает лидер, и тех, которые действуют после того, как поменяет активность большинство. «Выгоду» каждой отдельной особи от коллективного решения оценивали как разницу во времени между «принятием решения» коллективом и особью: чем ближе находились эти события во времени, тем перемена активности считалась «выгоднее» для особи. Моделирование показало, что при «коллективном» принятии решения выгода каждой особи выше, чем при «деспотическом». При этом в «демократическом» варианте коллективное решение принимается группой после того, как его примут две трети особей, что, как отметили исследователи, забавным образом совпадает с процедурой принятия конституционных поправок в германском парламенте. В «деспотических» системах выгода каждой отдельной особи всегда меньше (то есть больше дистанция между индивидуальным временем принятия решения и коллективным), но зато больше выгода лидеров.
В качестве «деспотической» наблюдали группу обезьян с вертикальной структурой, «демократическую» систему моделировали на копытных. Но к середине нулевых годов Фейсбук — гигантское виртуальное «пастбище» — накопил материал, позволивший группе исследователей из Оксфорда (Феликс Рид-Цокас) и Гарварда (Юкка-Пекка Оннела) наблюдать неожиданный феномен коллективного решения уже на людях.
Не эпидемия, но «сверхпроводимость»
Материалом исследования, опубликованного в 2010 году в PNAS (журнал Академии наук США), послужили накопленные Фейсбуком анонимные данные о динамике установки пользователями фейсбуковских приложений. Исследователи обработали поведение всего массива пользователей за июль и август 2007 года, тогда — около 50 миллионов человек — относительно почти всех из 2720 приложений, доступных для скачивания в этом периоде и установленных суммарно около 104 миллионов раз. Одна из особенностей тогдашнего Фейсбука (сегодня от неё уже отказались) заключалась в том, что каждый пользователь видел приложения, установленные его друзьями, и получал уведомления о каждой новой такой установке. Этим и сведениями о том, сколько раз было установлено то или иное приложение, доступная пользователю информация исчерпывалась. Таким образом, исследователи получили материал, совершенно изолированный от воздействия внешней рекламы: любая динамика установок могла быть обусловлена только социальными влияниями в чистом виде.
Никто бы не удивился, увидев «эпидемическое» — постепенное распространение приложений, при котором каждый пользователь последовательно «заражал» бы приобретением определённое количество своих френдов; само это количество могло бы варьировать в зависимости от популярности самого пользователя, свойств продукта и так далее. Но природа оказалась, как всегда, богаче воображения и продемонстрировала учёным «переключатель стадного инстинкта».
Для приложений Фейсбука им оказался порог в 55 установок в день. До этого порога на поведение пользователя влиял выбор его френдов. Но стоило приложению превысить этот уровень, как влияние френдов прекращалось и происходило что-то вроде эффекта сверхпроводимости: динамика дальнейших установок взмывала в заоблачную высь. Среднее число установок рядового фейсбуковского приложения держалось на уровне 1000, но для лидеров, сумевших побить порог, могло достигать 12 миллионов — практически одной пятой всего фейсбучного «населения».
Один из факторов, сделавших эту работу возможной, заключается в том, что ключевое условие для социального взаимодействия — это прозрачность информации, визуальная доступность соседа соседу. В домультимедийную эру это называлось гласностью, но сегодня, когда визуальные каналы преобладают, гласность ожидаемо превратилась если не в видимость, то в прозрачность.
Поднять голову выше травы
— Социальное влияние, коммуникация связаны с открытым пространством и дневным образом жизни, особенно если размер животного позволяет поднимать голову выше травы, — объясняет Чабовский. — А ночные виды, особенно маленькие ночные животные, обитающие в высокой траве, по определению ограничены в возможности использовать социальный ресурс. Это, наверное, механизм универсальный. Посмотрите на одиночку-лося, который живёт в лесу, и на его родственников — обитателей открытых пространств стадных антилоп-гну. Посмотрите на лесных кошек, которые одиночки, и на кошек саванны — львов и гепардов с их социальной организацией. То же с грызунами, но для них ещё играет роль размер тела, возможность поднять голову выше травы. Потому что, если ты маленький, а трава высокая, преимущества дневного времени тебе не помогут. Я делал модель на сусликах, жителях открытых пространств, учитывал высоту травы и размер тела и увидел отличную зависимость: чем больше размер и ниже трава, тем больше животные склонны образовывать социальные связи. А для родственных им лесных белок, например, размер тела уже никакого значения не имеет, потому что по сравнению с сосной они все маленькие. И в основном одиночные.
Красноречивый пример одиночки, живущего в лесу, — хомяк обыкновенный: Cricetus Cricetus, эволюционный родоначальник. Это животное крупное и, если посягнуть на него самого или на его нору, исключительно злобное. Нравом и размерами он настолько отличается от своих миниатюрных полевых родственников, что русская зоологическая терминология последовательно различает хомяка — единственного в своём роде и многочисленных хомячков, которые разнообразны настолько, что отсылать их к какой-либо классификации сегодня пока сложно; по крайней мере, пока генно-эволюционный анализ не расставил точки над «i» в вопросах родства. В других языках такого различия нет: и брутальный лесной зверь, и его мелкая полевая родня называются одним словом древнегерманского происхождения — hamster. Так неужели, спрашиваю я собеседника, ничего поведенческого не досталось хомячку, которого легко обидеть, от его лесного родственника, которого обижать — себе дороже?
Чабовский задумывается, потом вспоминает:
— Хомячка от других грызунов легко отличить потому, что он орёт, когда его ловишь. Во время полевых исследований мы часто ловим грызунов в ловушки. Так вот, песчанки в ловушке молчат, мыши молчат, полёвки сидят тихо. А хомячок — орёт.
Не иначе — знает, что где-то есть спасительный интернет, и просит перепоста.
