Младший современник Ньютона, француз Фонтенель, говоря о великом англичанине, заметил: «Никто не видел Нила слабой и едва рождающейся рекой». Это означало: гений Ньютона, проявившись впервые, сразу обнаружил всю свою мощь. (С этим согласился и другой красноречивый француз, известный ученый Араго.) Ведь чуть ли не первой работой Ньютона было создание основ исчисления бесконечно малых. Сравнение с Нилом было естественным: в те времена нильские верховья представлялись загадочными европейским географам.
Но именно потому-то в словах Фонтенеля крылся еще и второй смысл. Не хотел ли он сказать, что истоки великого в научном творчестве часто прячутся от нас во тьме неизвестности? Нужны специальные экспедиции историков и биографов, чтобы увидеть, как рождалось великое.
Был придуман анекдот о падающем яблоке, дабы придать происхождению идеи всемирного тяготения хоть какие-нибудь зримые, осязаемые черты. Тот, кто сочинил эту легенду, был по-своему выдающимся человеком: он создал простейшую психологическую модель замечательного физического открытия. Он выдумал озерцо, из которого заструился Нил. И все с благодарностью ему поверили, ибо он сделал вдруг совершенно понятным чудо непостижимой прозорливости гения. Это легендарное ньютоново яблоко в отличие от библейского падало действительно с древа познания!
Однако выдумка, даже самая блестящая, не возмещает утраченного — реальной истории события. Как было на самом деле? Один человек мог бы рассказать об этом безошибочно точно: Ньютон. Он не рассказал. И уже никакие ухищрения биографов и психологов не покроют сполна этой утраты.
Современное естествознание — могучая река с тысячами притоков. И у каждого притока — свои верховья. Но ученые не очень разговорчивы. Они не тратят слов и усилий на рассказ обо всем привходящем, личном, случайном, что сопутствует их строго объективной работе: они скупо и нехотя повествуют о своей жизни в науке. А чаще всего не делают этого вовсе. Одним это кажется просто ненужным. Другим — не заслуживающим внимания. Третьи полагают, что это нескромно. Четвертые не любят писать «беллетристику». Пятые просто не умеют писать. И у всех недостает для такого необязательного занятия времени.
Вообще-то говоря, оно и вправду не обязательно. Но не обязательно лишь с точки зрения того, что немцы иронически называют «тиришер эрнст» (звериной серьезностью). Рассуждение очевидное; научные истины — внеличны, в них отражается только сама природа, и науке нет дела до чувств и переживаний ее создателей, а потому и незачем вторгаться в эту область.
Так или иначе, но воспоминания о прожитом и пережитом — редкость в литературном наследии деятелей науки. Такая редкость, что, как правило, навсегда остаются неузнанными неповторимые подробности научных исканий — подробности психологические, бытовые, лабораторно-кабинетные, все то, что вызывает такой глубокий и естественный интерес современников и потомков. Старое замечание Фонтенеля не стареет и в наши дни: на каждом шагу оказывается, что «никто не видел Нила слабой и едва рождающейся рекой». Это равно относится и к творческой биографии многих больших ученых и к истории многих выдающихся достижений науки нашего века.
Но, к счастью, из всех правил существуют исключения. И кое-что «необязательное» мы нет-нет да и узнаем.
Абрам Федорович Иоффе не дожил нескольких недель до своего 80-летия. И сейчас, уже после его смерти, вышла книга «Встречи с физиками» — последняя книга, написанная им.
Конечно, и в ней мы сталкиваемся с вечным и досадным предубеждением ученых против рассказа о себе. С подчеркнутой, но не притворной скромностью (это выдает интонация) академик Иоффе написал в предисловии: «Мне кажется, что я здесь не превысил необходимых элементов автобиографии. Прошу не посетовать, если кое-где личный элемент покажется излишним». И если бы не принудительные особенности мемуарного жанра, Иоффе, наверное, удалось бы исключить из повествования этот злополучный «личный элемент». Однако как хорошо, что «законы жанра» сильнее авторской скромности!
Надо ли объяснять, чем привлекательна эта книга? На ее титульном листе стоят слова — «Мои воспоминания...» Как всякие мемуары, она единственна в своем роде, потому что единственна в своем роде большая человеческая личность. Право вынести на титул местоимение «мои» дастся не каждому. Академику Иоффе это право было дано всей его жизнью.
Он был всего на год моложе Эйнштейна. Он родился под счастливой звездой. Выдающийся исследователь и, пожалуй, еще более выдающийся организатор науки, он оказался как бы ровесником самой современной физики. Он рос вместе с нею, и она росла вместе с ним. Он принадлежал ей целиком и безраздельно — ее необычайным идеям, ее революционному духу, ее интернациональному размаху, ее успехам и надеждам. И, рассказывая о своем общении с коллегами по науке, он внес живую человеческую окраску во многие эпизоды той великой «драмы идей», какой рисовалась история физики двадцатого века Альберту Эйнштейну. Академик Иоффе рассказал о пережитом, как ветеран-участник этой драмы, никогда не покидавший сцены и, что всего существенней, всегда стоявший за исторически правое дело. Его не смущала новизна небывалых физических представлений, не коробила их неклассичность, не пугала их ненаглядность, не страшила их еретичность... Его воспоминания — это записки «сына века».
Век только еще начинался, когда двадцатидвухлетний полуинженер-полуфизик из Петербурга появился в Мюнхене, направленный «учиться физическому эксперименту к В. К. Рентгену». Страницы мемуаров Иоффе, посвященные его многолетней работе и дружбе с Рентгеном, может быть, лучшие в книге. Они полны выразительных деталей. Из мозаики этих деталей возникает сложный образ гениального исследователя природы.
Но то была не просто психологическая сложность сильного характера. Тут вмешалась в дело история. Открытие Рентгена принадлежало завтрашнему дню физики, а его научное миропонимание — вчерашнему. Так, по велению Рентгена, в стенах его мюнхенского института запрещалось произносить слово «электрон». Для него это было «еще только слово, не заполненное содержанием». Изо дня в день, нарушая запрет учителя, молодой Иоффе доказывал стареющему классику плодотворность новых представлений физики. Учитель и ученик соревновались в упорстве, но победа молодости была предрешена.
Этот давний случай, еще подробнее рассказанный Абрамом Федоровичем Иоффе в его более ранних воспоминаниях о Рентгене, служит верным ключом ко многим страницам и главам книги «Встречи с физиками». Первая же такая встреча вывела начинающего исследователя на сцену, где разыгрывалась драма физических идей. А между тем произошло это тогда, когда еще теория относительности не была провозглашена и квантовая механика с ее принципом неопределенности еще не повергла в смятение умы современников. Насколько драматичней все становилось с годами!
...В 1924 году Иоффе приехал в Гаарлем. Его пригласил Лоренц. Они были уже давно знакомы. Иоффе навсегда запомнилась двухчасовая гаарлемская прогулка с великим голландцем. Хотя тот был почти на тридцать лет старше Иоффе, он говорил со своим русским гостем, как на исповеди. Для этого существовали глубокие причины. Лоренц жил с ощущением, что его мысль теоретика загнана в тупик идеями квантовой физики. Иоффе, конечно, был не единственным, перед кем исповедовался создатель классической электронной теории, но Иоффе сохранил признания Лоренца для нас и глубоко передал трагизм сомнений, одолевавших тогда старого ученого.
«Я был счастлив и считал, что внес свой вклад в прочные завоевания науки», — говорил Лоренц, вспоминая все, что удалось ему сделать после Максвелла для развития классической картины электромагнитных явлений. И вдруг — квантовые скачки Бора, странная модель атома, несовместимая с прежними представлениями об однозначном и непрерывном течении физических процессов. «Способны ли мы вообще узнать истину и имеет ли смысл заниматься наукой?» — говорил Лоренц.
Иоффе пытался внушить старику оптимистический взгляд на будущее физики, но, видимо, безуспешно. Лоренц сказал: «Я потерял уверенность, что моя научная работа вела к объективной истине, и я не знаю, зачем жил; жалею только, что не умер пять лет назад, когда мне еще все представлялось ясным».
Иоффе не прибавил никаких комментариев к этим последним словам Лоренца. И тут сказался тонкий такт повествователя: нельзя было бы найти ничего сравнимого по силе с такой беспощадной и безнадежной откровенностью семидесятилетнего классика. Комментарии только ослабили бы впечатление. И нельзя было бы суровей и резче завершить набросок духовного портрета великого ученого, сумевшего ощутить всю глубину нараставшей квантовой революции в физике и сумевшего понять, что ему уже с ней не смириться... «Я не знаю, зачем жил»!
Эта драматическая тема столкновения новых идей и старых представлений проходит через всю книгу академика Иоффе. И мы становимся свидетелями тех мук, в которых рождалась современная физическая картина мира. Мы узнаем многое из того, о чем молчат бесстрастные научные монографии, но что составляет живую и человечную летопись науки. Исчезают образы олимпийцев, оживают памятники. Вслед за Рентгеном и Лоренцом сходят к нам с постаментов Эйнштейн, Планк, Ланжевен, чтобы рассказать, как непросто давалось понимание нового даже им, великим.
В этом есть нечто утешительное, не правда ли? Ведь и наше сознание на каждом шагу не хочет смиряться с неслыханной новизной современных физических воззрений, как эйнштейновский разум не хотел принять вероятностных закономерностей в микромире. Однако едва ли стоит радоваться мысли, что по крайней мере в консерватизме мы бываем равны самому создателю теории относительности. Это — сомнительное торжество. В книге Иоффе поражает независимость его мысли от давления авторитетов. Ни Рентген со своей враждой к электронам, ни Планк со своим недоверием к фотонам, ни Эйнштейн со своим скептицизмом по отношению к принципу неопределенности не сделали Иоффе «своим».
Сквозь всю книгу, охватывающую почти шестьдесят лет жизни в науке, проходит «лирический герой» с неувядающей молодостью духа. «Мне пришлось встречаться со многими крупными физиками уходящего поколения», — написал Иоффе в начале книги, но ощущение такое, точно сам он к этому поколению никогда не принадлежал, никогда не был «уходящим». Это удивительное ощущение.
Бури в физике смешались со штормами истории. И драматическая тема, о которой только что говорилось, переплетается в воспоминаниях Иоффе с другой главной темой — темой века, с рассказом о столкновении двух социальных миров в сфере политики, культуры, науки.
Для своих зарубежных коллег академик Иоффе всегда был не только физиком с беспокойной, ищущей мыслью и широкими замыслами, но и «человеком оттуда» — представителем революционной России.
Бывало разное.
Бывало незабываемо радостное... Когда в 1924 году он приехал в Брюссель на 4-й Сольвеевский конгресс, Мария Кюри и Поль Ланжевен отнеслись к нему с подчеркнутым вниманием. Русский физик на всемирном семинаре избранных! Для друзей молодой Советской страны это было приятным событием. Ланжевен долго и горячо объяснял Иоффе, что народ и ученые Франции против реакционной политики правительства Пуанкаре. Как с единомышленником, говорил он с Иоффе о своих надеждах на скорую победу народного фронта. И в этих же беседах рассказывал, как только что представил к защите докторскую диссертацию молодого де Бройля о «волнах материи», хотя сам и не верил в реальность идей диссертанта, которым, однако, суждено было стать одной из основ квантовой механики микромира. В этих беседах, как в самой жизни Ланжевена, штормы истории действительно смешались с бурями в физике.
«Вспоминаю эпизод. Однажды за обедом у Ланжевена кто-то позвонил у входной двери, и его младшая дочь, открыв дверь, вернулась с радостной вестью, что Ланжевен награжден высшим званием командора Ордена Почетного Легиона. Реакция Ланжевена была неожиданной: «Если они думают, что могут меня этим купить, то ошибаются». Когда муж его дочери, талантливейший физик-коммунист Соломон, был расстрелян немецкими оккупантами, Ланжевен вступил во Французскую коммунистическую партию — взамен Соломона, как он говорил.
Бывало и другое, зловещее... «Господин тайный советник передает, что у него есть более важные дела, чем прием врагов его отечества». Такими словами в 1921 году встретил Абрама Федоровича Иоффе сторож у дверей гейдельбергского Радиевого института.
Кто мог знать тогда, что господин тайный советник — директор института Филипп Ленард — будущий гитлеровец! Иоффе помнил, конечно, что Ленард — завистник, ненавидевший его учителя Рентгена за то, что тот сумел открыть лучи, которых он, Ленард, в сходных опытах не заметил. Но Иоффе не мог предполагать, что имеет дело с высокоученым расистским хамом по убеждению, который будет вскоре травить Эйнштейна, называя теорию относительности «еврейскими штучками», будет писать «Немецкую физику», искореняя из науки «неарийские» формулы и «негерманские» термины, будет способствовать изгнанию и уничтожению выдающихся ученых. (Стоит сказать, что, удрученный невозможностью выкинуть вон из своей «Немецкой физики» знаменитый эйнштейновский закон Е = М.С2, Ленард приписал это великое открытие австрийцу Газенерлю, а рентгеновские лучи, хотя их первооткрыватель и был безукоризненным арийцем, переименовал в «ленардовские».)
Зловещий эпизод с господином тайным советником занимает в книге Иоффе всего полторы страницы, но он многозначителен. И многозначителен, кроме всего прочего, потому, что, как внезапный черный мазок по контрасту, он ярко оттеняет широкую и светлую картину великодушия, человечности и бескомпромиссной моральности в интернациональном общении больших людей науки. К счастью людей и к чести науки, ее делали и делают не Ленарды, а Ланжевены!
Воссозданием этой светлой картины всепобеждающего интернационализма в среде передовых физиков нашего времени замечательна книга академика Иоффе. Тем более замечательна, что такая картина разворачивается на ее страницах в громадных масштабах времени (почти все шесть десятилетий нашего века!) и в больших масштабах пространства (почти все столицы Европы и Америки).
В этом смысле книга «Встречи» и впрямь единственна.
Трудно было бы найти еще одного человека среди наших ученых, в жизненном опыте которого уместилось бы такое внушительное, говоря физическим языком, «четырехмерное многообразие». Порою при чтении книги Иоффе начинает казаться, что тут для одной судьбы всего было отпущено слишком много, слишком щедро. Но тотчас вспоминается восточная мудрость: «Каждый — творец своей судьбы». И тогда все становится на свое место.
Как ни старался устранить Иоффе из своей книги «личный элемент», ему не удалось достичь цели. Всюду ощущается его личность — поразительно широкая и на редкость привлекательная, совершенно такая, какой раскрывалась она перед теми, кто близко его знал, и перед теми, кто имел бы случай недолго общаться с ним. Он обладал, даром душевной открытости и доверия к людям, вызывая волну встречной доверчивости. И нет ничего удивительного, что Эйнштейн, не любивший играть на скрипке при посторонних, играл для Иоффе, что стареющий Лоренц говорил с ним о самом сокровенном, а одинокий суровый Рентген хотел завещать ему единственное свое достояние — охотничий домик в Вальгейме... Он не должен был искать чужого расположения, оно давалось ему даром и навсегда.
Если есть у воспоминаний Абрама Федоровича Иоффе существенный недостаток, то он состоит в одном, к несчастью, уже непоправимом свойстве — в их краткости.
Это снова возвращает нас к Фонтенелю. Черт возьми, почему, в самом деле, четыре толстенных тома мемуаров Черчилля — и тоненькая тетрадка Эйнштейна «Нечто автобиографическое»?! Отчего не наоборот? Может быть, оттого, что большие ученые не уходят в отставку со своего поприща? Они пожизненные солдаты познания и заканчивают свой путь не в пенсионной генеральской праздности, а на посту, как несменяемые часовые.
Так окончил свой путь академик Иоффе — внезапно, не думая о конце, не подводя итогов. И его нечаянная книга мемуаров невелика. У нее есть подзаголовок, гласящий, что это воспоминания только о зарубежных физиках. Заглядывая в переполненные кладовые своей памяти (он даже таблицей логарифмов пользовался по памяти!), Абрам Федорович Иоффе сознательно ограничил поставленную перед собой задачу, для того ограничил, чтобы суметь выполнить ее, необязательную, в сутолоке обязательных дел. За этой книгой, несомненно, последовала бы другая — книга о близких друзьях по работе, о бесчисленных учениках, которых вдохновлял он на замечательные дела. Среди них столько славных имен: Капица, Кобеко, Курчатов, Семенов, Френкель... Им несть числа!
Но не стоит сетовать по поводу несвершенного. Лучше радоваться все-таки сделанному. И хочется верить, что и на этот раз пример академика Иоффе будет вдохновляющим для многих наших больших ученых. Может быть, они почувствуют потребность взяться за перо для того, чтобы доверить бумаге не только формулы, но и повествование о своей жизни в науке.
Хорошо бы!
