ЧАСТЬ II. РЕВОЛЮЦИЙ НЕ УСТРАИВАЮТ - ОНИ ПРОИСХОДЯТ САМИ
Там собрался у ворот Энтот... как его... народ! В обчем, дело принимает Социяльный оборот!
Л. Филатов. Про Федота-стрельца, удалого молодца
ЗА ФАБРИЧНОЙ ЗАСТАВОЙ
Едва начавшийся 1917 год внешне мало отличался от предыдущего. Разодетая публика гуляла в шикарных ресторанах, театры были полны, в «Египетских ночах» танцевала Матильда Кшесинская, в «Борисе Годунове» пел Федор Шаляпин. Ученик балета Георгий Баланчин, принятый в царской ложе, спустя полвека выразил свое юношеское впечатление от 46-летней императрицы: «Красива, красива, как Грейс Келли» (популярная в середине прошлого века американская кинозвезда, ставшая женой князя Монако). А для большинства жителей России тянулась все та же череда серых будней с мобилизациями, слухами об измене, «хвостами» у хлебных и мясных лавок (слово «очередь» в этом значении еще не употреблялось), дороговизной, спекуляцией, взятками и бешеным обогащением ловкачей.
Лидер кадетов П. Н. Милюков счел, что «январь и февраль 1917 года прошли как-то бесцветно». Ничто не напоминало 1905 год: тогда «дождило бомбами», теперь убийство Распутина оставалось единственным актом террора. По словам председателя Государственной думы М. В. Родзянко, «все негодовали, все жаловались, все возмущались и в светских гостиных, и в политических собраниях, и даже при беглых встречах в магазинах, в театрах и трамваях, но дальше разговоров никто не шел».
Военные перспективы на 1917 год состоявший при русской армии британский генерал А. Нокс оценивал как блестящие: дух армии здоровый, запасы оружия и боеприпасов выросли, командование улучшается с каждым днем. «Если бы не развал национального единства в тылу, — резюмирует генерал, — русская армия могла увенчать себя новой славой в кампании 1917 года, и ее напор, сколько можно судить, мог обеспечить победу союзников к концу года».
«Развал национального единства» на практике означал пропасть между царствующей четой и остальной Россией. Вся элита — от великих князей до левых кадетов — сходилась в том, что царя с царицей надо устранить, престол передать цесаревичу Алексею при регентстве его дяди Михаила Александровича, а во главе правительства поставить популярного председателя Земгора (обобщенное сокращенное название земского и
городского союзов) князя Г. Е. Львова. Оставалось решить, как этого добиться. В начале января генерал А. М. Крымов говорил партийным вождям в Петрограде, что без коренных перемен армия воевать не станет и если они решатся на переворот, поддержка военных им обеспечена. Крымов передал слова своего начальника, главнокомандующего Юго-Западным фронтом А. А. Брусилова: «Если придется выбирать между царем и Россией, я пойду за Россией». Возражал Крымову один Родзянко: «Вы не учитываете, что будет после отречения царя. Я никогда не пойду на переворот». Зато Гучков видел в перевороте единственный способ избежать революции и намечал его на середину марта.
Обстановка, однако, опередила планы политиков. Время заговоров кончалось, наступала эпоха революции. На авансцену выходили рабоче-крестьянские массы.
Ахиллесовой пятой крестьянских движений всегда была раздробленность. Война, облачив миллионы крестьян в солдатские шинели, сбила их в роты, полки и дивизии, и они исподволь начинают выражать свое недовольство. Брусилов (и, видимо, не он один) получал множество анонимных писем примерно одинакового содержания: войска устали, драться больше не желают, и, если мир вскоре не будет заключен, его убьют. Были, правда, и другие анонимные письма — мол, если изменница-императрица Александра Федоровна заставит заключить мир, его опять-таки убьют. «Из этого видно, — иронизирует Брусилов, — что для меня выбор был не особенно широк».
В начале января Петроградское охранное отделение, отмечая нарастание озлобленности масс, предсказало неизбежность беспорядков, которые, скорее всего, выльются в еврейский погром. Тогда же левый кадет А. И. Шингарев срочно вызвал телеграммой из Киева коллегу по Думе и соседа по дому монархиста В. В. Шульгина. При встрече он тревожно сообщил ему, что положение ухудшается с каждым днем: «Мы идем к пропасти, к революции! Пропущены все сроки, и даже если наша безумная власть пойдет на уступки, составив «правительство доверия», это уже не удовлетворит. Настроение перемахнуло через нашу голову, оно уже левей прогрессивного блока . Страна уже слушает тех, кто левей, а не нас... Поздно...»
Центр событий незаметно смещается на окраины — в тесные рабочие жилища, в приземистые фабричные корпуса с подслеповатыми окнами и высокими трубами, над которыми ветер растягивает хвосты черного или серо-желтого дыма, в гущу бедно одетых женщин и мастеровых в потертых ватных пиджаках до колен, в треухах или финских шапках, со свертками харчей под мышкой. Здесь, на окраинах, в столовых «народных домов» подают без хлеба бурду из капусты и свеклы; возле железных заводских ворот торговки сидят на чугунках с горячей пищей; в проходных дежурят жандармы в круглых меховых шапках с суконным верхом, в синих шинелях с аксельбантами и маузерами в деревянных кобурах.
За время войны состав питерского пролетариата изменился. Место квалифицированных рабочих заняли вчерашние крестьяне и укрывавшиеся от воинской повинности мещане — лавочники и домовладельцы, прозванные в насмешку «беженцами». Гораздо больше стало среди рабочих стариков и женщин. Обитателям окраин приходилось все туже затягивать пояса: государственный план закупок зерна, разверстанный по губерниям и уездам, был выполнен только на 4 процента, деньги дешевели. Цены на яйца в сравнении с 1914 годом выросли в 4 раза, на масло и мыло — в 5 раз. «Сухой закон» также больнее бил по «фабричным»: богатая публика обходила запреты, в деревнях крестьяне гнали самогон, а вот рабочим, как и солдатам, приходилось терпеть жизненные тяготы на трезвую голову.
НАБЛЮДАТЕЛЬНЫЕ БАРЫШНИ И НЕПОСЛУШНЫЕ ТКАЧИХИ
После убийства Распутина Николай II не поехал в Ставку, где ему, как верховному главнокомандующему, полагалось бы находиться. Он выглядел болезненным — сплетники уверяли, что жена дает ему наркотики. Алиса была печальна и покорна, но бывший премьер В. Н. Коковцов, беседуя с царем, заметил, что она подслушивает за приоткрытой дверью.
Невозможно точно определить момент, когда обычные волнения переросли в революцию. «Внешне все казалось спокойным, — вспоминает Родзянко. — Но вдруг что-то оборвалось, и государственная машина сошла с рельс. Совершилось то, о чем предупреждали, грозное и гибельное, чему во дворце не хотели верить...»
Может быть, первым звеном в цепи дальнейших событий следует считать произведенный в ночь на 27 января арест рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета (ВПК) во главе с К. А. Гвоздевым. Им, самым умеренным оборонцам, каких можно было отыскать среди петроградских пролетариев, предъявили обвинения в заговоре и «создании преступной организации, стремящейся к свержению существующего государственного строя и установлению социалистической республики».
5 февраля охранное отделение отметило: «С каждым днем продовольственный вопрос становится все острее, заставляет обывателя ругать всех лиц, так или иначе имеющих касательство к продовольствию, самыми нецензурными выражениями... Если население еще не устраивает голодные бунты, то это не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем. Озлобление растет, и конца его росту не видать». Правительство принимает меры: в помощь шести тысячам полицейских предполагается бросить казаков и части петроградского гарнизона, состоявшие из новобранцев, пожилых запасников, выписанных из госпиталей раненых, а также офицеров, негодных по здоровью для фронта. 8 февраля Петроградский военный округ выделен из состава Северного фронта, а его командующий, генерал С. С. Хабалов, подчинен непосредственно военному министру М. А. Беляеву.
В назначенный день, 14 февраля, открылась сессия Думы. С трибуны Милюков заявил, что мысль и воля народа с трудом просачиваются через узкие щели в мертвом бюрократическом аппарате, а лидер фракции трудовиков А. Ф. Керенский почти открыто призвал к цареубийству. В кулуарах вновь обсуждали возможность переворота. «Говорилось в частном порядке, — вспоминает Милюков, — что судьба императора и императрицы остается при этом нерешенной — вплоть до вмешательства «лейб-кампанцев», как это было в XVIII веке (то есть не исключалась возможность убийства царской четы. — Прим. А. А.); что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице, и т. д.». Сам Гучков таинственно молчал.
16 февраля в Петрограде введены карточки на хлеб. На следующий день на Путиловском заводе забастовали рабочие кузнечного цеха, требуя увеличить зарплату на 50 процентов. 19 февраля в ответ на резкое повышение цен на некоторых предприятиях начинаются забастовки, возле продовольственных магазинов толпы людей требуют хлеба. Большевик И. В. Попов, вернувшийся из эмиграции и работавший на заводе «Динамо», рассказывает «надежным парням», как в 1905 году создавались боевые дружины: пистолеты покупали или отнимали у «фараонов», ножи, кастеты, бомбы делали сами. «У ребят загорелись глаза». Они запасаются оружием и учатся стрелять.
Утром во вторник, 21 февраля, меньшевик Н. Н. Суханов, как обычно, пришел на службу в организацию по орошению Туркестана. «За стеной две барышни-машинистки разговаривали о продовольственных осложнениях, о скандалах в «хвостах» у лавок, о волнении среди женщин, о попытке разгромить какой-то склад.
— Знаете, — сказала вдруг одна из барышень, — по-моему, это начало революции.
Эти барышни ничего не понимали в революциях. И я ни на грош не верил им».
В тот день в некоторых районах жены рабочих разграбили булочные и бакалейные лавки. На Путиловском заводе всем пообещали прибавку в 20 процентов от зарплаты, но бастовавших рабочих кузнечного цеха все-таки уволили. В ответ забастовали другие цеха, и на следующий день завод закрыли «до особого распоряжения». Выброшенные на улицу 36 тысяч рабочих пошли по заводам и фабрикам, убеждая бастовать.
И в этот момент Николай II уезжает из Петрограда.
Накануне он сообщил министру внутренних дел А. Д. Протопопову, что генерал В. И. Гурко, заменявший болевшего М. В. Алексеева в должности начальника штаба верховного главнокомандующего, самым возмутительным образом не выполнил его приказ и вместо личной гвардии прислал в Петроград морскую гвардию, которой командует ненавидящий государыню великий князь Кирилл Владимирович. Николай собрался немедленно ехать в Ставку, чтобы обеспечить переброску в столицу необходимых подразделений и принять дисциплинарные меры к Гурко. Алексеев, который, не долечившись, вернулся в Ставку к весеннему наступлению, также звал царя в Могилёв, да и брат Михаил Александрович напоминал о долге верховного главнокомандующего. Протопопов возражал, но заверил, что справится с любыми беспорядками. И Николай решил ехать, пообещав вернуться 1 марта.
Покидая 22 февраля Петроград, он записал в дневнике: «В 2 часа уехал на Ставку. День стоял солнечный, морозный. Читал, скучал и отдыхал; не выходил из-за кашля». А официальный царский историограф генерал Д. Н. Дубенский отметил: «Наступила спокойная жизнь как для государя, так и для всех нас. От него не ожидается ничего, никаких изменений».
ПЕТРОГРАДСКИЙ УИКЕНД
Эсеровский боевик С. Д. Мстиславский-Масловский, автор руководства по ведению уличных боев, писал в мемуарах, что «долгожданная, желанная» революция застала революционеров, «как евангельских неразумных дев», спящими. К тому же к описываемому моменту почти никого из социалистических вождей не было в Петрограде. Большевики В. И. Ленин и Г. Е. Зиновьев, руководитель Межрайонного комитета РСДРП («Межрайонка») Л. Д. Троцкий, меньшевики Г. В. Плеханов и И. Г. Церетели, эсеры В. М. Чернов и Б. В. Савинков находились кто в ссылке, кто в эмиграции. И тем не менее массовое движение развивалось независимо от социалистов, иногда даже — вопреки им.
Четверг, 23 февраля, по русскому календарю соответствовал 8 марта по европейскому. Большевик В. Н. Каюров, курировавший ткачих, советовал своим подопечным воздержаться в этот день от активных действий. «Каково же было мое удивление, — вспоминал он, — когда на другой день, 23 февраля, на экстренном совещании из пяти лиц, в коридоре завода (Эриксон), товарищ Никифор Ильин сообщил о забастовке на некоторых текстильных фабриках и о приходе делегаток-работниц с заявлением о поддержке металлистов». Каюров был возмущен таким явным игнорированием дисциплины: «Казалось, нет и повода, если не считать особенно увеличившиеся очереди за хлебом — которые в сущности и явились толчком к забастовке». К полудню толпы рабочих с революционными песнями заполнили Сампсониевский проспект; конная полиция и жандармы не могли их сдержать.
В пятницу, 24 февраля, Дума потребовала отдать продовольственное дело Земгору, а генерал Хабалов в очередной раз заверил, что «недостатка хлеба в продаже не должно быть». Это замечательное «не должно быть» до сих пор повторяют некоторые историки, но женщинам, мерзнувшим в очередях, было не до подобных тонкостей. В пятницу бастовали уже более 200 тысяч, и марксист Суханов наконец признал правоту барышень.
С утра в субботу Петроград был пропитан атмосферой исключительных событий. Городовые исчезли. «Все штатское население, — пишет Суханов, — чувствовало себя единым лагерем, сплоченным против военно-полицейского врага. Незнакомые прохожие заговаривали друг с другом, спрашивая и рассказывая о новостях, о столкновениях и о диверсиях противника». С рабочих окраин манифестации двигались в центр, вбирая студентов, гимназистов, барышень, мелких служащих. Эту патриотически настроенную публику не во всем устраивали лозунги Петроградской и Выборгской стороны. Эсер В. М. Зензинов описывает толпу, шедшую по Невскому к Знаменской площади: «На одном из знамен я увидел буквы "Р.С.Д.Р.П.". На другом стояло "Долой войну!". Но это второе вызвало в толпе протесты, и оно сейчас же было снято».
На окраинах рабочая молодежь стреляла в полицию из пистолетов, подростки кидали камни. Центр представлял собой сплошной митинг. У Николаевского вокзала, на Знаменской площади, с подножия памятнику Александру III непрерывно и совершенно беспрепятственно ораторы от левых партий провозглашали революционные лозунги. А в районе Таврического дворца было тихо и пустынно: Дума к происходящему не имела никакого отношения.
И власть, и руководители демонстраций старались избегать инцидентов, однако сдержать самодеятельность масс было невозможно. Уже упоминавшийся рабочий завода «Динамо» Попов с энтузиазмом вспоминал, как «на Невском, Литейном, на Садовой при стычках демонстрантов с полицией рабочие уже не оборонялись, а наступали: швыряли бомбы и стреляли». Родзянко уверял Хабалова, что бомбы бросают городовые. «Господь с вами, — изумился тот, — какой смысл городовому бросать гранаты в войска?!» На Невском проспекте полиция и солдаты обстреляли демонстрантов, двигавшихся к Знаменской площади, зато на самой площади казаки не только не разгоняли митингующих, но и братались с ними. Полицейскому приставу Крылову, пытавшемуся вырвать у рабочего красный флаг, казак Филатов отсек руку саблей. Филатова с восторгом подхватила толпа, а упавшего пристава добили лопатой. Тем не менее «отцы города» в докладах в Ставку описывали стычки как локальные и неопасные.
Представители революционных партий, земцы и кооператоры совещались, пытаясь выработать отношение к происходящему. На одном из таких совещаний в субботу, 25 февраля, меньшевик-оборонец Ф. А. Череванин предложил выбрать Совет рабочих депутатов по образцу 1905 года. Идею встретили с энтузиазмом, однако организовать выборы не удалось, поскольку участников совещания арестовала полиция.
Вечером на Выборгской стороне из трамвайных вагонов и телеграфных столбов возводили баррикады, в то время как в центре наступило относительное спокойствие. Царь телеграммой повелел Хабалову «завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны». И Хабалов отдал приказ: «Если толпа агрессивная, с флагами, действуйте по уставу, — предупреждайте троекратным сигналом, а потом открывайте огонь». В ночь на воскресенье были арестованы около сотни активных социалистов, но это никак не отразилось на ситуации: революционеры не направляли события, а сами изо всех сил старались к ним приспособиться.
Воскресное утро выдалось морозное и ясное, на улицах было тихо и пусто. Трамваи не ходили, извозчики попрятались. В Ставку пошло сообщение, что город спокоен. Руководитель наиболее близкой к большевикам «Межрайонки» И. Юренев утверждал, что никакой революции нет и не будет, движение сходит на нет и надо готовиться к долгому периоду реакции. Однако сразу после полудня беспорядки возобновились. На Знаменской площади учебная команда Волынского полка под командой штабс-капитана Лашкевича, прозванного за золотые очки «очковой змеей», расстреляла демонстрацию из пулеметов, убив около 40 человек и столько же ранив. Центр города словно вымер. В других районах солдаты стояли цепями и ходили в патрулях, но с таким растерянным видом, что их открыто агитировали и даже разоружали.
Солдаты эти и в самом деле испытывали моральный дискомфорт. Служба в петроградском гарнизоне длилась обычно от 6 до 8 недель. Безделье и скука заставляли проситься в город, а офицеры их не пускали. Во время беспорядков солдаты часами стояли в стратегических пунктах города без четких указаний, чувствуя себя крайними в чужом споре. Отношения с полицией, которой они должны были помогать, были натянутые.
В восьмом часу вечера писатель Леонид Андреев, живший рядом с казармами Павловского гвардейского полка, позвонил Федору Шаляпину и сообщил, что какая-то пехотная часть с Марсова поля ведет огонь по павловским казармам. Оказалось, что 4-я рота запасного батальона Павловского полка обстреляла конную полицию, и против нее брошен Преображенский полк. 19 зачинщиков отправили в Петропавловскую крепость, у остальных отобрали оружие и заперли в казармах, но два десятка успели дезертировать.
ПЕРЕЛОМНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК
Среди летописцев февральских событий 1917 года первое место делят Суханов и Шульгин — антиподы по характеру, политическим взглядам и литературному стилю. Кажется, единственное, что их объединяет, это дворянское происхождение — факт, говорящий многое о российском дворянстве начала XX века.
«Суханов» — псевдоним Николая Николаевича Гиммера, родившегося в 1882 году в бедной дворянской семье с немецкими или французскими корнями. Среднего роста, со светлыми курчавыми волосами, он имел суровый характер, был склонен к теоретизированию и нетерпим в полемике. Инсценировка самоубийства, совершенная его спившимся отцом по настоянию матери Суханова, широко освещалась в прессе и послужила сюжетом для пьесы Л. Толстого «Живой труп». Восемнадцатилетний Николай, тяжело переживавший газетную шумиху, уговорил великого писателя не публиковать пьесу, и при жизни Толстого она не издавалась. Затем увлечение толстовством, учеба в Париже, знакомство с эмигрантами-революционерами, участие в эсеровском кружке, арест. Февраль 1917 года застает Суханова социал-демократом, ярым противником империалистической войны. В его «Записках о революции» подробное изложение событий перемежается страницами их марксистского анализа.
Волынский помещик Василий Витальевич Шульгин — человек иного склада. Родом из Киева, где сначала его отец, а позже отчим, Д. И. Пихно, издавали газету «Киевлянин» крайне правого направления. Он старше Суханова на четыре года и выше ростом. Чрезвычайно корректный, с усами, по-столыпински закрученными кверху, Василий Шульгин вырос твердым сторонником самодержавия и антисемитом. Однако причислить его к черносотенцам не позволяют его моральная чистоплотность и способность воздавать должное неприятным ему людям (в частности, он поссорился с политическими единомышленниками, защищая еврея Бейлиса, облыжно обвиненного в ритуальном убийстве русского мальчика). Манифест 17 октября 1905 года Шульгин воспринял как трагедию, подрыв монархических основ. В 1907 году его избирают в Государственную думу, и он быстро становится одним из лидеров крайне правых. Его политический кумир — П. А. Столыпин. В мемуарах Шульгина ясное понимание сути происходящего сочетается со страстностью, сарказмом и живописностью в описании людей и событий.
И вот оба эти столь непохожих человека называют понедельник, 27 февраля, первым днем революции.
Солдат, участвовавших в воскресных расстрелах, переполняло возмущение отведенной им ролью. Утром в понедельник Милюкова, квартировавшего на углу Бассейной улицы и Парадного переулка, разбудил швейцар, доложивший, что в казармах Волынского полка в конце переулка творится что-то неладное: ворота открыты, во дворе кучки солдат что-то кричат, размахивают руками. А происходило вот что. Солдаты Волынского полка, стрелявшие в толпу на Знаменской площади, всю ночь не спали, обсуждая случившееся. Утром на построении отличившийся накануне унтер Кирпичников, выйдя из строя, доложил Лашкевичу, что солдаты покидать казармы отказываются. Штабс-капитан побледнел и быстро выскочил из помещения. По воспоминаниям Кирпичникова, солдаты бросились к окнам, «и многие из нас видели, что командир внезапно широко раскинул руки и упал лицом в снег во дворе казармы. Он был убит метко пущенной случайной пулей» — именно так написано.
Утром военный министр М. А. Беляев доносит царю, что волнения твердо и энергично подавляются верными долгу войсками, выражает уверенность в скором успокоении. Однако отказ нижних чинов от повиновения, расправы с офицерами, братания с толпой становятся массовыми. Командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов вводит осадное положение, но к этому времени лишь отдельные части еще подчиняются командирам или хотя бы сохраняют нейтралитет. К центру города движутся толпы рабочих, из проносящихся автомобилей вооруженные мужчины и женщины что-то кричат, машут руками и красными флагами. Во многих районах слышна перестрелка. Ходят слухи, что городовые стреляют из пулеметов в толпу. Керенский утверждает, что лично видел два пулемета — на набережной Мойки и на Сергиевской улице, причем в домах, где жили только гражданские лица. Разрозненные боевые дружины из рабочих и солдат действуют каждая на свой страх и риск. Когда динамовцы Попова подошли к Финляндскому вокзалу, там у всех дверей уже стояли вооруженные рабочие. «Тюрьмы надо захватывать, освобождать наших товарищей!» — крикнул кто-то. Под влиянием этого случайного выкрика дружинники бросаются к военной тюрьме в Ломовском переулке и выпускают всех заключенных (по тогдашней статистике, 90 процентов воинских проступков совершалось в состоянии опьянения).
Около двух часов дня В. Н. Коковцов вышел с женой и собакой Джипиком на Моховую улицу узнать, что творится в городе, как вдруг навстречу им грянул ружейный залп. «Мы побежали назад на Моховую и остановились, ища нашу собачку, которая скрылась в ближайшие ворота, как тут же из подъезда дома Главного артиллерийского управления вышел Гучков в сопровождении молодого человека, оказавшегося М. И. Терещенко». Представив своего спутника Коковцову, Гучков сообщил, что Дума формирует правительство, в котором Терещенко займет пост министра финансов.
ЧТО ЖЕ ПРОИЗОШЛО В «КОРИДОРАХ ВЛАСТИ»?
Депутаты, собравшись утром в Думе, узнали, что ночью премьер Голицын передал Родзянке указ о перерыве в работе сессии. Совершив это усилие, правительство окончательно надорвалось. Расте-ные министры в ожидании ареста предложили Протопопову уйти в отставку. Он согласился — и исчез, а оставшиеся обратились к государю с просьбой сформировать новый кабинет. Николай ответил, что «перемены в личном составе министерства при данных обстоятельствах недопустимы», и пообещал на следующий день выехать в Петроград, чтобы самому во всем разобраться.
Участники массового движения тоже ощущали неопределенность ситуации. Чувствуя, что старая власть рушится, они начинают инстинктивно стягиваться к Государственной думе — самому известному центру оппозиции. С утра в Таврический дворец проникают интеллигенты, имеющие касательство к политике. Освобожденные из тюрьмы члены рабочей группы ВПК совместно с левыми депутатами Думы и авторами идеи Совета рабочих депутатов образуют Временный Исполнительный комитет этого, еще не существующего Совета. Председателем Исполкома становится меньшевик Н. С. Чхеидзе, его замами — меньшевик М. И. Скобелев и лидер трудовиков А. Ф. Керенский. Сразу же на заводах и фабриках начинаются выборы депутатов — по одному от тысячи рабочих или от предприятия с численностью до тысячи человек.
После полудня за воротами Таврического дворца уже бушует огромная толпа — тут и «публика» и рабочие. Ворота пришлось открыть, и народ хлынул во дворец. Начинают подходить воинские части, почти все без офицеров. Керенский, даже не надев пальто, выскакивает на улицу, выкрикивает приветствия «войскам революции» и зовет их в здание, чтобы разоружить охрану. Охрана, однако, уже успела разбежаться, и он, назначив командиром какого-то унтера, возвращается в заполненный народом Екатерининский зал.
Здесь все уверены — революция победила. И всех интересует, как поступать с деятелями царского режима. Самых опасных надо брать под стражу, заявляет Керенский, но ни в коем случае не вершить правосудие самочинно. И тут же приказывает привести Щегловитова. Держится он, как «власть имеющий», и никто не спрашивает, по какому праву подобные распоряжения отдает он, а не Родзянко или хотя бы Чхеидзе.
Если Керенский искрится революционным энтузиазмом, то у Шульгина людская масса, заполнившая Таврический дворец, вызывает неописуемое отвращение: «Боже, как это было гадко! Пулеметов — вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен этой уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя...
Увы, этот зверь был — его величество русский народ.
На революционной трясине, привычный к этому делу, танцевал один Керенский...
Он вырастал с каждой минутой... Были люди, которые его слушались... Но тут требуется некоторое уточнение: я хочу сказать, были вооруженные люди, которые его слушались. Ибо в революционное время люди только те, кто держит в руках винтовку. Остальные — это мразь, пыль, по которой ступают эти — "винтовочные"... Вся внешность его изменилась... Тон стал отрывист и повелителен... Движения быстры"...»
Сарказм Шульгина не должен заслонить для нас истинное значение фигуры Керенского. Современная публика представляет этого деятеля чаще в карикатурном виде по фильмам советской эпохи. Он в самом деле грешил театральностью, но Суханов, отмечая его «сверхъестественную энергию, изумительную работоспособность, неистощимый темперамент», совершенно справедливо называет Керенского «наиболее ярким и популярным выразителем идеи демократии в эпоху Четвертой думы и центральной фигурой революции в период ликвидации царизма».
В царской охранке Александр Федорович фигурировал под кличкой «Скорый»: сыщики не могли за ним угнаться и всегда держали наготове извозчика. Искренний демократ, борец за торжество революции, исполненный веры в свое высокое предназначение, Керенский, в отличие от Милюкова, Ленина или Суханова, не имел (как и вся фракция трудовиков) твердой политической позиции. Зато его стремительная походка, торжественная жестикуляция, высокопарная речь отвечали настроению масс — до тех пор, пока вместо слов и жестов не потребовались дела. Неудивительно, что в феврале 1917 года этот человек, жаждавший проявлять инициативу и брать на себя ответственность, оказался в центре событий: «Вокруг царило возбуждение, порой граничащее с истерией. Нам приходилось на месте незамедлительно решать, кому какой дать ответ, какой отдать приказ, кого поддержать, кому отказать в поддержке, куда направить войска и подкрепления, как найти помещение для сотен арестованных, как наилучшим образом использовать возможности компетентных людей и, наконец, последнее, но отнюдь не менее важное: как накормить и где разместить тысячи людей, заполнивших Думу».
Между тем в Думе все еще не могли решить, как реагировать на происходящее. Если Гучков, напомним, в два часа дня готовился формировать правительство, то Родзянко, Милюков и вообще большая часть «прогрессивного блока» склонны были подчиниться царскому указу о роспуске. «Я не желаю бунтоваться! — растерянно твердил Родзянко. — Я не бунтовщик, никакой революции не делал и не хочу делать... Но, с другой стороны, правительства нет, ко мне рвутся со всех сторон... Как же быть — отойти в сторону?» «Берите власть, Михаил Владимирович! — убеждал его Шульгин. — Никакого бунта в этом нет. Держава Российская не может без власти. Если министры сбежали, должен их кто-то заменить». Сам Шульгин наконец соглашается с Гучковым: ради спасения монархии надо пожертвовать государем. За Николая никто не встанет, он один, даже хуже, чем один, — за ним тень Распутина.
Наконец после бурной дискуссии депутаты принимают соломоново решение: указу о роспуске подчиниться, но из Петрограда не разъезжаться, избрав Временный комитет «для восстановления порядка и для сношения с лицами и учреждениями», — резиновая формула, оставлявшая свободу действий. В
комитет вошли руководители «прогрессивного блока», а также Чхеидзе и Керенский. «Страх перед улицей, — мрачно замечает Шульгин, — загнал в одну коллегию Шульгина и Чхеидзе».
ПРАВИТЕЛЬСТВО ПОЯВЛЯЕТСЯ В ПОЛНОЧЬ
В понедельник, 27 февраля, в Ставке в Могилёве генерал Алексеев с видом болезненным и апатичным вручил царю телеграммы Голицына, Родзянко и Беляева. Голицын просил отставки. Родзянко умолял «во имя спасения родины и династии» немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Беляев сообщал об ухудшении ситуации в Петрограде: «Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается, наоборот, многие части постепенно присоединяются к мятежникам».
До Николая начинает доходить степень опасности. Он разрешает Родзянке сформировать ответственное министерство, но все еще пытается торговаться — сохраняет за собой право назначать министров двора, иностранных дел, военного и морского. Одновременно он посылает генерала Н. И. Иванова с Георгиевским батальоном в Петроград для наведения порядка. «Я берег не самодержавную власть, а Россию, — печально говорит он Иванову. — Я не убежден, что перемена формы правления даст спокойствие и счастье народу». В распоряжение Иванова приказано выделить с фронта четыре полка «из самых прочных, надежных».
А тем временем непрочные и ненадежные части петроградского гарнизона под красными знаменами стекаются к Таврическому дворцу, похожему теперь, скорее, на военный лагерь, чем на законодательный орган. Всюду солдаты, ящики с боеприпасами, пирамиды винтовок, пулеметы, автомобили, на которые что-то грузят. Внутри дворца остатки «чистой публики» напоминают хозяев, шокированных видом незваных гостей. В буфете все съедено и выпито, и серебряные ложки раскрадены. «Это было начало: так революционный народ ознаменовал зарю своего освобождения », — с мрачной иронией вещает Шульгин.
Суханову запомнился Милюков, в одиночестве бродивший по «Екатерининской зале», к нему подходили, спрашивали, он что-то кратко отвечал. Шульгин, напротив, помнит Милюкова пробирающимся сквозь толпу; он бел как лунь, но чисто выбрит и держится с достоинством. «В это же мгновение какой-то удивительно противный, маленький, бритый, с лицом, как бывает у куплетистов скверных шантанов, протискивался к Милюкову:
— Позвольте вам представиться, Павел Николаевич, ваш злейший враг».
Так Шульгин встретился с Сухановым.
По коридору проводят арестованных. Родзянко обнял за плечи Щегловитова и хотел увести в свой кабинет, но Керенский ухватился за председателя Госсовета, объявил его арестованным и утащил в «министерский павильон» к товарищам по несчастью.
К вечеру сложилось впечатление, что старого правительства нет: одни министры разошлись по домам, другие укрылись в Адмиралтействе. В то же время ходили слухи, что из Финляндии движутся царские войска, что 171-й пехотный полк занял Николаевский вокзал и на Знаменской площади ведет бой с войсками петроградского гарнизона (на самом деле 171-й полк сразу по прибытии на вокзал побратался с гарнизоном). На Выборгской стороне вдоль русско-финской железнодорожной линии организовывалась оборона. Депутат Думы А. А. Бубликов по поручению Временного комитета занял центральный железнодорожный телеграф, что позволило поставить под контроль всю сеть железных дорог. Таким образом, Временный комитет начал выполнять некоторые властные функции, но официально о формировании правительства речи еще не было.
Думцы обнаружили, что они уже не хозяева в Таврическом дворце. В левом его крыле разрастался и креп конкурент, называвшийся теперь «Совет рабочих и солдатских депутатов». По словам Милюкова, «солдаты явились последними, но они были настоящими хозяевами момента. Правда, они сами того не сознавали и бросились во дворец не как победители, а как люди, боявшиеся ответственности за совершенное нарушение дисциплины, за убийства командиров и офицеров». Теперь они располагались на ночевку, а радикальные барышни угощали их бутербродами.
Около девяти вечера во дворце собрались, по разным данным, от 50 до 250 только что избранных рабочих и солдатских депутатов, и Совет приступил к работе. Руководящую тройку Исполкома избрали в президиум Совета, а Исполком пополнили представители социалистических партий, все больше из нелегалов, известных по партийным псевдонимам: эсер Александрович (настоящая фамилия Дмитриевский), большевик Беленин (Шляпников), меньшевик-интернационалист Суханов (Гиммер) и др. Совет сразу занялся созданием собственных властных структур. «Пока мы принимали меры к сохранению функционирования высших государственных учреждений, — сетовал Милюков, — Совет укреплял свое положение в столице, разделив Петербург на районы». В эти новые районы решено было послать полномочных комиссаров для борьбы с анархией и погромами, образовать районные Советы рабочих депутатов, создать на заводах милицию. Однако не было еще ни границ районов, ни кандидатур в комиссары, ни сборных пунктов, и Чхеидзе на все вопросы твердил: «Я не знаю, господа, я ничего не знаю».
Левые участники «прогрессивного блока» убеждали цеплявшихся за правовые нормы коллег, что при дальнейшем промедлении вся власть перекочует в Совет. Левый кадет Н. В. Некрасов предлагал даже учредить военную диктатуру во главе с популярным генералом А. А. Маниковским.
Ближе к полуночи произошли два события, ознаменовавшие начало нового этапа революции. В Ставке в Могилёве засобирались в дорогу: Николай II решил вернуться в Царское село. А в Таврическом дворце Милюков проинформировал Совет рабочих депутатов, что Временный комитет Думы берет власть в свои руки. Для Керенского это была минута торжества: «В тот момент, когда в полночь с 27 на 28 февраля часы пробили 12 ударов, в России появился зародыш нового общенационального правительства».
(Окончание следует.)
