Старик, стоя на шпалах, напряженно вглядывался в темноту. Со стороны вереницы застывших на запасном пути, ожидавших ремонта паровозов доносилось какое-то металлическое постукивание. Ночь была черной и непроницаемой, а до конца дежурства - целая вечность...
Снова что-то звякнуло. Сторож направился вдоль железнодорожной линии. Вдруг невдалеке возникла едва различимая фигура. Старик вскинул двустволку: "Кто идет?" Ответа не последовало. Дед негнущимися от холода пальцами с трудом оттянул курок: "Кто идет?" - "Отдохнуть бы, папаша..." - донеслось из темноты.
Солдат с обвязанной головой оказался совсем еще мальчиком: узкие плечи, шинель не по росту. Висевший на лямке вещмешка котелок изредка позвякивал от неловкого движения о металлическую пряжку.
Дед кивнул на груду сваленных шпал...
Они долго сидели и говорили о войне - старый сторож паровозного депо и молодой солдат-фронтовик.
В глазах солдата застыла печаль человека, много повидавшего на своем веку, отчего глаза казались непомерно огромными и влажными. Порой старый и молодой замолкали, и вздыхали каждый о своем. Потом снова заговаривали, все о том же: о войне.
Близился рассвет. Сторож испытывал странное беспокойство: что-то родное чудилось ему в этом солдате. "Павлик, сэнсын?" - вырвалось у старика на родном крымчакском языке ("Павлик, ты это?"). И юноша прижался к груди отца, как в далеком раннем детстве.
На станции Белореченская до сих пор вспоминают об этой удивительной встрече моего отца Ильи Яковлевича Гурджи с моим братом Павликом Гурджи.
В то время я работала в депо, и, когда рано поутру появилась на проходной, мальчишки и девчонки из комплексной бригады бросились ко мне и, перебивая друг друга, торопились сообщить об этой потрясающей встрече, а мастер Яковлев отпустил меня домой (каким-то образом я разминулась с отцом и братом). Летела домой как на крыльях. Помню только мой первый и единственный возглас, обращенный к товарищам: "Руки-ноги у него целы?" Больше ничего не помню...
В пропахшем порохом раненом солдате старик разглядел-таки младшего своего сына, ушедшего на фронт из 10-го класса и пропавшего без вести где-то под Туапсе, на рубеже, где были остановлены фашистские полчища. А сын не мог предположить, что этот седой дед, сторож локомотивного депо станции Белореченская, задумчиво попыхивающий цигаркой, - его никогда не куривший отец, которого, уходя на фронт, юноша оставил в родном городе 56-летним ополченцем, плотным, сильным, темноволосым. Энергичный, деятельный, отец в начале войны оборудовал электросетью бомбоубежища в Краснодаре, за что его любовно называли профессором по электричеству.
Кроме того, сын точно знал, что семья эвакуировалась в Махачкалу. Не знал он лишь одного: сразу же после станции Кавказская фашистские бомбардировщики сожгли эшелон. Тех, кто уцелел, разбросала война.
Это потом мы узнали, что Павлик воскрес из мертвых... Что там, на последнем рубеже, солдаты стояли насмерть и что их - бойцов-комсомольцев - осталось только семеро, что каждая ночь уносила еще одного из этой семерки отважных...
Когда подоспела подмога, санбат обнаружил семь обледенелых тел. Лишь один, казалось, подавал еле уловимые признаки жизни. Как собственного сына, целый месяц выхаживал командир санитарного батальона мальчишку-солдата. Приговор врачей был беспощадным: ни учиться, ни работать Павлу - инвалиду войны - нельзя!
И все же брат учился в железнодорожной школе рабочей молодежи и одновременно работал (вместе с отцом) в пединституте электриком. Поступил в пединститут на физико-математический факультет, окончил его с отличием, работал в сельской школе математиком, потом стал старшим преподавателем кафедры прикладной математики Кубанского госуниверситета.
Орден Славы III степени - награда за оборону последнего рубежа - нашел Павла Ильича через 35 лет.
