Теперь мало кто помнит о Ханко. А между тем в первый год Великой Отечественной войны 164-дневная оборона этого небольшого полуострова на юго-западе Финляндии прогремела на всю страну.
Ханко был взят Советским Союзом в долгосрочную аренду в марте 1940 года, после окончания финской ("зимней") войны. Нависая над входом в Финский залив, полуостров занимал стратегически выгодное положение на дальних подступах к Ленинграду, поэтому тут развернулось строительство военно-морской базы краснознаменного Балтийского флота.
Нас, участников обороны Ханко, уже мало осталось. Мне порой даже не верится, что я там был в ранней юности. Похоже на сон. Вот только головные боли от контузии… и горький запах горящего леса, словно бы застрявший в ноздрях на всю жизнь, и, конечно, впечатаны в память ночные взрывы мин в Финском заливе. Все это было, было…
Когда в октябре 1940 года нас, молодое пополнение, везли на пароходе на полуостров Ханко, мы ничего о нем не знали. Потом уж разглядели его на карте - такой сапожок на стыке Финского и Ботнического заливов, обсыпанный, будто крупой, множеством мелких островков.
Эти островки и скалы, похожие на тюленьи головы, высунувшиеся из воды, проплывали мимо обоих бортов парохода. И странное возникло ощущение: край земли, ее осколки…
Пароход ошвартовался у гранитной стенки в порту Ханко (Ганге по-шведски). Мы сошли на мокрую от дождя землю полуострова, которому было суждено стать для нас рубежом, разделившим жизнь на мир и войну.
Набившись в грузовики, покатили по уютным улочкам сквозь россыпь разноцветных коттеджей. Мы, выходцы из городских коммуналок и сельских изб, никогда и не видели такого жилья. За переездом красноватую грунтовую дорогу обступил сосновый лес.
Из сосен, гранита и тишины состоял, казалось, этот прекрасный дачный уголок. Теперь он, покинутый финским населением, как бы заступал в боевое охранение, обязанное держать под контролем морские подступы к Ленинграду. Плакаты призывали: "Превратим полуостров Ханко в неприступный советский Гибралтар!"
Форсированно шло строительство военно-морской базы. На побережье, среди седых и ржавых скал, ставили батареи. Укрепляли сухопутную границу с Финляндией, проходившую по узкому перешейку, - здесь некогда, как говорили на базе, Петр I велел прорубить просеку…
Петровская просека! Ну, конечно, могли бы и раньше догадаться: это же Гангут! Ханко, Ганге-удд, Гангут. Тот самый, у берегов которого двести с лишним лет назад молодой флот России одержал знаменитую победу над шведской эскадрой. Вот куда нас занесло!
Батальон, в который влилось молодое пополнение, строил железную дорогу с бетонированными площадками. Вкалывали на трассе и в карьере. Горы песка перебросали наши лопаты, нагружая платформы и сбрасывая балласт на ненасытную насыпь. Всю зиму работал батальон, и всю весну.
Той последней мирной весной сумасшедше пели на лесной опушке скворцы. На закате стройные сосны отливали, словно боевой медью. В начале июня готовая трасса загудела под колесами тяжелых транспортеров, несущих две батареи дальнобойных орудий - главный калибр Гангута.
И только мы, как говорится, разогнули усталые спины, как грянула война.
Финляндия вступила в войну 25 июня. На Ханко обрушился шквал артогня. Била тридцать одна финская батарея. Бывали дни, когда на небольшом полуострове площадью 115 квадратных километров рвалось более четырех тысяч снарядов и мин. Не было тут и клочка земли, недоступной для огня. Не было на Ханко тыла. Городок горел, пылали красивые коттеджи. Дым стелился над полуостровом. Лето стояло сухое, жаркое - как раз для огня.
Гарнизон зарывался под землю, всюду строили дзоты, блиндажи. Мы понарыли землянок и окопов на берегу бухты Твермине, загородили ее колючкой в два кола: наш участок обороны. Каждую ночь был возможен финский десант.
Однажды июльским днем финны подожгли зажигательными снарядами лес, примыкавший к нашему участку обороны. Батальон бросили на тушение лесного пожара. Лес горел страшно. С сосны на сосну, с ветки на ветку со зловещим треском перескакивали огненные языки. Удушливо тлела старая опавшая хвоя и торфянистая почва под ее настилом. В клубах дыма высверкивал огонь: продолжали рваться зажигательные снаряды.
Мы копали рвы, чтобы преградить путь огню: ведь он мог распространиться на весь лесной массив полуострова.
Жар опалял нестерпимо. Обливаясь потом, задыхаясь от дыма, мы остервенело выбрасывали лопатами землю. Финны перешли с зажигательных снарядов на фугасные. Лежа на дне рва, я с тупым безразличием слушал, как приближается грохот разрывов, как глухо ударяют осколки в землю, в стволы деревьев.
Ответный огонь ханковских батарей заставил противника умолкнуть, и мы снова взялись за лопаты…
Наверное, мы походили на призраков, когда в сумерках брели к своим окопам на берегу. Родная шинель служила и матрацем и одеялом. Мы засыпали под комариный звон, и белая ночь, как заботливая мама, окутывала нас покрывалом тумана.
- Чего мы тут сидим, комарей кормим? - ворчал боец Агапкин, простодушный "стратег" нашего взвода. - Двинули бы разом на ихние Хельсинки.
- Да нет, - возражали ему. - Под Таллин надо нас перебросить. На Таллин немец сильно жмет.
Огромный фронт пятился под жестким натиском немецких армейских групп, а гарнизон Ханко крепко держался за свой гранитный "сапожок". На перешейке батальон капитана Сукача уже отразил несколько штурмов финнов. Артдивизионы капитанов Гранина и Кудряшова вели напряженную контрбатарейную борьбу. Мы часто слышали басовитый рев двенадцати дюймовых орудий: то били по финским тылам тяжелые батареи капитанов Жилина и Волновского - под этими батареями гудели рельсы железной дороги, построенной нашим батальоном.
Гарнизон Ханко жаждал боевой активности. Когда потребовалось отразить угрозу, нависшую над обороной с ее островного фланга, в формируемый десантный отряд просились чуть ли не все гангутцы - моряки и пехотинцы. Наступательный дух Ханко был поистине удивителен, и этот дух решительно поддерживали командир базы генерал-лейтенант Сергей Кабанов и комиссар базы Арсений Расскин.
Командиром десантного отряда был назначен капитан Гранин, артиллерист, ставивший на Ханко первую батарею. Лихим ударом отряд выбил противника с острова Хорсен, здесь Гранин "врубил" в гранит свой командный пункт, отсюда начал операции по захвату окружающих шхерных островов.
Под стать командиру были и его десантники. Здесь, на краю земли, где тесно сошлись островки, где проливы узки и извилисты, десантники Гранина словно пытались раздвинуть тесноту шхер. Враг не выдерживал их натиска, когда они выбрасывались из мотоботов и шлюпок и врывались на крутизну Хорсена, на скалы Эльмхольма, Гунхольма и других "хольмов".
"Дети капитана Гранина" - так называли себя десантники, захватившие 19 островов в шхерах, окружающих полуостров. Это и было наиболее яркой чертой гангутской обороны: в глубоком тылу противника, отрезанные от баз снабжения, люди рвались в наступательный бой.
"Ханко стоит как скала", - писала тем "огненным" летом газета Балтфлота.
Осень ворвалась шквалистыми ветрами. На тротиловые ожоги скал, на черные пожарища Ханко пролились холодные дожди. После потери Таллина и островов Моонзунда наш полуостров оказался единственным очагом сопротивления на западе балтийского театра военных действий. Для нас Большой землей стал осажденный Ленинград.
На что могли рассчитывать гангутцы? Лишь на прочность обороны. Мы подтянули пояса: паек был резко сокращен. Артиллеристы экономили снаряды - на сотню финских отвечали одним. На автомашинах ставили самодельные газогенераторные установки: экономили бензин. Мы понимали - противник выжидает, когда замерзнут шхеры вокруг Ханко, чтобы возобновить штурм.
В октябре меня взяли из батальона в редакцию базовой газеты "Красный Гангут". Военные обстоятельства превратили эту газету из обычной многотиражки в единственный источник информации для гарнизона, отрезанного от Большой земли. "Красный Гангут" выходил ежедневно на четырех полосах. Треть его заполняли оперативные сводки, сообщения с фронтов - все это принимал по радио сержант Гриша Сыроватко, бывший учитель. Остальную площадь газеты занимал местный материал - хроника гангутской обороны, и творил эту хронику небольшой сильный коллектив, в том числе профессиональный художник Борис Пророков и молодой, но тоже профессиональный, поэт Михаил Дудин. С Мишей мы сразу подружились на всю жизнь.
Какое-то время в одной из каморок редакционного подвала рядом стояли наши койки. Мы протапливали времянку, забирались под одеяла и вели долгие ночные разговоры. Печка быстро прогорала, не успев согреть каморку; от промерзших стен несло холодом, от которого не спасали и шинели, накинутые поверх одеял.
- Эх ты, южанин, мерзляк каспийский, - говорил Миша. - Разве это холод? Холод был знаешь где? На Карельском перешейке.
Финская война, которую прошел Дудин, потрясла его и, думаю, определила судьбу поэта. Что было в его юношеских довоенных стихах? Мир "хрустящий, снежный, в резном, узорном серебре"; "снежный" конечно же рифмовалось с "нежный", и это было очень хорошо. Но годы шли грозные, с границ потянуло пороховым дымом. Не знаю, сознавал ли себя Дудин уже тогда выразителем поколения, подросшего к войне. Но тогда же он писал о своей судьбе:
Нам только снился дым сражений
И тьма тревожная застав.
И вот нас жизнь без сожалений
Взяла, за книгами застав,
И привела, сказала: "Трогай,
Бери винтовку, котелок…"
Он писал:
Шагай, мой стих, с уступов
финских скал
Упругим шагом воинской походки
И расскажи, о чем не рассказал
Скупой язык оперативной сводки.
У Дудина звенел голос, когда он читал стихи. Глухая тишина стояла в подвале, только доносились из-за толстых стен мерные хлопки печатной машины. Будто хлопали по темной воде плицы колесного парохода. И мы как бы плыли сквозь ночь и шторм. Недоучившиеся, недочитавшие, недолюбившие, не обремененные имуществом, готовые к перемене мест, мы плыли к неведомым берегам…
Лесной дорогой шагаю к аэродрому и с огорчением думаю о своих прохудившихся сапогах. Осень, холод… Говорят, тех из нас, кого взяли в редакцию из армейских частей, переоденут во флотское. Скорей бы! Вот же как получилось, думаю я, топая по лужам, затянутым ледком, - опасался пятилетней флотской службы, чтобы быстрее вернуться к учебе в институте, а все же загремел на флот…
Рев моторов над головой! Едва не задев кроны сосен, круто уходят в серенькое небо два только что взлетевших "ишачка" - истребители И-16. И тут же возникли другие, хорошо знакомые звуки - приближающийся, словно в тебя нацеленный, свист, обрывающийся грохотом. Сквозь частокол сосен вижу, как на желтотравянистом поле аэродрома взметываются черные кусты разрывов. Я лежал на содрогающейся холодной земле у кромки аэродрома и ждал, когда же финнам ответят ханковские батареи.
Наконец-то! Рявкнули невдалеке пушки. Какое-то время шла артиллерийская дуэль, и вдруг все смолкло.
Я побрел к приземистым строениям на краю аэродрома, все здесь было упрятано под землю: склады, емкости с горючим, в подземных укрытиях стояли и самолеты. Но взлет и посадка всегда проходили под огнем. Заслышав звук заводимых моторов, финны сразу начинали обстрел. Будто гигантским плугом вражеская артиллерия перепахивала летное поле - "плешь" среди леса. Но только начинал стихать огонь, как на поле выезжала полуторка, груженная кирпичом и песком, из кабины выскакивал комендант аэродрома лейтенант Мухин и бежали с носилками бойцы аэродромной роты. В дымящиеся воронки сбрасывали кирпич, сыпали землю, утрамбовывали "бабами". К моменту возвращения истребителей посадочнея полоса опять была ровной. Садились тоже под огнем. Техники выбегали навстречу, схватывали машины "под уздцы" и закатывали в ангары.
В истории войн, кажется, это единственный аэродром, постоянно находившийся под огнем. Переносить-то его было некуда.
Небо Ханко прикрывали эскадрилья "чаек" капитана Белоусова и "ишачки" капитана Леоновича. И не только гангутское небо. Ханковские летчики дрались в опаленном огнем небе Таллина и над островами Моонзундского архипелага. Они сбили десятки немецких и финских самолетов. Блестящая плеяда воздушных бойцов, имена которых гремели на всю Балтику: Антоненко, Бринько, Белоусов, Цоколаев, Голубев, Байсултанов и другие - почти все стали Героями Советского Союза.
Один из них, Григорий Семенов, прислал в редакцию рисунок: морской бой, увиденный сверху глазами летчика. Под рисунком подпись: "Эскиз будущей картины".
"Надо написать об этом бое", - сказал редактор, батальонный комиссар Эдельштейн. И, прочитав, должно быть, немую просьбу в моем взгляде, заключил: "Отправляйся на аэродром к Семенову. Дадим очерк с рисунком".
Я нашел старшего лейтенанта Семенова - плотного, широкоскулого, со светлыми глазами - в одной из землянок близ летного поля. Я боялся, что он выскажется в том духе, что вот, мол, мальчишку какого-то прислали как корреспондента. Но Семенов усадил меня возле лампы "летучая мышь", угостил беломором, мы закурили, и он принялся рассказывать.
Шло сражение на острове Эзель - трагическое и кровопролитное. В бухту Лыу вошла флотилия немецких кораблей и обрушила огонь на позиции защитников острова. Группа советских торпедных катеров под командованием капитан-лейтенанта Гуманенко атаковала немецкие корабли. С воздуха катерников прикрывали Семенов и его ведомый Дорогов на двух "чайках". Меж клочьев дымзавес Семенов видел, как катера прорвались сквозь заградительный огонь и влепили торпеды в легкий крейсер типа "Кёльн". Гигантский столб огня и дыма! Крейсер, разломившись, тонет. Катера разворачиваются для атаки других кораблей, и тут налетают "мессершмитты" и "хейнкель-115", прозванный за свои огромные поплавки "лапотником". Семенов бросает свою "чайку" в бреющий полет, бьет длинными очередями по "лапотнику". Густо повалил черный дым, "хейнкель" рухнул в воду. А Дорогов отбивается от "мессеров", и Семенов спешит на помощь ведомому. В небе воздушная карусель, трассы очередей вперекрест. "Чайки" уступают "мессерам" в скорости, но используют преимущество в маневренности. Тем временем катерники прорываются к новым целям…
Семенов, рассказывая и, как водится у летчиков, показывая руками, вновь переживает этот поразительный бой, его волнение передается и мне.
- Почему вы написали под своим рисунком "Эскиз будущей картины"? - спрашиваю.
- Сам не знаю, - не сразу отвечает Семенов. - Уж очень все это стоит перед глазами… Может, когда-нибудь попробую красками… Я ведь рисовал в школьные годы…
Ученик Пророкова краснофлотец Ваня Шпульников перенес семеновский эскиз на линолеум (цинкографии у нас не было), и рисунок напечатали в газете вместе с моим очерком.
Вскоре Семенов заглянул в редакцию, но не застал меня (я был на островах) и оставил записку, в которой благодарил за очерк и просил достать ему финский нож на память о Ханко.
В 1942-м Григорий Семенов погиб в воздушном бою над Ладогой. Записка его сохранилась по сей день. Храню и фотокарточку-миниатюру, которую Семенов мне подарил. Широкоскулый, сурово сдвинув брови, он смотрит на меня бесстрашными светлыми глазами из далекого 1941 года.
После ноябрьских праздников я отправился по заданию редакции на острова западного фланга.
Стояли холодные безлунные ночи, прошитые цветными трассами пулеметного огня. Сполохи ракет освещали призрачным светом угрюмые скалы и сосны шхерных островков и узкие проливы между ними.
На Эльмхольме, когда я шел от причала к землянке КП, у меня под сапогами звякали стреляные гильзы: ими, кажется, был засыпан весь остров.
Эльмхольм - островок к северо-западу от Хорсена - получил кодовое название "Мельница". Неслучайно так окрестили это нагромождение скал, поросших сосняком. Десантники Гранина захватили Эльмхольм еще в июле. Финны несколько раз пытались его отобрать. В августе на острове шли упорные бои, и немало жизней перемолола эта окаянная "Мельница". Здесь погиб один из отважнейших бойцов Гангута лейтенант Анатолий Фетисов: он встал в полный рост, чтобы просигналить шлюпкам с подкреплением, которые, не зная точно обстановки, подходили к берегу, захваченному финнами, - и его сразила автоматная очередь. Отсюда в разгар боя, когда оборвалась телефонная связь, поплыл под огнем к Хорсену, чтобы доложить обстановку, Алеша Гриденко, балтийский орленок. Здесь после гибели Фетисова краснофлотец Борис Бархатов принял на себя командование и сумел с горсткой бойцов удержать остров до прибытия подкрепления - взвода Ивана Щербановского. Мичман Щербановский, из бывших торговых моряков, был, можно сказать, прирожденным десантником. Дерзкий и храбрый, чернобородый, подобно командиру отряда, он, с трофейным автоматом "Суоми" и "лимонками" в карманах бушлата, выбрасывался со своими парнями на берег и, перебегая от скалы к скале, шел напролом.
Северный мыс Эльмхольма отделял от большого финского острова Стурхольм проливчик шириной метров в 50-60. Туда отправлялся ночью проверять посты комвзвода Сахно, и я, закинув за спину винтовку, увязался с ним. Мы вскарабкались на узкий голый, как лоб, каменистый перешеек, ведущий к северному мысу, и поползли. В рост тут не пройдешь и ночью: открытое место, и ракеты висят, как люстры, со Стурхольма бьет пулемет. Неприятно чувствовать себя живой, медленно передвигающейся мишенью. Пули свистели над головой, цвикали о камень.
Наконец доползли до мысочка, скатились в расселину скалы - тут был хорошо замаскированный капонир. На патронном ящике тускло горела коптилка - фитиль, вставленный в сплющенную гильзу от 37-миллиметрового снаряда.
Познакомился с командиром отделения, несущего вахту здесь, на мысочке, - сержантом Николаем Кравчуном. Порывистый в движениях, с горячими карими глазами, он засыпал меня вопросами: что нового на Большой земле? (Для островитян Большой землей был полуостров Ханко.) Как там под Москвой? Почему наши теперь отвечают финнам не одним снарядом на сотню, а еще: как кладут, осколки, бывает, и на нас сыпятся - это что же, перестали экономить снаряды?
Кравчун извлек откуда-то банку консервов и трофейные галеты. Рассказал, как однажды боец ползком тащил сюда, на мыс, большой термос с борщом, привязанный к спине, пулеметная очередь пробила термос, и бойца обдало всего - хорошо еще, что борщ был не больно горячим. От злости вскочил боец и, матерясь на всю Финляндию, прошел остаток пути в полный рост. Наверное, финны от изумления рты поразевали - не срезали его. Раньше так и таскали харч в термосах. Каждый обед - что боевая операция. Ну, теперь наловчились тут, на мысу, готовить. "Ты вот что скажи, - уставил Кравчун на меня требовательный взгляд. - "Финики" нам уши прожужжали: комиссары бегут с Ханко, бросают вас, простых солдат. Москва вот-вот падет, Питер тоже. Знаю, что брехня. Но откуда слух, что нас с Гангута снимут?"
Верно, перед праздниками приходили корабли из Кронштадта. Поговаривали, что будут еще конвои, которые вывезут часть гарнизона. Но толком я, конечно, ничего не знал.
В капонир заглянул боец, сказал хриплым шепотом:
- На "Хвосте" что-то не так. Выйди послушай, сержант.
Вслед за Кравчуном я выбрался из капонира. Застясь рукой от ледяного ветра, я лежал на каменистой земле и пялил глаза на огромный, зловеще черный горб острова прямо передо мной, за узеньким проливом: Стурхольм под кодовым названием - "Хвост". Мы вслушивались в ночь, но ничего не слышали, кроме завываний ветра и плеска прибоя.
Вдруг донесся легкий шорох… приглушенный голос, будто выругались… опять подозрительная тишина…
Кравчун юркнул в капонир, закрутил ручку полевого телефона. И - вполголоса:
- Кравчун докладывает. На "Хвосте" слабый шум. Будто что-то по гальке протащили… Есть! - Вернувшись, он прошептал мне: - Сейчас на КП доложат.
Спустя минут десять с Хорсена взвились одна за другой две ракеты. Ахнула пушка, на "Хвосте" стали рваться снаряды. При вспышках огня мы увидели темные фигуры, бегущие по берегу, переворачивающиеся шлюпки, услышали яростные крики.
- Сатана перккала! - донеслось меж двух разрывов.
Свистнули, стукнули о камень осколки.
- В капонир, быстро! - крикнул Кравчун. - Сейчас концерт начнется!
В капонире он чиркнул спичкой, зажег погасший фитиль.
- Видал? Хорсенская сорокапятка по "Хвосту" бьет. Сорвали мы "финикам" десант. Посадка уже у них шла по шлюпкам.
Ночь словно взорвалась. Со Стурхольма с дьявольским воем понеслись мины. Не менее часа молотили финны по эльмхольмскому мысу: знали, кто сорвал их замысел. Казалось, вот-вот наше укрытие рухнет. Но оно выдержало.
Тревожил ли нас вопрос: сколько сможем еще продержаться, надолго ли хватит продовольствия и боеприпасов? Об этом знало только начальство, нам же повседневная работа войны не позволяла расслабляться, гнала прочь тревожные мысли.
Да и не столько за себя тревожился Гангут, сколько за Москву. На перешейке, на островах участники обороны слышали, как орали на той стороне радиорупоры: "Германские войска завтра войдут в Москву! Ваше сопротивление бессмысленно, бросайте оружие, сдавайтесь в плен!"
К гангутцам обратился со специальным посланием сам барон Маннергейм. "Доблестные защитники Ханко!" - такими необычными словами начиналось послание. Дальше барон заверял гангутцев, что высоко ценит их воинскую доблесть, но, поскольку положение безнадежно, призывал прекратить сопротивление и сдаться в плен, обещая хорошее обращение.
В редакцию пришел инструктор политотдела Полещук:
- Братцы, надо составить ответ Маннергейму!
Идея вызвала энтузиазм. Было решено выдержать ответное послание в духе "письма запорожцев турецкому султану". И оно получилось хлестким, в выражениях не стеснялись. Пророков снабдил "манифест" такими рисунками, что смотреть на них без смеха было невозможно. Говорили, что даже наш суровый командир базы генерал Кабанов засмеялся, когда ему показали "манифест".
Отпечатанный, уж не помню каким тиражом, "ответ Маннергейму" разведчики доставили на территорию противника и, кажется, еще разбрасывали его с самолета.
Мы не верили финским радиоголосам. Невозможно было поверить. Но с подмосковных полей приходили тревожные сводки.
Оборона Ханко по масштабу и историческому значению конечно же несравнима с гигантской битвой под Москвой, но вдруг они оказались рядом, в одной газетной строке.
В октябре на Ханко прибыл с оказией, с отрядом катеров, московский журналист Владимир Рудный. Он облазил все участки обороны, его близорукие глаза за стеклами очков умели видеть. Перед тем как опять же с оказией уйти с Ханко, Рудный написал на листе ватмана текст письма защитников Гангута защитникам Москвы. Это письмо, подписанное генералом Кабановым и многими другими гангутцами, героями обороны, 2 ноября опубликовали в "Правде". Помню, как наш бессменный радист Гриша Сыроватко прибежал в редакционный подвал, потрясая стопкой исписанных листков: "Передовая "Правды"! Про нас!"
Мы читали, почти не веря глазам:
"Во вчерашнем номере "Правды" был напечатан документ огромной силы: письмо защитников полуострова Ханко к героическим защитникам Москвы. Это письмо нельзя читать без волнения. Оно будто бы написано кровью - сквозь мужественные строки письма видна беспримерная и неслыханная в истории борьба советских людей, о стойкости которых народ будет слагать легенды…" И далее: "Этот доблестный, героический подвиг защитников полуострова Ханко в грандиозных масштабах должна повторить Москва!"
Передовая "Правды", как и ответное письмо москвичей гангутцам, поистине стоила многих тонн боезапаса. "Великая честь и бессмертная слава вам, герои Ханко!" - так кончалось письмо москвичей.
От патетики меня коробит. Но ни одного громкого слова не вычеркну из вышеприведенных текстов. Они принадлежат тому накаленному времени, когда решалась судьба страны. Они сданы в архив истории, но я и сейчас волнуюсь, перечитывая эти строки.
Принадлежит истории и наш уход с Ханко. Ставка приняла решение эвакуировать базу и перебросить ее гарнизон в Ленинград и Кронштадт. 28 тысяч обстрелянных, не знающих отступления, непобежденных бойцов - серьезное подкрепление Ленинградскому фронту и флоту, ведущим борьбу в кольце блокады.
Что ж, "балтийский Гибралтар" выполнил свою задачу. Он сковал часть финской армии. Ни один крупный корабль германского флота не прошел в Финский залив.
Итак, эвакуация. Уже дважды прорывались к Ханко корабли эскадры Балтфлота и вывезли в Кронштадт часть гарнизона. Ожидались еще караваны.
Противник, конечно, знал об этом: приходы кораблей не скроешь. Предвидя ситуацию, когда на Ханко останутся лишь небольшие последние заслоны, которые нужно будет скрытно снять, командование базы прибегло к хитрой тактике. На многие часы и даже сутки умолкал передний край: ни выстрела, ни дымка, ни голоса. Будто вымерло все. Несколько раз финны предпринимали вылазки, прощупывали нашу оборону: может, и впрямь русские ушли с полуострова? И тут оживали огневые точки, в очередной раз отбрасывая финские разведгруппы. Хитрость помогла держать противника в напряженном неведении.
1 декабря вышел последний номер "Красного Гангута". Накануне редактор поручил мне написать передовую статью - название ее говорило само за себя: "Мы еще вернемся!" Передовая, разумеется, была исполнена пафоса, ненависти, угроз. "Здесь каждый камень, каждый гранитный утес, - говорилось в ней, - овеяны славой русского оружия… Слушайте, враги, подождите злорадствовать: мы еще вернемся! Мы еще встретимся с вами! Пусть эта мысль жжет вас каленым железом ужаса! Мы уходим сами, непобежденные, гордо неся славное имя гангутцев. Мы уходим бить немецко-фашистскую сволочь, и бить будем так же крепко, как били вас, по-гангутски…"
(Здесь хочу заметить, что спустя полвека, в июне 1991 года, я с группой ветеранов-гангутцев побывал на Ханко по приглашению финских ветеранов, по случаю 50-летия сражения. Это была волнующая поездка. Да, мы вернулись на Ханко - но, конечно, совсем не так, как "обещала" та передовая статья. Это была встреча не врагов, а друзей. И слава Богу!)
Финский залив, оба берега которого были заняты противником, кишел минами. "Суп с клецками" - так его называли балтийцы. Образ не очень веселый, но точный.
Часть за частью покидали Гангут, уходили на кораблях. Не обходилось без потерь. Но все же их было значительно меньше, чем могло быть.
Прощальным салютом был ураганный огонь гангутских батарей. Под грохот канонады артиллеристы взрывали тяжелые орудия, которые невозможно было вывезти на Большую землю. Страшная работа уничтожения шла и в порту: разогнав, сталкивали в воду автомашины, паровозы, вагоны.
Последний конвой покинул рейд Ханко вечером 2 декабря. Полуостров опустел. Мы уходили от "хладных финских скал" домой - в Кронштадт и Питер, зажатые кольцом блокады.
"Иосиф Сталин" - так назывался турбоэлектроход, принявший на свой борт гангутский арьергард, более 6 тысяч бойцов, в том числе и нашу команду - редакцию и типографию "Красного Гангута" во главе с Борисом Пророковым. Транспорт был до отказа, до скрипа переборок набит людьми и загружен ящиками и мешками с продовольствием. Не только в каютах, но и в трюмах и коридорах страшная теснота. Всюду гомонили, дымили махоркой вчерашние бойцы, столь неожиданно превратившиеся в пассажиров.
В 21 час транспорт дал ход, занял место в походном ордере, и вскоре караван кораблей взял курс на восток. Лаг отсчитал первую из двухсот тридцати миль, отделявших нас от Кронштадта.
Мы с Дудиным долго торчали на верхней палубе. Заснеженный берег Гангута как магнитом притягивал взгляд. Тут и там на берегу ветер мотал багровые языки пожаров. Потом ночь поглотила Ханко. Вокруг распростерлась беспросветная мгла. Ни луны, ни звезд. ледяной норд-ост бил в лицо колючей снежной крупой. Транспорт шел, тяжело переваливаясь с борта на борт. Мы с Мишей спустились в каюту.
О трагедии, разыгравшейся спустя несколько часов на борту "Иосифа Сталина", уже немало написано. В частности, в повести Дудина "Где наша не пропадала" и в моем романе "Мир тесен".
Коротко: "Сталин" подорвался на минном поле. Первая рванула во втором часу ночи. Погас свет. Непонятно было, идем или стоим. Дали аварийный свет - тусклый, неживой. Громыхнуло второй раз. Вскоре третий. Транспорт медленно кренился на левый борт.
Время утекало в прорву, как песок из песочных часов. Все куда-то разбрелись. Дудин и я все время держались вместе. Было много раненых в трюмах. Мы с Мишей таскали их на окровавленных носилках в кают-компанию, где врачи развернули операционную.
Четвертый взрыв был особенно сильным и продолжительным. Он отдался в мозгу уже не жутью, а тупой усталостью. Будто простонало корабельное железо. Я слышал крики, стоны, в потрясенное сознание врывались обрывки фраз: "Сталин" потерял ход… Корабли конвоя пытались взять транспорт на буксир, но последний взрыв оборвал заведенный трос… Говорили, что к борту подходят тральщики и снимают людей…
Дудин затащил меня в нашу пустую каюту, кивнул на винтовки, составленные в углу, очень внятно сказал:
- Винтовки есть, патроны тоже… Давай… Лучше так, чем рыб кормить.
Оспины на его лице казались черными. Не помню, что я ответил. Я схватил Мишу за руку и с силой вытащил из каюты. Будто его слова подстегнули нас обоих: мы вклинились в толпу у двери, ведущей на спардек, и наконец пробились наружу.
У борта "Сталина", хотя и осевшего, но все еще высокого, плясал на штормовых волнах тральщик. С транспорта прыгали на него, сыпались люди, и некоторые оказывались в воде, потому что тральщик то отбрасывало, то снова накидывало, и рассчитать прыжок было непросто. А долго ли продержишься в ледяной декабрьской воде?
Тральщик с лязгом ударил в борт транспорта. Вот его узкая, переполненная людьми палуба как раз под нами. Миша прыгнул, я видел, как его подхватили на тральщике. Взобравшись на фальшборт, приготовился прыгнуть и я - но в тот же миг тральщик резко отбросило.
Я еще слышал, как закричал Миша:
- Женька, прыгай! Прыга-ай!
Поздно, поздно… Тральщик уходил, Мишин голос удалялся…
Стоя на фальшборте и вцепившись рукой в стойку, я висел над беснующейся водой, как над пропастью. Не помню, сколько времени я так висел - минуту, час или вечность. Какой-то провал в памяти…
Подошел еще тральщик, снова посыпались люди, прыгнул и я, чьи-то руки подхватили меня.
Такие прыжки бывают раз в жизни.
Базовый тральщик БТЩ-217 был последним из кораблей конвоя, который подходил к борту "Сталина". Начинал брезжить рассвет, когда 217-й отвалил и на полном ходу пустился догонять ушедший вперед караван. На медленно тонущем транспорте еще оставалось много, очень много людей. Но, наверное, больше ничего нельзя было сделать: корабли конвоя, всю ночь крутившиеся вокруг транспорта, были до отказа переполнены спасенными.
Проклятые мины Финского залива... Их взрывы в ночь со 2 на 3 декабря переломили судьбы многих гангутцев. На "Сталине" осталось более 3 тысяч бойцов. Судно, издырявленное взрывами, погружалось, но медленно: система водонепроницаемых отсеков удерживала его на плаву. Дрейф сносил неуправляемое судно к южному берегу.
3 декабря ждали, 4-го ждали - придут свои корабли, снимут с тонущего транспорта, не дадут погибнуть. Не пришли. Утром 5 декабря "Сталин" сел на мель неподалеку от эстонского побережья. А потом пришли корабли - немецкие. Все оставшиеся на борту "Сталина" гангутцы попали в плен.
Страшной была их участь. Те, кто выжил - в лагерях немецких, а потом и в родных "фильтрационных", - так и не поняли, почему их не спасли, бросили на произвол немилосердной судьбы.
Почему не пришли к месту катастрофы корабли аварийно-спасательного отряда, стоявшие у причалов Гогланда - острова посредине Финского залива? Этот вопрос мучил и меня всю войну и в послевоенные годы.
Но это - предмет другого разговора.
Нам же, спасшимся, несказанно повезло. 6 декабря с последним караваном кораблей, покинувших остров Гогланд, мы пришли в Кронштадт. Пасмурным днем наш тральщик ошвартовался в Средней гавани. Мы ступили на заснеженную кронштадтскую землю. Колонна гангутцев потянулась к красным корпусам Учебного отряда.
Непередаваемое словами чувство владело нами - вернулись с края земли домой!
Сбоку к колонне пристраивались городские мальчишки.
- Здорово, пацаны! - гаркнул кто-то.
В ответ мы услышали:
- Дяденьки, хлеба!.. Сухарей...
Колонна притихла. Мы были готовы все отдать им, голодным мальчишкам Кронштадта. Но у нас не было даже черствой корки.
Я всмотрелся в одного из подростков, в его обтянутые скулы, в недетские печальные глаза под надвинутым треухом.
Так впервые глянула на нас блокада.
