Что, собственно, заставило меня всерьез задуматься о творчестве и долголетии и о связи между ними, так это пример двух людей, очень похожих друг на друга в жизненно важных отношениях: это Пабло Казальс и Альберт Швейцер. Обоим было по 80 лет, когда я впервые познакомился с ними. Для обоих была характерна активная творческая деятельность - неудержимый фонтан творческих идей. Оба взяли на себя обязательства личного характера, которые представляли ценность для миллионов других людей. То, что я узнал от этих двух гигантов творческого духа, оказало глубокое влияние на мою жизнь - особенно во время моей болезни. На их примере я осознал, что благородная цель и воля к жизни лежат в основе человеческого существования.
***
Сначала я расскажу вам о моих наблюдениях над Пабло Казальсом. Впервые я встретился с ним у него в доме в Пуэрто-Рико за несколько недель до 80-летия. Меня поразил режим дня Казальса. Около 8 часов утра очаровательная молодая жена Марта помогала великому виолончелисту начать новый день. Старческая дряхлость мешала ему одеться самому. Судя по тому, с каким трудом он передвигался и каких мучений Казальсу стоило поднять руки, я понял, что он страдает от ревматоидного артрита.
Затрудненное дыхание явно выдавало энфизему. В гостиную Марта ввела его под руки. Сгорбленная спина, поникшая голова, шаркающие ноги... Однако прежде, чем подойти к столу, где был накрыт завтрак, дон Пабло направился к пианино - как я узнал, это был ежедневный ритуал. Он с трудом уселся на стуле, с видимым усилием поднял опухшие и скрюченные артритом руки над клавиатурой.
Я был совершенно не готов к чуду, которое совершалось у меня на глазах. Пальцы медленно раскрылись, потянулись к клавишам, как бутоны цветов к солнцу. Спина выпрямилась. Казалось, что дыхание его стало легким и свободным. Пальцы опустились на клавиши, и раздались первые такты "Хорошо темперированного клавира" Иогана Себастьяна Баха; играл он с большим чувством и строгой сдержанностью. Он напевал про себя во время игры, затем сказал, что Бах говорит с ним прямо здесь: и он положил руку на сердце.
Я совсем забыл, что до того, как Пабло Казальс посвятил себя виолончели, он достиг профессионального совершенства в игре на нескольких музыкальных инструментах.
Затем он углубился в концерт Брамса, и пальцы его, теперь сильные и гибкие, скользили по клавиатуре с поражающей быстротой. Все его тело, казалось, растворилось в музыке; оно больше не производило впечатления закостеневшего и скрюченного, оно было гибким, изящным и полностью освобожденным от скованности, характерной для артритных больных. Кончив играть, дон Пабло встал сам, прямой и стройный: казалось, сейчас он даже выше ростом, чем когда вошел в комнату. Он легко подошел к столу, уже без всякого намека на шарканье, с удовольствием позавтракал, оживленно разговаривая; после еды самостоятельно пошел прогуляться на берег. Приблизительно через час вернулся и сел работать, разбирая корреспонденцию до второго завтрака. Затем он вздремнул. Когда встал, все вернулось обратно: сгорбленная спина, скрюченные руки, шаркающие ноги. Как раз в этот день должны были приехать сотрудники телевидения с камерой, чтобы снимать его. Хотя он был предупрежден, дон Пабло стал отнекиваться и выяснять, нельзя ли перенести визит: он не чувствовал себя в силах выдержать съемки с их бесчисленными необъяснимыми повторами и ужасной жарой от софитов.
Марта, уже неоднократно сталкивавшаяся с его отвращением к съемкам, успокаивала дона Пабло, уверяя, что встреча с молодежью его подбодрит. Может быть, приедет та же группа, что и в первый раз, а там были очень симпатичные ребята, особенно молодая девушка, которая руководила съемкой. Дон Пабло просиял: "Да, конечно, - обрадовался он, - приятно будет встретиться с ними снова".
И вот опять наступил чудодейственный миг. Как и прежде, он медленно поднял руки, и пальцы опять раскрылись, как цветок. Неожиданно они стали гибкими, спина распрямилась как струна, он легко встал и подошел к виолончели. Величайший виолончелист XX века начал играть: его пальцы, кисти, руки, державшие смычок, - все это слилось в одно неразрывное целое с инструментом; руки двигались в унисон, подчиняясь требованиям его мозга, требованиям сдержанной красоты движения и музыки. Любой виолончелист лет на тридцать его моложе мог бы гордиться, если бы обладал необыкновенной способностью так владеть своим телом во время игры.
Дважды в один день я стал свидетелем чуда. Восьмидесяти летний старец, отягощенный болезнями, способен отбросить страдания, хотя бы временно, потому что знал, что у него есть более важное дело. И здесь не скрывалось никакой особой тайны: ведь это срабатывало ежедневно. Для Пабло Казальса творчество было источником его собственных внутренних резервов, в том числе и стимулировавших гормоны коры надпочечников. Весьма сомнительно, чтобы нашлось хоть одно противовоспалительное лекарство в мире, которое (если бы музыкант принимал его) оказалось бы таким же сильнодействующим, эффективным и безвредным, как вещества, вырабатываемые при взаимодействии его психики и его тела.
Этот процесс вовсе не так странен, как кажется на первый взгляд. Если бы он попался в ловушку бурного взрыва эмоций, последствия проявились бы в усиленном притоке соляной кислоты к желудку, во всплеске активности желез надпочечников, в выработке кортикостероидов, повышении кровяного давления, усилении сердцебиения.
Но он предпочел выход совсем другого рода. Пабло Казальс был одержим творчеством, сокровенным желанием выполнить особую, сверхценную задачу, поставленную им самим для себя, и эффект был подлинный и наглядный. И последствия этого влияния на биохимические процессы, происходящие в организме, были не менее ярко выражены - но при этом самым положительным образом, - чем они были бы, если бы он был выжат как лимон после бурного эмоционального всплеска. Дон Пабло, деликатного, почти хрупкого сложения, оказался настоящим гигантом духа и творческой активности. Будучи жизнерадостным, симпатизировал людям, умудрялся очень быстро вникать в проблемы, волнующие его друзей и гостей, и откликался хотя и не мгновенно, но искренне и всей душой. Дон Пабло показал мне некоторые из оригинальных рукописей Баха, которые он хранил, и заметил, что Бах значит для него больше, чем любой другой композитор.
"Это только одно из того многого, что у вас есть общего со Швейцером", - заметил я.
"Мой добрый друг Альберт Швейцер разделяет мое убеждение, что Бах - величайший из всех композиторов, - подтвердил мою мысль дон Пабло. - Но мы любим Баха совершенно по разным причинам. Швейцер понимает Баха в сложных архитектурных терминах; он считает его Мастером, который возносится выше всех в великом и многогранном соборе музыки. Для меня Бах - великий романтик. Его музыка волнует меня, помогает мне глубже ощущать полноту жизни. Когда я просыпаюсь по утрам, я жду не дождусь той минуты, когда я сяду играть Баха. Замечательно начинать день именно так!"
"Если Бах для вас - любимый композитор, то какое произведение вам дороже всего?"
"Музыкальное произведение, которое значит для меня больше всего на свете, было написано не Бахом, а Брамсом, - и он встал. - Вот, позвольте показать его вам. У меня есть рукописный оригинал". В стене за стеклом хранилась одна из самых ценных музыкальных рукописей в мире, находящихся в частной коллекции: квартет си-минор Брамса.
"Интересно, как мне удалось получить ее, - стал рассказывать Пабло Казальс. - Много лет тому назад я был знаком с человеком, который возглавлял Общество друзей музыки в Вене. Его звали Вильгельм Куш. Однажды вечером - это было еще до войны - он пригласил на ужин нескольких своих друзей, в том числе и меня. У него была, по-моему, одна из лучших в мире частных коллекций оригинальных музыкальных рукописей. Кроме того, он коллекционировал музыкальные инструменты - у него было превосходное собрание, среди них были, например, скрипки Страдивари, Гварнери. Он был богат, очень богат, но при этом - простой и открытый человек. Наступила война. Ему было больше восьмидесяти. Он не собирался проводить остаток жизни при нацистском режиме и перебрался в Швейцарию. Тогда ему уже минуло 90 лет. Я жаждал засвидетельствовать ему свое почтение. Для меня это было очень волнующее событие. Подумать только, увидеть его снова, чудесного старого друга, так много сделавшего для музыки! Мне кажется, мы оба плакали на плече друг у друга. Потом я сказал ему, что ужасно беспокоился о его коллекции музыкальных рукописей. Я был полон страха, что ему не удастся спасти свою коллекцию от рук фашистов...
Мой друг уверил меня, что беспокоиться нечего; ему удалось спасти всю коллекцию. И он принес показать мне некоторые рукописи - камерная музыка Шуберта и Моцарта, например. И вот тут он и выложил передо мной на стол рукопись квартета си-минор Брамса. Я с трудом мог поверить своим глазам. Я просто остолбенел от счастья. Мне кажется, у каждого музыканта в глубине души кроется такое чувство, что существует только одно произведение, которое говорит прямо с его сердцем, произведение, которое он чувствует каждой клеточкой своего существа. Именно так я всегда воспринимал квартет си-минор Брамса с тех пор, как впервые сыграл его. И я всегда чувствовал, что эта музыка - лично для меня.
Мистер Куш увидел, что, когда я взял в руки рукопись квартета си-минор, это была замечательная, волнующая минута в моей жизни. "Это ваш квартет во всех смыслах, - сказал мистер Куш. - Я буду счастлив, если вы позволите мне подарить его вам". И он так и сделал.
Я был так потрясен, что не смог сразу поблагодарить его как следует, но потом написал ему длинное письмо о том, какую великую радость он принес в мою жизнь и как я горжусь его подарком. В ответ мистер Куш рассказал мне многое об истории квартета си-минор, чего я не знал раньше. Один факт особенно поразил меня. Брамс начал сочинять свой квартет за девять месяцев до моего рождения. Ему понадобилось ровно девять месяцев, чтобы закончить его. Мы оба - квартет си-минор Брамса и я - пришли в мир точно в один и тот же день, в один и тот же месяц, в один и тот же год".
Пока дон Пабло рассказывал, казалось, он переживал все заново. Тонкие черты его лица, не искаженные никакими грубыми линиями, были настолько выразительны, что казалось, его слова просто подкрепляли образ. И в самом деле, его лицо выражало такую драматическую мощь, как будто он играл в пьесе Ибсена. Я спросил дона Пабло, какие еще музыкальные сочинения имеют для него особое значение.
"Многие, - объяснил он, - но ничто не было мне так близко и не выражало так глубоко мою суть, как квартет симинор Брамса. И все же, когда я встаю утром, я могу думать только о Бахе. У меня появляется чувство, что мир рождается заново. Природа всегда кажется мне более открытой утром.
Есть еще одна вещь, о которой я должен рассказать вам. Она также очень важна для меня. Мне кажется, что именно эту музыку я хотел бы услышать в последние минуты своей жизни на Земле. Как она чудесна и трогательна! Это вторая часть квинтета Моцарта ля мажор с кларнетом".
Дон Пабло сыграл ее. Пальцы были тонкими, а кожа бледной, но это были самые необыкновенные руки, какие я когда-либо видел в своей жизни. Казалось, они обладали собственной, независимой мудростью и изяществом. Когда он играл Моцарта, это был не просто исполнитель, это был замечательный интерпретатор, и в то же время трудно было вообразить, что эту музыку можно сыграть по-другому.
Кончив, он встал из-за пианино и извинился, что слишком много времени уделил музыке вместо того, чтобы обсуждать мировые события. Я сказал, что у меня создалось впечатление, что то, что он говорил и делал, имеет самое прямое отношение к событиям в мире. Продолжая обсуждение, мы пришли к выводу, что наиболее острая проблема в мире состоит в том, что отдельная личность чувствует себя беспомощной.
"Ответ на эту беспомощность не так уж сложен, - откликнулся дон Пабло. - Любой человек может сделать что-то для мира, для этого совсем не обязательно с головой уходить в политику. У каждого человека есть внутри, в душе глубинное ощущение порядочности и доброты. Если он прислушивается к нему и действует, руководствуясь им, он и дает людям то, в чем больше всего нуждается мир. Это не сложно, но требует мужества. Необходима смелость, чтобы прислушаться ко всему хорошему, что есть в нас, и действовать, опираясь на это. Отважимся ли мы быть сами собой? Это и есть вопрос, имеющий самое главное значение".
Порядочность и доброта самого дона Пабло были вне всякого сомнения. Но были и другие источники - высокая цель, воля к жизни, вера, прекрасное чувство юмора, - помогавшие ему справиться со старостью, дававшие ему силы выступать как виолончелист и дирижер, когда ему было далеко за 80.
***
Альберт Швейцер всегда верил, что лучшее лекарство от любой болезни, которая у него могла появиться, это сознание, что у него есть работа, которую он должен сделать, плюс хорошее чувство юмора. Он как-то сострил, что болезнь стремится очень быстро остановить его, потому что ей оказывают слишком мало гостеприимства внутри его организма.
Сама сущность доктора Швейцера - воля и творчество. Колоссальная энергия, с которой он стремился максимально использовать свой ум и свое тело, питала все его многочисленные и многообразные интересы, а также ремесла, которыми он владел. Наблюдая его за работой в больнице Ламбарене, можно было видеть человеческую волю на грани сверхъестественного. За обычный день в больнице, даже после того как ему исполнилось 90 лет, он успевал: выполнять свои обязанности врача в больнице и совершать ежедневный обход больных, энергично плотничать, передвигать тяжелые ящики с лекарствами, отвечать на нескончаемый поток ежедневных писем, уделять время незаконченным рукописям и играть на пианино. "Я совершенно не собираюсь умирать, - признался он как-то своим сотрудникам, - пока у меня есть куча дел, которые я могу делать. Если я могу заниматься всякими разными делами, совершенно нет нужды умирать. Так что я буду жить долго, очень долго". И он добился своего - он прожил чуть больше 90 лет.
Так же, как и его друг Пабло Казальс, Альберт Швейцер не мог позволить себе пропустить хоть один день, чтобы не сыграть Баха. Его любимой вещью была токката и фуга ре-минор - пьеса, написанная для органа. Но в Ламбарене органа не было. Было два пианино, оба древние, оба рассохшиеся. Одно стояло в столовой для медперсонала, это было более разбитое. Экваториальный климат, где воздух всегда насыщен влагой, изменил его почти до неузнаваемости. На некоторых клавишах не было слоновой кости; другие пожелтели и растрескались. Войлок на молоточках вытерся, и звуки получались резкие и гнусавые. Инструмент не настраивали годами, а даже если бы и настроили, вряд ли это помогло ему надолго. Когда я в первый раз приехал в больницу Ламбарене, я зашел в столовую, сел за пианино и отпрянул, услышав карикатурно искаженные звуки. И тем не менее самое поразительное было, что Швейцер умудрялся играть на нем духовные гимны каждый вечер перед ужином и под его руками нищета и убожество звука каким-то чудом исчезали.
Другое пианино стояло в его хижине (с пышным африканским названием: "бунгало"). Состояние его было гораздо лучше, но вряд ли оно было подходящим для исполнителя с мировым именем, каким был органист Швейцер. К пианино было приделано приспособление для ножных педалей, как у органа, которое было связано с молоточками пианино, но эта органная педаль имела привычку - приводящую в ярость! - западать в самую критическую для исполнителя минуту. Однако даже такая призрачная педаль давала Швейцеру возможность работать ногами.
Я уже рассказывал в другой книге, как однажды приехав в Ламбарене, далеко за полночь, когда почти все масляные лампы уже были погашены, я пошел прогуляться к реке. Ночь была душная, и мне не спалось. Проходя мимо хижины доктора Швейцера, я услышал быстрые пассажи токкаты Баха.
Я подошел ближе и несколько минут стоял перед зарешеченным окном, на фоне которого в тусклом свете лампы был виден его силуэт у пианино. Токката полностью подчинилась могучему напору его рук, и он достойно выдерживал требование Баха: полновесное звучание каждой ноты. Каждый звук имел свой вес и свою ценность, и в то же время все они тесно переплетались в единое гармоничес кое целое. Даже если бы я был в самом большом соборе мира, я не получил бы такого великого утешения, как, вслушиваясь в исполнение Швейцера, здесь, в глубине Африки. Стремление выразить красоту музыкальной архитектоники, строгий артистизм, ощутимая жажда сохранить живым величественную мощь своего музыкального прошлого, необходимость излияния и катарсиса - все эти сокровенные чувства звучали в игре Альберта Швейцера.
Когда он кончил, руки его, отдыхая, еще покоились на клавишах, великолепно вылепленной формы голова чуть наклонилась вперед, как бы пытаясь поймать ускользающие звуки. Иоганн Себастьян Бах дал ему возможность освободить себя от тягот и напряжения больничной жизни, где только одни истории болезни нужно было заполнять трижды. Сидя за пианино, он возвращался назад в мир творчества и сурового великолепия и простоты, которые он всегда черпал в музыке. Музыка питала его душу, так же как и душу Пабло Казальса. Швейцер чувствовал себя отдохнувшим, возрожденным, окрепшим. Когда он встал, не было ни намека на сутулость. Музыка была его лекарством.
И еще великолепное чувство юмора! Альберт Швейцер использовал юмор как своего рода "противоэкваториальную" терапию, как способ облегчить жару и влажность, снять напряжение. В самом деле, он использовал юмор настолько артистически, что создавалось впечатление: для него юмор - это музыкальный инструмент.
Жизнь молодых врачей и сестер в клинике Швейцера была отнюдь не легкой. Швейцер понимал это и ставил перед собой задачу укреплять их дух "питательными" элементами юмора. Во время еды, когда весь персонал больницы собирался вместе, у Швейцера всегда наготове была пара шутливых историй, которые он рассказывал. До чего замечательно было видеть, как сотрудники буквально молодели, покатываясь со смеху от его шуточек.
Однажды за столом, например, он сообщил: "Как всем хорошо известно, в радиусе 75 миль от больницы есть только два автомобиля. Сегодня произошло неизбежное: машины столкнулись. Мы обработали легкие раны у шоферов. Те, кто испытывает почтение к машинам, может обработать автомобили".
На следующий день он важным голосом сообщил последнюю новость: у курицы Эдны, устроившей себе гнездо возле больницы, появилось шестеро цыплят. "Для меня это был большой сюрприз, - заявил он торжественно. - Я даже не подозревал, что она была в интересном положении".
Однажды за ужином, после особенно тяжелого дня, Швейцер начал рассказывать сотрудникам, как несколько лет тому назад он был приглашен на торжественный обед в Королевский дворец в Копенгагене. На первое блюдо подали датскую селедку. А Швейцер терпеть ее не мог. Улучив минутку, когда на него никто не обращал внимания, Швейцер ловко стащил селедку с тарелки и засунул ее в карман пиджака. На следующий день одна из местных газет, специализирующаяся на светской хронике, в отчете о приеме в Королевском дворце писала о визите доктора из джунглей и о странных привычках к еде, которых он набрался в Африке: "Доктор Швейцер - представьте себе! - съел не только всю мякоть селедки, но даже кости, голову, глаза и все остальное!"... Я обратил внимание на то, что в тот вечер молодые врачи и медсестры встали из-за стола в прекрасном настроении, освеженные веселым духом, царившим в столовой, не меньше, чем ужином. Усталость доктора Швейцера, которая бросалась в глаза, когда он зашел в комнату, тоже исчезла, сменившись сосредоточенностью по поводу предстоящих дел. Юмор в Ламбарене был жизненно важной поддержкой для души.
Библия утверждает, что "веселое сердце благотворно, как врачество, и унылый дух сушит кости" (Притчи Соломона, 1722). Трудно сказать, что точно происходит в человеческой психике и теле в результате использования юмора. Но доказательства, что он эффективно работает, в течение веков стимулировало размышления не столько врачей, сколько философов и ученых. Сэр Фрэнсис Бэкон обращал внимание на физиологические характеристики веселья. Роберт Бартон в книге "Анатомия меланхолии" почти четыре столетия назад цитировал различные источники, подтверждающие его наблюдения: "Юмор очищает кровь, омолаживает тело, помогает в любой работе". В целом Бартон называл радость "основной машиной для тарана стен меланхолии" и утверждал, что "это лечение эффективно само по себе". Гоббс называл смех "взрывом внезапного великолепия". Иммануил Кант в "Критике чистого разума" писал, что "смех вызывает ощущение здоровья через активизацию всех жизненно важных процессов в организме, усиливает перистальтику и движение диафрагмы, одним словом, дает такое ощущение здоровья, которое, благотворно действуя на нас, воспринимается нами с благодарностью, так что мы таким образом достигаем тела через душу и используем душу как врача для своего тела". Кант при этом намекал, что никогда не знал человека, обладающего даром искреннего смеха, который страдал бы от запора, и я могу полностью согласиться с ним. Мне всегда казалось, что смех от души - это прекрасный вариант внутреннего бега трусцой, не выходя на улицу.
Увлечение Зигмунда Фрейда проблемами психики человека не ограничивалось изучением ее функциональных или органических нарушений. Его исследования были направлены также на изучение высочайшего, мистического места, которое психика человека занимает во Вселенной. Остроумие и юмор - высоко дифференцированные проявления уникальности человеческой психики. Фрейд верил, что радость и веселье - очень эффективный путь противодействия нервному напряжению и что юмор можно использовать в качестве эффективной терапии.
Сэр Вильям Ослер (выдающийся английский врач. - Прим. ред.) считал смех "музыкой жизни". Его биограф, Гарвей Кушинг, описывал, как Ослер советовал врачам, психически и физически истощенным в конце долгого рабочего дня, находить свое собственное лекарство в радости и веселье. "Имеется счастливая возможность, что - как Лионель в одной из поэм Шелли - он может сохранять свою молодость, смеясь".
Нельзя сказать, чтобы было отмечено большое изобилие современных научных исследований о положительном физиологическом воздействии смеха, но тем не менее их достаточно. Вильям Фрей из Стэнфордского университета написал статью, насыщенную ценной информацией под названием: "Дыхательные компоненты веселого смеха". Очевидно, что он имеет в виду то, что обычно называют "животным смехом", "смехом до колик". Как и Иммануил Кант, Фрей выяснил, что смех действует благотворно на весь процесс дыхания. Еще одна статья, на которую следует обратить внимание, опубликована Паскиндом в "Архивах неврологии и психиатрии" в 1932 году - о влиянии смеха на мышечный тонус.
Некоторые люди, после приступа бесконтрольного смеха, жалуются, что у них от смеха даже ребра болят. Выражение, наверное, точное, но это "приятная боль", в результате которой человек настолько расслабляется, что почти открыто может развалиться в кресле и отдыхать. Эта "боль" такого рода, которую большинству людей было бы очень полезно тренировать ежедневно. Она так же полезна и реальна, как любая другая форма физической тренировки. Хотя биохимические проявления смеха не могут быть четко выражены в явном виде, например в виде смеха и пр., как это известно про отрицательные последствия страха, фрустраций или гнева, они достаточно реальны.
В медицинской прессе публикуется все больше статей о высокой цене, которую люди платят за отрицательные эмоции. Установлено, что, в частности, рак связан с интенсивными и длительными состояниями горя, гнева или страха. Вряд ли разумно предполагать, что эмоции могут приносить только вред и не иметь никаких положительных последствий.
Во всяком случае, я задолго до моего серьезного заболевания уже был глубоко убежден, что творчество, воля к жизни, надежда, вера и любовь имеют важное биохимическое значение и играют серьезную положительную роль в процессе исцеления и в хорошем самочувствии. Положительные эмоции - это переживания, дарующие жизнь.
Научные исследования установили существование в мозге человека эндорфинов - веществ, очень похожих по своей молекулярной структуре и воздействию на морфий. Для организма это своя собственная анестезия, свое собственное расслабление, своя собственная внутренняя помощь человеку, облегчающая ему возможность выдержать боль.
Пока еще не известно точно, как активизируются эндорфины и как они высвобождаются в кровоток. Неизвестно также, могут ли они быть активированы положительными эмоциями. Но уже проведено достаточно исследований, показывающих, что люди, твердо настраивающиеся преодолеть болезнь, более склонны выносить мучительную боль, чем те, кто считает себя обреченным. Медицинские исследования, проведенные китайскими специалистами, подтверждают, что высокоэффективное использование акупунктуры вместо анестезии стало возможным лишь потому, что введение игл в "меридиан" организма активизирует эндорфины. Во всяком случае, психика человека играет важную роль в контроле над болью, так же как ей принадлежит ключевая роль в борьбе с болезнью. Достаточно внимательно посмотреть на феномен плацебо, чтобы признать, что и на сознательном и на подсознательном уровне психика может приказать организму реагировать определенным образом. Такая ответная реакция включает в себя не только психологические изменения, но и биохимические изменения организма.
В первой главе я писал о способности смеха снижать воспалительный процесс в суставах, что было подтверждено снижением СОЭ - длительным и накапливающимся. Означало ли это, что смех стимулировал образование эндорфинов? Интересный эксперимент в этом направлении предпринял японский врач из Токио, который ввел смех в программу лечения туберкулезных больных. Отчет об эксперименте показал, что он смог продемонстрировать, к своему собственному удовлетворению, что смех является активным терапевтическим фактором и играет важную роль в улучшении состояния его больных.
В настоящее время предполагаются другие, более всеобъемлющие научные исследования и эксперименты. В результате нам станет известно гораздо больше, чем мы уже знаем, о роли как положительных эмоций, так и творчества и воли к жизни в процессе выздоровления. Недалеко то время, когда медицинские исследователи смогут обнаружить, что человеческая психика обладает естественным стремлением к поддержанию процесса жизни и к мобилизации всех внутренних сил и резервов в борьбе против болезни, боли и страдания.
Литература
Гинзбург Л. С. Пабло Казальс. - М.: Музгиз, 1966.
Геттинг Геральд. Встречи с Альбертом Швейцером / Пер. с нем. - М.: Наука, 1967.
Кан А. Ю. Радости и печали. Размышления Пабло Казальса, поведанные им А. Кану. - М., 1977.
Корредор Х. М. Беседы с Пабло Казальсом. - Л.: Музгиз, 1960.
Носик Б. А. Швейцер. - М.: Мол. гвардия, 1971 (серия "Жизнь замечательных людей").
Альберт Швейцер - великий гуманист XX века. Воспоминания и статьи. - М.: Наука, 1970.
Швейцер А. Культура и этика / Пер. с нем. - М.: Прогресс, 1973.
Швейцер А. Иоганн Себастиан Бах / Пер. с нем. - М.: Музыка, 1964.
Швейцер А. Письма из Ламбарене / Пер. с нем. - Л.: Наука, 1978.
