Эта история началась в Первую мировую войну 1914 года. Мою будущую мать, Александру Петровну Крюкову, врача, только что окончившую медицинское отделение Высших женских курсов, мобилизовали в санитарный отряд при действующей армии. В начале 1915 года с группой других молодых врачей она оказалась в Варшаве - тогда еще не разрушенной, живущей почти мирной жизнью. Работали рестораны, кафе ("Чашечка кофе и капля молока"); сохранилась фотография: группа молодых женщин на диване, одна даже с гитарой. Но вскоре близость фронта дала о себе знать: уже поступают раненые, развертываются госпитали, комплектуются санитарные поезда и движутся через Варшаву на восток, в тыл. Александру Крюкову назначили сопровождать раненых в составе санитарного отряда. Так она попала в Закавказье, на границу с Турцией, на целых два года. По дороге в Москве к ней присоединилась ее двоюродная сестра Елена Спиридоновна Нуварьева, в роли сестры милосердия. Жизнь в военной части для медперсонала проходила, по-видимому, без больших потрясений: перевязки все прибывающих раненых, операции, дезинфекция бараков, простейшие анализы. Находилось время и для прогулок верхом по предгорьям на армейских лошадях, для игры в городки (на снимке - офицеры и нижние чины сражаются, окруженные толпой болельщиков и болельщиц); зимой ходили на лыжах - в предгорьях снега много. На пожелтевших фотографиях виды озера Ван, крепости в Карсе и даже в Арзруме…
Февральскую революцию встретили с энтузиазмом: на снимке - большая поляна, масса народу - вся воинская часть вместе с санитарной службой присягает Временному правительству.
В той же части служил молодой офицер, наполовину из обрусевших поляков, наполовину русский, Николай Брониславович Янушевич. Он считался почти уроженцем этих мест: его дед был генерал-губернатором Ставрополя. Отец владел виноградниками в Бессарабии и домом в Кишиневе.
И в этой романтической обстановке среди заснеженных Кавказских гор произошло то, что так часто случается: Янушевич влюбился в юную девушку, молодого врача, "милую Шурочку", как он ее называл. Задушевные разговоры, воспоминания о далекой Москве, где он учился на юридическом факультете университета и где был ее родной дом, - все способствовало… И он сделал ей предложение.
Но… на другом участке фронта, где-то за Одером находился, может быть уже в плену, ее избранник, тоже врач - Николай Латышев. И она отказала Янушевичу.
"Ну что же, постараемся не омрачать нашу лыжную прогулку, - сказал он. - Идемте кататься".
Вскоре они расстались - его перебросили на другую позицию. Прощаясь, он подарил ей маленький даже не медальон, а золотой диск на цепочке с рельефным изображением склоненной Мадонны.
"Эта вещь, - сказал он, - в нашей семье играет роль талисмана и передается от самого любимого к самому любимому. Мой отец передал ее мне, когда отправлял на войну, вот теперь я и передаю ее вам как самой любимой".
Так они расстались. Но некоторое время он ей все-таки писал.
Кончилась война, ушли санитарные поезда, произошла революция. И моя мать вернулась в Москву в свой родной дом в Брошевском переулке (см. "Наука и жизнь" № 5, 2007 г.). Но эта история не закончилась.
Вернулся с фронта мой будущий отец (он действительно был в немецком плену). Они с мамой обосновались на его родине, в Вязьме, где вскоре родилась я. Затем был переезд в Москву, жизнь в бабушкином московском доме и работа, работа, работа …
Окончив школу, я поступила на биологический факультет МГУ и, когда началась Великая Отечественная война, была на третьем курсе.
Москву начали по-настоящему бомбить ровно через месяц после начала войны. Жили мы тогда уже в самом центре - на Никольской улице (тогда ул. 25-го Октября, д. 6), в бывших меблированных комнатах, почти напротив Историко-архивного института, в здании Синодальной типографии. В коммунальной квартире было около сорока комнат, и в каждой жила семья из двух-трех человек. Кругом - "стратегические объекты": Большой театр, закамуфлированный раскраской, ниже, на площади Ногина (теперь Славянская пл.), - здание ЦК партии, рядом, на Лубянке, - комплекс зданий КГБ, на Манежной - МГУ, не говоря уж о Кремле. Было что бомбить. После одной очень тревожной ночи, выйдя утром из бомбоубежища, мы увидели страшную картину: прямо на крышу нашего дома упал подбитый немецкий бомбардировщик, к счастью, уже отбомбившийся. Вся часть дома по фасаду была в обломках. Удивительно, что обошлось без жертв. В ту же ночь взрывной волной сброшен с пьедестала памятник Ломоносову перед зданием университета на Моховой.
Метро закрыли. Передовые немецкие отряды доезжали до Химок. Началось повальное бегство на восток; по улицам летала обгоревшая бумага - жгли архивы… И тогда мама достала тот самый медальон - диск с изображением мадонны и отдала его мне: "От самой любимой самой любимой я тебе его отдаю. Сохрани его". Так эта католическая Мадонна на маленьком золотом диске перешла ко мне.
Шли годы. Давно закончилась война. Мой отец стал известным паразитологом, профессором, членом-корреспондентом Академии медицинских наук. Сферой его интересов были паразитарные инфекции в Средней Азии, в частности кожный лейшманиоз - бич населения пустыни Каракумы, долины Аму-Дарьи и селений вокруг Ашхабада. Вызываемые паразитом язвы на лице и других открытых частях тела заживали долго и мучительно, оставляя рубцы на всю жизнь. Тогда уже знали, что возбудителем лейшманиоза служит паразит риккетсия, а его переносчиком - москиты. Но откуда они его переносят? Это предстояло выяснить.
Отец организует экспедиции в самые неблагополучные районы, прослеживаются пути миграции москитов, а также грызунов - обитателей пустыни: возникает подозрение, что распространение инфекции идет через маленького грызуна, живущего в норках в пустыне, - песчанку.
Из года в год отец вместе со своим отрядом, куда теперь входила и моя мать - кандидат медицинских наук, отправлялся в эти районы выявлять и обследовать норы песчанок. Многие километры пешком по пустыне, многие сотни опытов по выделению из москитов и внутренних органов песчанок возбудителя болезни. Эта грандиозная эпопея принесла успех: возбудителя выявили и доказали, что путь его распространения идет от песчанки через москитов. Вокруг крупных селений были затравлены норки этих зверьков, что привело к заметному снижению новых случаев лейшманиоза. Отца наградили премией им. И. И. Мечникова и медалью имени Гаспара Вианны - бразильского паразитолога, посвятившего жизнь лечению лейшманиоза. Такую же медаль получила и моя мать.
Я привожу здесь эти краткие сведения как имеющие непосредственное отношение к описываемой мною истории.
Известный в те годы популяризатор Александр Поповский, увлеченный достижениями советской паразитологии, опубликовал две книги - "Вдохновенные искатели" и "Закон жизни", посвященные работам школы известного паразитолога академика Е. Н. Павловского, в отдел которого входила лаборатория моего отца. Целые главы посвящены отцовским экспедициям с красочным описанием путешествий по пустыне; естественно, там много говорилось и о моей матери - верной и самоотвержен ной спутнице своего мужа.
Однажды, в конце пятидесятых, к нам на Никольскую улицу пришла незнакомая дама. "Вы Александра Петровна Крюкова? Я, представьте себе, тоже Александра Петровна Крюкова и уже целый год получаю письма, адресованные, по-видимому, вам".
Что же оказалось?
Николай Брониславович Янушевич, с которым мать рассталась в 1917 году, после долгих скитаний (двукратное "беженство" из имения в Бессарабии - сначала от большевиков, а затем, после возвращения - от немцев) оказался в Румынии, точнее в Трансильвании. Будучи русским по воспитанию, образованию, духу, наконец, он не утратил любви и большого интереса ко всему происходившему в России, особенно к русской культуре, поэзии, музыке и книгам. В далекие чаушескинские времена русские издания в Румынии появлялись редко. А тут его друг принес ему две книги Поповского. "Прочти, - говорит, - это очень интересно, про замечательных людей науки".
Из письма Н. Янушевича: "Придя домой, я сразу же начал читать и не смог оторваться. Представляете себе, как этот интерес возрос, когда на стр. (приводится ее номер. - И. К.) на вопрос акад. Павловского проф. Н. И. Латышеву, имеет ли тот помощника, он ответил: "Да, это моя жена Александра Петровна Крюкова". Догадка потрясла: не та ли это Шурочка, с которой тридцать с лишним лет тому назад мы оказались на фронте в Закавказье? Как, как это выяснить поскорей?"
Поскорей не получилось, прямой связи с Москвой не было. Однако его московский друг получает задание: имея очень скудные сведения (примерный возраст, профессия, участие в войне 1914 года) через адресный стол отыскать Шурочку. Его друг в адресном столе получил пачку адресов Александр Петровн Крюковых и, выбрав наиболее подходящий, прислал Янушевичу в Румынию. Но то была не она.
Так и появилась в нашем доме Александра Петровна Крюкова с улицы Матросская Тишина и рассказала: "Когда пришло первое письмо из Румынии, мы, естественно, решили, что это ошибка. Затем второе, третье, мы читали их всей семьей. Какие письма! Какой слог! Сколько благородства! Нет, сказали мне мои домашние, ты обязана найти ту, настоящую Александру Петровну Крюкову".
Примечательно, что эта дама оказалась очень обязательной: она написала Янушевичу об ошибке! А он, в свою очередь, попросил ее все-таки найти настоящий адрес. Опять адресный стол, опять пачка адресов. И вот найден нужный!
И полетели письма. Это удивительные письма, полные душевной теплоты, нежной дружбы, живейшего интереса ко всем событиям ее теперешней жизни.
…"Все эти годы я часто вспоминал вас, ваши правдивые устремленные на меня глаза и, кажется, слышу ваш милый спокойный голос. Да хранит вас Господь…"
…"Для меня вы остались по-прежнему той белокурой девушкой, которая приютила в уголке своей амбулатории пушистого зайчонка. А помните, как мы с вами в Тифлисе ходили смотреть резиденцию Наместника? А ведь это было наше последнее свидание…"
И в каждом письме: "Нежно целую ваши усталые руки", "Нежно целую ваши дорогие, очень дорогие руки".
Мама была без особых сантиментов: "Ну что он выдумал? Когда это я была белокурой девушкой?" Действительно, мама всегда была шатенкой.
…"Кроме редкой, крепкой дружбы, которая объединяет нас, вы для меня последняя и единственная связь с моим незабываемым кавказским прошлым". …"Ведь наша дружба особенно крепкая, ведь она скреплена фронтом".
Николай Брониславович описал ей всю свою жизнь за прошедшие годы. Он женат, его жена наполовину грузинка из рода Чавчавадзе. Ее родная тетка была игуменьей Новодевичьего монастыря в Москве, а мать похоронена там в покоях игуменьи. У них сын, тоже Николай, неудачно женатый на немке и ожидающий развода, два любимых внука. За прошедшие годы после бегства из имения в Бессарабии им пришлось нелегко: скитания с квартиры на квартиру в селах без удобств в окрестностях небольшого старинного румынского города Сибиу; до ближайшего врача тридцать верст. Как Иов многострадальный, он претерпел и пожары, и наводнения, и гибель своего имущества, и всегда с ним была его жена Марина, делила с ним все невзгоды.
Эти письма удивительно целомудренны: ни словом он не обмолвился об отвергнутом некогда предложении. Очевидно, не хотел ранить, оскорбить чувства так преданной ему жены Марины.
Только дружба, душевная, скрепленная фронтом дружба на всю жизнь. "Заметила ли ты, о друг мой молчаливый, забытый друг, о друг моей весны, / что в каждом дне есть миг глубокой, боязливой, / почти внезапной тишины... Простите меня за повышенный, быть может, неподходящий для моего преклонного возраста лиризм. Только теперь в старости я понял и оценил, каким бесценным даром является настоящая искренняя дружба, лишенная всякой другой примеси".
К этому времени ему было под восемьдесят. Работал он на виноградниках, теперь уже колхозных: вместе с бригадой пожилых женщин обрезал лозы - многие и многие десятки виноградных кустов. А для себя разводил розы.
И еще одно бедствие постигло его: участок земли под его садом был отдан под застройку, и бульдозером все его сто кустов штамбовых роз уничтожили и сравняли с землей. Для старого человека, страстно любящего природу и всю жизнь созидающего красоту, это стало большим ударом.
И опять письма, душевные, полные нежной дружбы: поздравление с рождением правнука (моего первого внука Алеши): "Хоть вы теперь носите титул прабабушки, для меня Вы остаетесь все той же юной белокурой (опять белокурой! - И. К.) девушкой". "Как бы мне хотелось закончить письмо этим недоступным нам словом: до свидания! С каждым уходящим годом пропадает надежда когда-нибудь нам с вами встретиться. Целую ваши любимые, родные руки".
Можно считать эти письма старческим романтизмом, может быть… Но в них, написанных в тот докомпьютерный век даже не на машинке - от руки старинным почерком, столько благородства, очарования, душевной красоты и преданности духу прошлого, что невольно думаешь, а что нам-то кроме sms-ок останется на память?
Мама умерла на восьмидесятом году жизни осенью 1970 года. Пришло очередное письмо: "Дорогой, очень любимый друг! Отчего вы не пишете? Очень беспокоюсь…" Я написала ему, представившись, о смерти мамы. Ответ не заставил себя ждать.
"Дорогая Ирина Николаевна! Мне так больно, что сейчас трудно писать. Я безраздельно с вами в вашем горе. Вы потеряли Мать, а я потерял незаменимого друга, с уходом которого навсегда рвется связь с тем светлым молодым прошлым, которое мы вместе с ней когда-то переживали… Спасибо, что в эти горестные дни Вы нашли возможность мне написать такое душевное письмо… Ваше предложение мне чем-нибудь услужить меня глубоко тронуло. За свою долгую жизнь я научился не только читать слова, но и улавливать тональность. Хотя мы никогда не виделись, я вас и ваших близких, включая недавно рожденного внука, хорошо знаю по Ее письмам.
Позвольте же мне перенести на вас хотя бы малую частичку того душевного тепла и нежной внимательности, которыми были так богаты мои отношения с дорогой усопшей. Храни вас Господь. С большой душевной скорбью остаюсь ваш Николай Брониславович Янушевич".
Вот так я приняла эстафету, переданную из прошлого поколения. "Мой дорогой бесценный друг Ирина Николаевна! Не знаю, как вас и благодарить за ваши письма, зная, в каком ускоренном ритме вы живете… Мы, старики, особенно чувствительны к таким проявлениям внимания, тем более, что с годами они становятся все реже… Бережно храню память о Родине, до острой боли люблю все то, что мне напоминает о ней, как молитву повторяю: "Со мной была и есть Россия - моя любовь, моя весна".
Этих писем десятки, они стали мне необходимы, мы читали их вместе с мужем и восхищались необыкновенной спокойной мудростью его суждений обо всем - о нелегких отношениях с нашей взрывной, непредсказуемой дочерью, о политике, о прочитанных книгах. Я посылала ему книги современных авторов, пластинки с записями хорошей музыки, фотографии - мамы, мои и наши с мужем - в поездках, на фоне интересных для него мест, свою фотографию на уборке картошки, куда нас, бывало, отправляли. Я послала ему пластинку с записью Ростовских колокольных звонов. "Какое наслаждение вы нам доставили. Слушали целый вечер. Марина плакала…"
И опять "Дорогой мой, бесценный друг Ирина Николаевна! Не забывайте, что вы - моя единственная связь с прошлым, с любимой Москвой… Минутами мне кажется, что пишете не вы, а мой давнишний молодой друг Шурочка. Даже после своей смерти она сумела мне завещать дружбу своей дочки. С самого первого вашего письма я почувствовал к вам нежность, как к своей дочери… Не печальтесь ни о чем, все проходит, все будет хорошо. Целую ваши дорогие руки".
"Ходить мне приходится много, виноградники разбросаны по разным местам, и нет-нет я вспоминаю дорогую Александру Петровну и вас, где-то живущую, никогда мною не виданную и вместе с тем очень близкую, совсем родственную, по-русски понятную…"
Дома, среди своих, я называла его "Мой Джолион-старший" (вспомним "Сагу о Форсайтах"; некоторое дополнительное сходство - ведь я тоже как бы Ирэн!) - да простят мне его родные.
Пригласила его к нам в Москву, но он отказался. "Не могу воспользоваться вашим столь драгоценным приглашением: я полон всяческих старческих недостатков, трудно преодолимых. Нарастает глухота. Помимо физических, есть еще и психологические причины, Москву я люблю как город моей студенческой молодости, воплощение моей Родины. Боюсь, что не узнаю ее… Несчастный друг, средь новых поколений / незваный гость, ненужный и чужой…"
Тем временем его сын благополучно развелся со своей женой; у него была подруга - милая румынская девушка, которая очень скрасила ему жизнь во время его работы в колхозе старшим агрономом. Она была там бухгалтером и, как писал его отец, "любила собак, лошадей, а пуще всего нашего Николу". Вскоре они переехали в город Сибиу. Там же планировалась квартира и для родителей. Работать на виноградниках под девяносто лет становилось трудновато.
В 1984 году состоялся их переезд с женой Мариной в город Сибиу во вновь отстроенный дом - поближе к сыну. Город сохранил много старины, расположен среди гор, много зелени. Вначале Николай Брониславович тосковал об оставленной работе на виноградниках. Но тут же с юношеским энтузиазмом погрузился в обустройство территории вокруг дома. В одиночку он разбил розарий, насадил многие десятки сортов роз!
"Как жаль, что не могу принести к месту упокоения моей незабвенной Шурочки букет моих дивных роз".
Подступал склероз, нарастала глухота. "И уйдя от людей, я ушел в тишину… Поэтому ваши письма имеют особенную для меня ценность. Такие письма не пишут постороннему безразличному человеку.
Вам очень преданный и еще более по-родственному любящий Н. Б. Янушевич".
И вот радостное письмо: Ленуш (так звали подругу Николы) благополучно разрешилась девочкой!
В ознаменование и в благодарность Всевышнему за этот дар он пошел в горы и один (в 89 лет!) целый день бродил по горам на высоте 2000 с лишним метров. Он писал: "С каждым шагом вверх я чувствовал, что становлюсь ближе к Богу".
Осенью 1986 года пришло письмо из Румынии с незнакомым почерком на конверте:
"Многоуважаемая Ирина Николаевна!
Разрешите представиться. Я сын Николая Брониславовича…"
Все ясно. Моего Джолиона-старшего больше нет.
Он умер тихо, без больших мучений. Развилась пневмония, осложнилась плевритом, и сердце сдало: девяносто шесть лет! Последняя фраза его была: "Ухожу так, как молил Бога всю жизнь - в полном уме, без боли и всякого страха. Благословляю тебя, мой сын, и передаю тебе главенство над семьей". Марина была к тому времени в глубочайшем склерозе мозга и пережила его всего на 47 дней.
И дальше из письма Николы: "Не знаю, дорогая Ирина Николаевна, верующая вы или нет; если да - помолитесь за упокоение его светлой души, а если нет - выпейте стаканчик хорошего Каберне, уважал его покойник, хотя и употреблял в гомеопатических дозах". Так мы с мужем и поступили.
"Отец часто мне о вас говорил, изредка читал ваши письма. Очень бы мне хотелось, если бы вы сочли возможным, продолжить его переписку с вами. Искренне ваш Ник. Янушевич".
Так эстафета была передана далее.
Я написала ему, при каких обстоятельствах я познакомилась с его отцом, не преминула упомянуть о семейном талисмане с Мадонной, переданном его отцом моей матери, - знает ли он о нем?
Мое письмо пришло под Новый год, когда у Николы (так он просил называть его) собралась вся семья; приехали его сыновья, теперь уже с женами.
Из ответного письма: "Может быть, я допустил нескромность, но уж очень хорошее, теплое письмо вы мне написали. Я его перевел и прочел им. Эффект был потрясающий: "Форсайт сагу" все читали. Только невестка страшно обиделась за отца: "Как, отказать такому человеку? Да я бы, не снимая лыж, тут же вышла бы за него замуж!"... Действительно, мои дети и их жены питали какое-то особое чувство к деду, смесь любви, почтения и очарованности Признавали, что другого такого человека они не встречали".
И далее в том же письме: "Отец был очень сдержан в выражении своих чувств. Он рассказывал о фронтовом знакомстве с вашей матерью, но никогда не упоминал об их романе. У него всегда получалась просто фронтовая дружба, о его личной жизни до женитьбы я почти ничего не знаю. Тем более согревают меня такие находки.
Ведь подумать только: мы с вами что-то вроде несостоявшихся сестры и брата? Впрочем, извините, чушь несу... А что касается вашего талисмана с Мадонной, есть одно "но": что же в таком случае нацепил мне на шею, провожая на фронт, отец? Значит, это был другой талисман, который также перешел от прадеда, еще со времен Турецкой войны, где ему саблей отхватили часть носа. Впрочем, очевидно, только носа, поскольку вскоре он женился и имел трех сыновей. Этот был с Ченстоховской Божьей Матерью. Мои-то ратные подвиги были скромны: немцы сдались тут же, как только я явился на фронт".
В таком вот веселом духе и продолжалась наша переписка много лет. Писали друг другу обо всем: о детях и внуках, о сиамской кошке Аиде - новом члене Николиной семьи и ее матримониальных затеях.
Когда мы с мужем совершили круиз по Енисею, Никола писал: "Я ведь следил по карте за всеми вашими перемещениями. Для этого из-под кровати специально достал старинную подробную карту Сибири". Свои поездки по Европе, а затем и в США к другу он описывал с юмором и смешными подробностями: "Когда у нас с приятелем в Париже кончились деньги, мы ночевали в машине, перегоняемые с места на место полицейскими, а питались хлебом и вином (5 фр. за литр!). Перед тем как явиться домой пред супружеские очи, я завернул к родственникам в Бухарест подкормиться. По приезде домой весил 55 кг на 174 роста. Ну прямо как из Треблинки!"
В 1988 году мы с дочерью нанесли визит Николе с семьей. Он встретил нас на стареньком "Трабанте" в Бухаресте, мы проехали по Трансильвании среди гор и лесов до Сибиу и десять дней наслаждались гостеприимством этой милой, ставшей нам близкой семьи. Были и на кладбище. Не довелось мне встретиться с моим Джолионом-старшим при жизни, но хотя бы принести цветы на могилы к двум белым мраморным крестам. Повозил Никола нас и по трансильванским лесам и монастырям.
Через год мы в Москве принимали их с Ленуш у себя. Теперь уже на "Жигулях" повозили их по Москве, ездили в Ростов Великий, в Переславль-Залесский, на свою подмосковную дачу.
Его восхищала роспись в храмах, особенно поразил Новодевичий монастырь, русская старина - он, выросший в Европе, свободно говорящий на четырех языках, от отца перенял удивительную , несмотря ни на что, любовь к России и восхищение ею.
Он проникся большой симпатией к моему младшему внуку. Несколько раз потом в письмах повторял, что Лева запал ему в душу, в нем много шарма. Возможная Левкина судьба меня беспокоила, и я часто делилась с Николой моими размышлениями, а он всегда находил для меня слова утешения.
Планировалась еще одна наша поездка в Румынию. "Поедем в Констанцу, на море, к Петеру (старший сын, снискавший спортивную славу как тренер германской сборной по регби. - И. К.). Но жизнь распорядилась по-своему.
В декабре 1989 года в Румынии разразилась революция.
Мы узнали об этом из наших информационных программ. Доведенная до нищеты диктаторским режимом Чаушеску, страна вышла на демонстрации протеста. Провокационный расстрел демонстрации в Бухаресте, по чьему-то приказу поднятые вертолеты, арест и расстрел Чаушеску с женой.
В Сибиу события развернулись не менее драматично: губернатором там был Нику Чаушеску - сын диктатора и сам диктатор. Вздорный, ненавидимый всеми. Весь город вышел на демонстрацию с требованием ареста Нику, и Никола - в первых рядах.
Как впоследствии мы узнали из его писем, демонстрацию стали расстреливать из пулеметов. Раненый Никола упал, но продолжал уползать от автоматчика, упорно его преследовавшего. Тот продолжал выпускать в него обойму за обоймой, стараясь добить, убил случайного напарника. К счастью, их разделил развесистый каштан. Пули крошили дерево, сыпались сучья и листья, которые, хотя и не задерживали пуль, все же немного отводили их в сторону. Три пули попали Николе в живот (одна была трассирующей), две раздробили бедренную кость, были прострелены обе руки. Как потом он писал: "Отец мне говорил, что на войне, если солдат или офицер добивает раненого, его просто выгоняют из полка. Таков кодекс чести". Здесь было все не так.
Его, уже почти без сознания, втащили в чей-то подъезд. "Адрес, скажите адрес!" Но сказать он уже ничего не мог. Оказавшийся в этом доме врач, как выяснилось, случайно приехавший в город (Никола потом долго разыскивал его, чтобы выразить благодарность за спасение), вправил ему кишки и с помощью двух мужчин крепко забинтовал его простыней. Отчаянная дама-соседка, несмотря на шквальный огонь, отвезла его на своей машине в госпиталь.
Сыновья - один из Баварии, другой из Констанцы - примчались сразу же. Искали его по моргам. К счастью, нашли в госпитале. Пули уже были вынуты, за исключением одной в локте, она так у него и осталась. Опасались перитонита, но обошлось. Болей вначале не было, они начались потом, страшные боли. Его германоязычные сыновья, верные духу семейных шутливых традиций, кричали ему в телефон: "Halt die Оhren stift!" (держи уши торчком!).
"Марина же (дочка) явилась в госпиталь с букетом гвоздик.: "Они такого же цвета, как твоя кровь, папа, которую ты проливал за нас!" Тут уж я не выдержал, зарыдал, как младенец".
Нашу встревоженную телеграмму Ленуш принесла ему в госпиталь, но ответить нам он еще долго не мог.
Долечивался Никола дома, долго. Но тут новая беда: гепатит В в тяжелой форме как следствие переливания непроверенной крови.
Как потомственный виноградарь, дома в Сибиу в подвале он держал бочку, в которой по всем правилам виноделия призывно булькало - выбраживался виноградный сок. "Вот беда, - сетовал он, - придется надолго забыть о заветной бочке". Врач-юморист живописал ему все прелести картошки с помидорами: "Ну зачем, скажите, вам бараний гуляш? Картошка с помидорами - ведь это просто мечта!"
Как герой Румынской революции, Никола получил солидное денежное вознаграждение и участок земли в полгектара с большим заброшенным фруктовым садом.
"Я в своей жизни посадил 375 га фруктового сада, но никогда не владел ни единым деревом", - писал он. Тут же в дело пошли пилы, ножовки, садовые ножницы и топоры. Не знаю, как это все развернулось, о саде он больше не писал. Может быть, его изрешеченный пулями организм воспротивился такой нагрузке.
Но чувство юмора его не оставляло. Мы послали ему фотографию гобелена, выполненного нашей дочерью (она художник-прикладник) с видом Иерусалима.
"Любовался и продолжаю любоваться гобеленом: до чего же хорош! Вот когда я перееду в свой родовой замок (о шести башнях с подъемным мостом, стоит на скале у подножья гор), то непременно Лениных тигро-львов в малую залу повешу. В большую - рыцарские доспехи и батальные картины. А в малую будет в самую пору. Там же планирую гобелен - рыцарь перед замком Грааль. Такой висит в Ватикане, но, думаю, если к Папе правильно подъехать, то продаст".
В 1996 году умер мой муж. От Николы пришло письмо с мудрыми, единственно правильными словами - так живо откликнулся он на мое горе. Такие письма не пишут в силу печальной необходимости. Это письмо друга.
В конце 2002-го - начале 2003-го письма перестали приходить. Написала еще - ответа не получила. В одном из последних своих писем он упомянул, что стал уставать и даже однажды не смог донести сумку с продуктами до дома. Пришлось вызвать Ленуш на помощь. Ему было под восемьдесят. Очевидно, ранения не прошли даром. Он успел обработать и перевести (на немецкий? румынский?) мемуары своего отца. Мне он давал их читать, когда мы с дочерью были в Сибиу. Успел ли он их опубликовать, как собирался? Не знаю…
Так кончилась эта красивая романтическая история. Остались письма, много писем,
которые доставляли нам всем радость. Да еще маленький золотой диск на золотой
цепочке с рельефным изображением склоненной Мадонны. Он у меня. И придет время,
когда я передам его свой дочери, а она - своей.
