Плотными стенами высоченной ольхи закрыта от всех ветров неширокая торфяная лощина с жиденьким, но чистым-чистым ручейком. Такие урочища иногда самарами называют, но чаще всего они безымянными остаются. К середине лета здесь выше плеч вырастают густейшие заросли кипрея, крапивы, посконника и других высокорослых полуболотных трав. А сочный, пахучий борщевик поднимается почти в два человеческих роста. После ясной ночи никнут рослые травы от обильной росы, а в жаркий полдень неподвижно висит над лощиной пряный дух их цветения, на вечерней заре сверкающей пеленой трепещут над ними тысячи стрекоз. Сюда по своей воле и волки не забегают.
Но трое дюжих косарей в одно утро превратили непролазные травяные джунгли в простую лужайку, посреди которой на огромной оплывшей кочке открылся опутанный повоем и хмелем пень-раскоряка, изъеденный грибами, жуками и муравьями в сыпучую труху. В нем множество дыр и щелей: из одних тянутся тоненькие стебельки желто-цветного лугового чая, а из некоторых - сухими, шуршащими лентами свисают змеиные выползки - старая полупрозрачная змеиная кожа. Все как один - ужиные. Ни одного гадючьего, хотя место по всем статьям самое что ни на есть гадючье.
Все змеи линяют одинаково, выползая из своей кожи, как из чехла. Вернее, сбрасывается не сама кожа, а только ее верхний слой, сросшаяся в единый покров чешуя. Перед линькой змея ищет какую-нибудь щель потеснее, куда и прячется. Прячется потому, что слепнет: на несколько дней, словно густым голубым туманом, застилает немигающий змеиный взгляд. Будто сплошные бельма вдруг вырастают на ее глазах. И вот тогда незрячая змея тычется мордой, ища место, где может только-только протиснуться сама. Кожа на ее губах лопается, цепляется за края щели, и змея выползает из нее, как из чехла. И по этой сухой, вывернутой наизнанку, никому не нужной, хотя и не порванной одежке проще простого узнать, кто ее снял. На каждой чешуйке всех выползков, мотающихся на пне, тонкая, продольная насечка, какие бывают у гадюк и ужей. Но кожа головы расчерчена на симметричные щитки, каких не бывает у гадюк. Старая кочка вроде как дом целого ужиного племени, в котором, словно в инкубаторе, рождаются новые поколения, где линяют и зимуют молодые змееныши и старые змеи. Охотится племя и в ближних, и в дальних угодьях: на берегах ручейка, на маленьком бобровом прудике, а некоторые уползают к реке и даже к небольшому полевому болотцу, где промышляют лягушек.
Осторожны и робки ужи, и добыча у них такая, что ни укусить, ни ударить, ни поцарапать не может. Это змеи-лягушатницы, которым тоже нечем убить свою жертву: нет у них яда, душить не умеют и, кого поймают, глотают прямо живьем. Ужиные зубки хотя и остры, но настолько малы, что змея не кусается даже тогда, когда надо защищать собственную жизнь. У нее есть несколько способов спасения или защиты. От любой опасности она просто старается уползти со всей прытью, на какую способна, не выясняя, насколько велика эта опасность. Не удалось скрыться - сворачивается в узел, делает резкие выпады, словно грозя ударить или укусить, шипит. Когда и этот прием не помогает и самого ужа хватают за что попало, он применяет запах. Отвратительный и резкий, но нестойкий, этот запах, может быть, и отбивает аппетит у четвероногих хищников, но ястреб-змееяд или другой пернатый ловец змей к своей добыче не принюхиваются.
Впрочем, бывает и так, что змея, оказавшись в почти безнадежном положении, извивается, как в агонии, скручивается, показывая светлое брюхо, широко раскрывает пасть и коченеет в таком положении. Во рту выступает кровь, безжизненно и вяло свисает набок острый раздвоенный язык, как бы стекленеют никогда не мигающие глаза. Имитируя смерть от страха, уж, если озадаченный преследователь замешкается в нерешительности, может мгновенно воскреснуть и скользнуть под ближайшую корягу, пень или куст. Как с другими, не знаю, но с собаками это "самоубийство" ужу удается неплохо.
Лягушачья кожа ядовита: слизь крупных озерных лягушек может обжечь даже неповрежденную кожу ладони. Но, видимо, для "профессиональных лягушатников" - зверей, птиц и змей вкус добычи не имеет значения.
Самая распространенная небылица об уже и лягушке относится как раз к ужиной охоте. Рассказы всех "очевидцев" отличаются один от другого лишь небольшими подробностями, которыми они и выдают себя. А в основном все у всех одинаково: уж, нацелившись на лягушку, подползает к ней поближе, но не совсем лицом к лицу, и начинает словно бы дразнить ее языком, а на самом деле "гипнотизировать", парализуя лягушачью волю.
Если бы все было так, то можно только представить, чем бы окончилась для ужей такая легкая жизнь и к чему привело бы лягушачье слабоволие. На самом же деле все обстоит совсем иначе. Никто из ужей не обладает никакой магической силой, и даже среди лягушат нет простачков-фаталистов, потому что уже в икринке заложен образ смертельного врага. Точно так же и в ужином яйце уже сидит четкий облик того, кого будет искать и ловить ужачок. И первая встреча обоих - бесхвостого четверонога и змееныша - может быть прекрасным пояснением к такому понятию, как генетическая, или наследственная память.
Двухдневный ужонок, еще не знавший вольной жизни и не видевший свободного мира, а стало быть, и первобытно голодный, словно бы не видел, лежа в маленьком террариуме, посаженную туда же разную сухопутную живность - слизней, дождевых червей, гусениц, бабочек, улиточек, тараканов и уховерток. Но он мгновенно оживился, увидев перед собой лягушонка, своего ровесника, который еще несколько дней назад был головастиком. В маленьком замкнутом пространстве у лягушонка не было никаких шансов на спасение бегством. И, хотя он замер в неподвижной лягушачьей позе, его фигурка словно бы включила в мозгу ужонка сигнал: "Хватай!".
А в том, что и вид одной только змеиной морды вызывает в лягушке такой сигнал, довелось убедиться во время больших ужиных охот, особенно в конце лета, когда в них принимают участие и взрослые змеи, и змееныши-первогодки. Во второй половине августа, когда с каждым днем природой все более овладевает состояние покоя и умиротворенности, на маленьких озерах и бобровых прудах в Усманском бору происходят совсем не мирные события, хотя на первый взгляд на воде и у воды сплошная идиллия и гармония: сверкают на солнце стрекозиные крылья, греются на кочках и притопленных стволах черепахи, а на пожелтевших плавучих листьях кувшинок и кубышек нежатся сотни озерных лягушек - от крошечных лягушат до тяжелых здоровенных лягв. А между этими блинами-листьями, то подныривая под них, то переползая поверху, снуют ужи. Похоже, что они довольно близоруки и безошибочно распознают добычу с расстояния не более метра. Заметив лягушку, уж приостанавливается, словно легавая собака, а тонкий язычок и впрямь так и мелькает у кончика морды. Лягушка не шевелится. У змеи тоже выдержки хватает: она медленно-медленно, словно крадучись, хотя вся на виду, тянется к лягушке. Но у той глаза различают даже очень медленные движения, от них в мозгу включается тот самый сигнал: "Спасайся!", и она в длинном прыжке скрывается под водой. Уж делает рывок в пустой след и... плывет искать удачи дальше. А она ему может и не улыбнуться. Тогда приходится, ныряя в мутноватой воде, ловить поздних головастиков серой жабы. Надо спешить, потому что уже в любой день может похолодать, и лягушки лягут на дно. А голодным змеям даже в теплые зимы трудно дотянуть до весны.
Весеннюю охоту ужей на других лягушек, остромордых, я видел лишь однажды. На маленьком полевом лимане, залитом снеговой водой, заканчивалось лягушачье икрометание, и посиневшие самцы выходили из воды. Но чтобы их раскисшие тела приобрели прежний цвет и нормальную спортивную форму, приходилось некоторое время отсиживаться на берегу под прошлогодней травяной ветошью. Каким-то неведомым образом об этом событии узнали жившие в соседнем лесочке ужи. Ни прошлогодних ужат, ни ужачков-подростков тут не было, не по ним была добыча. И по берегу, не заползая в воду, проворно сновали только взрослые, почти метровой длины змеи.
Они не пропускали ни одной подозрительной щели. Это не было охотой на глаз, это был поиск: змеи искали добычу в ее убежищах, не видя ее саму. В этих убежищах не было запасных выходов, и лягушки сидели в них головой к воде. И каждая, увидев перед собой ужиную морду, пулей выскакивала наружу, устремляясь к спасительной воде. Какой уж тут гипноз! Змея кидалась во всю прыть вслед, но успеха не имела. Посуху она догнала бы жертву не на первом, так на втором десятке метров, но даже для сухопутных лягушек вода - родная стихия.
Прежде человек никогда не переносил своей неприязни к гадюке на робкого и смирного лягушатника - ужа, и тот с большой выгодой для своего рода использовал доброе отношение, чаще встречаясь у жилья, нежели вдали от него. Тут всегда было немало мест, куда змеи могли откладывать яйца. С весны росли возле хлевов на лесных кордонах навозные кучи, к которым в середине лета сползались ужихи. Как в теплом парничке, развивались змеиные зародыши. Отсюда буквально сотнями расползались в конце лета изящные ужачата. Сюда и лисы, от которых в других местах гибнет немало ужиных яиц, не наведывались. Да и зимовать ужи частенько пробирались в подполья тех же кордонов, где выживали даже в малоснежные морозные зимы, когда во множестве вымерзали их "дикие" сородичи. Теперь же люди, особенно дети (от незнания? от жестокости?), нередко прямо затаптывают безобидных змеек, и встречи с ужом близ жилья стали редки...
