"Мне кажется, это было вчера, а между тем это случилось еще в начале 1788 года. Мы сидели за столом у одного вельможи, нашего товарища по Академии, весьма умного человека, у которого собралось в тот день многочисленное общество.
Среди нас были люди разных чинов и званий - придворные, судейские, литераторы, академики и т. п. Мы превосходно пообедали; мальвазия и капские вина постепенно развязали все языки, и к десерту наша веселая застольная беседа приняла такой вольный характер, что временами начинала переходить границы благовоспитанности. В ту пору в свете ради острого словца позволяли себе говорить все. Шамфор прочитал нам свои нечестивые, малопристойные анекдоты, и дамы слушали их безо всякого смущения, даже не считая нужным закрыться веером. Один привел строфу из Вольтеровой "Девственница", другой - философские стихи Дидро:
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
И это встречало шумное одобрение. Третий встал и, подняв стакан, громогласно заявил: "Да, да, господа, я так же твердо убежден в том, что Бога нет, как и в том, что Гомер был Глупцом". И в самом деле был убежден в этом. Тут все принялись толковать о Боге и Гомере; впрочем, нашлись среди присутствующих и такие, которые сказали доброе слово о том и другом. Постепенно беседа приняла более серьезный характер. Кто-то выразил восхищение той революцией, которую произвел в умах Вольтер, и все согласились, что это прежде всего и делает его достойным своей славы. Он явил собой пример своему веку, заставив читать себя в "лакейской, равно как и в гостиной". Один из гостей, покатываясь со смеху, рассказал о своем парикмахере, который, пудря его парик, заявил: "Я, видите ли, сударь, всего лишь жалкий недоучка, однако верю в Бога не более чем другие".
И все сошлись на том, что суеверию и фанатизму неизбежно придет конец, что место их заступит философия, что революция не за горами, и уже принялись высчитывать, как скоро она наступит и кому из присутствующих доведется увидеть царство разума собственными глазами. Люди более преклонных лет сетовали, что им не дожить до этого, молодые радовались тому, что у них на это больше надежд. А пуще всего превозносилась Академия за то, что она подготовила великое дело освобождения умов, являясь средоточием свободомыслия и вдохновительницей его.
Один только гость не разделял пламенных восторгов и даже проронил несколько насмешливых слов по поводу горячности наших речей... Это был Казот, человек весьма обходительный, но слывший чудаком, который на свою беду пристрастился к бредням иллюминатов. Он прославил свое имя впоследствии стойким и достойным поведением.
- Можете радоваться, господа, - сказал он, наконец, как нельзя более серьезным тоном, - вы все увидите ее, эту великую и прекрасную революцию, о которой так мечтаете. Я ведь немного предсказатель, как вы, вероятно, слышали, и вот я вам говорю: вы увидите ее.
Мы ответили ему задорным припевом из известной тогда песенки:
Чтоб это знать, чтоб это знать,
Пророком быть не надо!
- Пусть так, - отвечал он, - но все же, может быть, и надо быть им, чтобы сказать вам то, что вы сейчас услышите. Знаете ли вы, что произойдет после революции со всеми вами, здесь сидящими, и что будет непосредственным ее итогом, логическим следствием, естественным выводом?
- Гм, любопытно! - произнес Кондорсе со своим обычным глуповатым и недобрым смешком. - Почему бы философу не побеседовать с прорицателем?
- Вы, господин Кондорсе, кончите свою жизнь на каменном полу темницы. Вы умрете от яда, который, как и многие в эти счастливые времена, вынуждены будете постоянно носить с собой и который примете, дабы избежать руки палача.
В первую минуту мы все онемели от изумления, но тотчас же вспомнили, что добрейший Казот славится своими странными выходками, и стали смеяться еще пуще.
- Господин Казот, то, что вы нам здесь рассказываете, право же куда менее забавно, чем ваш "Влюбленный дьявол". Но какой дьявол, спрашивается, мог подсказать вам подобную чепуху? Темница, яд, палач... Что общего может это иметь с философией, с царством разума?
- Об этом я и говорю. Все это случится с вами именно в царстве разума и во имя философии, человечности и свободы. И это действительно будет царство разума, ибо разуму в то время будет даже воздвигнут храм, во всей Франции не будет никаких других храмов, кроме храмов разума. (Робеспьер говорил, что "атеизм аристократичен", но вместо христианской религии предложил религию высшего разума, этому высшему разуму были посвящены новые алтари. Наполеон, придя к власти, заключил конкордат с римским папой и восстановил католическую церковь во Франции. - Прим. С. А.)
- Ну, - сказал Шамфор с язвительной улыбкой, - уж вам-то никогда не бывать жрецом подобного храма.
- Надеюсь. Но вот вы, господин Шамфор, вполне этого достойны, вы им будете и, будучи им, бритвой перережете себе жилы в двадцати двух местах, но умрете вы только несколько месяцев спустя.
Все молча переглянулись. Затем снова раздался смех.
- Вы, господин Николаи, кончите свою жизнь на эшафоте; вы, господин де Байи, - на эшафоте; вы, господин де Мальзерб, - на эшафоте... Ведь я уже сказал: то будет царство разума. И люди, которые поступят с вами так, будут философы, и они будут произносить те самые слова, которые произносите вы вот уже добрый час. И они будут повторять те же мысли. Они, как и вы, будут приводить стихи из "Девственницы", из Дидро... Не пройдет и шести лет, и все, что я сказал, свершится.
- Да, уж чудеса, нечего сказать (это заговорил я). Ну а мне, господин Казот, вы ничего не предскажете? Какое чудо произойдет со мной?
- С вами? С вами действительно произойдет чудо. Вы будете тогда верующим христианином.
В ответ раздались громкие восклицания.
- Ну, - воскликнул Шамфор, - теперь я спокоен. Если нам суждено погибнуть лишь после того, как Лагарп уверует в Бога, мы можем считать себя бессмертными.
- А вот мы, - сказала герцогиня де Грамон, - мы, женщины, счастливее вас, к революции мы не причастны, это не наше дело; то есть немножко, конечно, и мы причастны, но только я хочу сказать, что так уж повелось, мы ведь ни за что не отвечаем, потому что наш пол...
- Ваш пол, сударыня, не может на этот раз служить вам защитой. И как бы мало ни были вы причастны ко всему этому, вас постигнет та же участь, что и мужчин...
- Да послушайте, господин Казот, что это вы такое проповедуете, что же это будет - конец света, что ли?
- Этого я не знаю. Знаю одно: вас, герцогиня, со связанными за спиной руками повезут на эшафот в простой тюремной повозке, так же как и других дам вашего круга.
- Ну уж надеюсь, ради такого торжественного случая у меня по крайней мере будет карета, обитая черным в знак траура...
- Нет, сударыня, и более высокопоставленные дамы поедут в простой тюремной повозке, с руками, связанными за спиной...
- Более высокопоставленные?.. Уж не принцессы ли крови?
- И еще более высокопоставленные...
Это было уже слишком. Среди гостей произошло замешательство, лицо хозяина помрачнело. Госпожа де Грамон, желая рассеять тягостное впечатление, не стала продолжать своих расспросов, а только шутливо заметила, вполголоса обращаясь к сидящим рядом:
- Того и гляди, он не оставит мне даже духовника...
- Вы правы, сударыня, у вас не будет духовника, ни у вас, ни у других. Последний казненный, которому в виде величайшей милости даровано будет право исповеди...
Он остановился.
- Ну же, договаривайте, кто же это будет счастливый смертный, который будет пользоваться подобной прерогативой?
- И она будет последней в его жизни. Это будет король Франции.
Хозяин дома резко встал, за ним поднялись с места все остальные. Он подошел к Казоту и взволнованно сказал ему:
- Дорогой господин Казот, довольно, прошу вас. Вы слишком далеко зашли в этой мрачной шутке и рискуете поставить в весьма неприятное положение и общество, в котором находитесь, и самого себя.
Казот ничего не ответил и в свою очередь поднялся, чтобы уйти, когда его остановила госпожа де Грамон, которой, как ей это было свойственно, хотелось обратить все в шутку и вернуть всем хорошее настроение.
- Господин пророк, - сказала она, - вы вот тут нам всем предсказывали будущее, что же вы не сказали ничего о себе? А что ждет вас?
Некоторое время он молчал, потупив глаза.
- Сударыня, - произнес он наконец, - приходилось ли вам когда-нибудь читать описание осады Иерусалима у Иосифа Флавия?
- Кто ж этого не читал? Но все равно, расскажите, я уже плохо помню...
- Во время осады, сударыня, свидетельствует Иосиф Флавий, на крепостной стене города шесть дней кряду появлялся некий человек, который, медленно обходя крепостную стену, восклицал громким, протяжным и скорбным голосом: "Горе Сиону! Горе Сиону!"
"Горе и мне", - возгласил он на седьмой день, и в ту же минуту тяжелый камень, пущенный из вражеской катапульты, настиг его и убил наповал.
Сказав это, Казот учтиво поклонился и вышел из комнаты".
***
На этом рукопись Лагарпа заканчивается.
Кто же был среди участников столь необычной беседы, где царило восторженное ожидание великих и, конечно же, "радостных обновлений", которые предвещали еще Вольтер и Дидро, к тому времени уже покойные?
Прежде всего - автор записок Лагарп - литературный критик и драматург, ныне почти забытый, а в свое время достаточно широко известный. Его многотомное сочинение "Лицей, или курс древней и новой литературы" входило в программу учебных занятий царскосельских лицеистов, а значит, и Пушкина. Сохранилось тому стихотворное свидетельство, написанное рукою еще юного поэта:
Хоть страшно стихоткачу
Лагарпа видеть вкус,
Но часто, признаюсь,
Над ним я время трачу.
("Городок ", 1815 год.)
Лагарп, увлеченный материалистическими идеями просветителей, страстный поклонник Вольтера, в дни Великой французской революции вдруг резко меняет свои взгляды и из воинствующего атеиста превращается в богобоязненного христианина. Он умер в 1803 году, когда революционные страсти улеглись, и имя его, казалось, вот-вот будет предано всеобщему забвению. Но случай распорядился иначе.
В бумагах покойного нашли несколько страниц записи любопытного разговора, состоявшегося в одном из парижских домов в 1788 году, то есть за год до взятия Бастилии и всех дальнейших событий революции, с которого и началось наше повествование.
Найденная в бумагах Лагарпа "Записка" - ее потом назвали "Пророчество Казота" - была опубликована в 1806 году. Всех поразила ее пророческая часть, и личность Казота предстала в ореоле загадочного прорицателя. Тем более, что все еще помнили овеянный мистикой его нашумевший роман "Влюбленный дьявол" (во Франции он был опубликован в 1772 году, в России - в 1774), полный загадочных превращений, второго невидимого плана и всего прочего. (Кстати, в библиотеке Пушкина имелось четырехтомное собрание сочинений этого писателя, а в черновиках поэта - фрагмент плана не написанного им романа "Влюбленный бес".) Казот принадлежал к масонству, модному в XVIII столетии религиозно-политическому движению, к секте иллюминатов, что значит - просветленных, озаренных. В годы революции он примкнул к самым крайним монархическим кругам и разрабатывал планы спасения короля Людовика XVI. Участь Казота была трагична. Его письма попали в руки революционных властей, и 24 сентября 1792 года он был казнен.
Участвовал в беседе и Жан Антуан де Кондорсе - крупнейший деятель французского Просвещения. Восторженно веря в прогресс и в человеческий разум, он написал книгу "Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума". В дни революции одно время скрывался у друзей, но потом, боясь их подвести, покинул убежище, был арестован и покончил с собой в тюрьме, приняв яд.
Едко осмеивал пророчества Казота острослов и красавец Никола Себастьян Шамфор, член Французской академии. Он был автором блестящих афоризмов, выдержанных в духе просветительской философии, и книги "Максимы и мысли. Характеры и анекдоты". В первой половине XIX века его афоризмы пользовались большой популярностью в России, их знал и ценил Пушкин. Жизнь свою он кончил на эшафоте, как и другие упомянутые собеседники.
Все, что предсказывал Казот, сбылось с ужасающей жестокостью. Таковы, видно, итоги всех революций.
В сущности, все достаточно проницательные люди во Франции XVIII века, "предвкушая" события революции, мало представляли себе их кровавую реальность. За несколько десятилетий до нее герцог Сен-Симон в своих знаменитых "Мемуарах" наметил политичес кие тенденции развития общества. Аристократ, вельможа, он предвидел в тумане грядущего великие беды: "В ту эпоху, когда я писал, особенно в конце ее, все клонилось к упадку, готовилось превратиться в хаос". Его сословные братья, увлеченные Вольтером (потом они будут его проклинать, приписывая ему ответственность за революцию), мечтали о том, чтобы дожить до нее - очень, должно быть, любопытное событие! И Вольтер, властитель умов, с восторгом предрекал ее пришествие:
"Все, что происходит вокруг меня, бросает зерна революции, которая наступит неминуемо; хотя я сам едва ли буду ее свидетелем. Французы почти всегда поздно достигают своей цели, но, в конце концов, они все же достигают ее. Свет распространяется все больше и больше, вспышка произойдет при первом случае, и тогда поднимется страшная сумятица. Счастлив тот, кто молод: он еще увидит прекрасные вещи".
***
"Записка" Лагарпа в России была напечатана в 1806 году ("Вестник Европы" № 19), вскоре после публикации ее во Франции. Она появилась и в 1829 году в сборнике "Некоторые любопытные приключения и сны из древних и новых времен", и в 1831 - "Литературном прибавлении" к журналу "Русский инвалид".
Мрачная картина пророчеств, нарисованная в "Записке" Лагарпом, и вся фигура "пророка" Казота поразили воображение Лермонтова. Помните его рассказ "Фаталист" и стихотворение, поистине провидческое - "Не смейся над моей пророческой тоской"? Лермонтов, конечно, читал и "Записку" Лагарпа, и сочинение Иосифа Флавия и создал, к сожалению, незавершенное стихотворение, которое привожу здесь. Впервые оно было опубликовано уже после гибели поэта, в 1857 году, под названием, данным ему по воле издателей, - "Казот".
На буйном пиршестве задумчив он
сидел
Один, покинутый безумными друзьями,
И в даль грядущую, закрытую пред
нами,
Духовный взор его смотрел.
И помню я, исполнены печали
Средь звона чаш и криков, и речей,
И песен праздничных, и хохота гостей
Его слова пророчески звучали.
Он говорил: ликуйте, о друзья,
Что вам судьба дряхлеющего мира?..
Над вашей головой колеблется секира,
Ну что ж!.. из вас один ее увижу я...
Лермонтов много размышлял о Великой французской революции. Он увидел в ней трагедию "дряхлеющего мира". Пушкин в своем гениальном обзоре событий, свершившихся в Европе в конце XVIII - начале XIX века (стихотворение "К вельможе") охарактеризовал ее как "союз ума и фурий".
В стихах Лермонтова звучит только грусть. В поэме "Сашка" он пишет о "последнем часе венчанного страдальца" - Людовика XVI, о казни королевы Марии-Антуанетты, о своих детских чувствах при рассказах очевидцев тех событиях:
... Над безумной
Парижскою толпою много раз
Носилося его воображенье:
Там слышал он святых голов паденье,
Меж тем как нищих буйных миллион
Кричал, смеясь: "Да здравствует
закон!"
И в недостатке хлеба или злата,
Просил одной лишь крови у Марата.
Там видел он высокий эшафот;
Прелестная на звучные ступени
Всходила женщина... Следы забот,
Следы живых, но тайных угрызений
Виднелись на лице ее. Народ
Рукоплескал... Вот кудри золотые
Посыпались на плечи молодые;
Вот голова, носившая венец,
Склонилася на плаху... О творец!
Одумайтесь! Еще момент, злодеи!
И голова оторвана от шеи.
Трудно сказать, были ли у Марии-Антуанетты тайные угрызения совести. Историки рассказывают, что она отказалась покаяться и получить отпущение грехов. Когда духовник понуждал ее к этому, говоря, что иначе ее ждет ад, ответила: "Ад я уже получила здесь", - и, взойдя на эшафот, быстро подбежала к гильотине и сунула голову под нож. Скорее, скорее умереть.
По-разному тогда принимали казнь знатные дамы. Госпожа Дю Бари, фаворитка Людовика XV, умоляла: "Господин палач, дайте пожить еще минутку!" А госпожа Ролан, как записал палач Сансон, просила не отрезать ее роскошные волосы: "Вам ведь надо будет за что-то держать мою отрубленную голову, чтобы показать ее народу". И потом, глядя на статую Свободы, воздвигнутую на той же площади, что и эшафот, воскликнула: "Свобода, свобода! Как много крови прольется из-за тебя!"
Закончим наш рассказ тоже провидческим стихотворением Александра Блока "Гамаюн, птица вещая", написанным в самый последний год XIX столетия. Пророчество о нашем ХХ веке, с его революциями, мировыми войнами, убийствами, кровью и лучезарными, несбывшимися мечтами о свободе, равенстве и братстве.
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью.
