Продолжаем публикацию повести известного писателя Станислава Логинова. Главный «герой» этого произведения — медицина первой половины XVI века. Окончательно распрощавшись с античным младенчеством и трудным детством Средневековья, она вступила наконец в период взросления. Именно в это время жили люди, заложившие основы современных медицинских знаний: анатомии (Андрей Везалий), физиологии (Мигель Сервет), эпидемиологии (Джироламо Фракасторо), хирургии (Амбруаз Паре), больничного дела (Франсуа Рабле). Среди них были богачи и люди почти нищие, монахи и еретики, аристократы и простолюдины. Многих помнят как писателей, поэтов и проповедников. Они дружили и враждовали, но делали одно общее дело — создавали великое здание медицины.
Мигель покачал головой и продолжил чтение. Он успел перевернуть всего две страницы. «Левый желудочек сердца, содержащий жизненный дух, заключает в себе воздух», — гласила четвёртая строка сверху. Мигель схватился за голову.
— Это не так! — закричал он, словно голос его мог долететь к Андрею через долины Прованса и снежные вершины Альп. — Ты же исправил сотни ошибок Пергамца, оставив только эту, главнейшую, которая затемняет вопрос: как дышит и живёт человек!
Слабый голос метнулся между стенами и погас.
Книга, лежащая на столе, великий труд, основание медицинской науки, неумолимо повторяла пусть неосознанную, но всё же ложь:
«Левый желудочек через венозную артерию всасывает в себя воздух всякий раз, как сердце расслабляется. Этот воздух вместе с кровью, которая просачивается в громадном количестве через перегородку из правого желудочка в левый, может быть предназначен для большой артерии и, таким образом, для всего тела. Перегородка, разъединяющая правый и левый желудочки, составлена из очень плотного вещества и изобилует на обеих сторонах маленькими ямочками. Через эти ямочки ничто, поскольку это может быть воспринято органами чувств, не проникает из правого желудочка в левый; мы должны удивляться такому творению всемогущего, так как при помощи этого устройства кровь течёт через ходы, которые недоступны для человеческого зрения».
— Кровь не просачивается через перегородку, — безнадёжно сказал Мигель. — Ни единой капли.
Двести ошибок исправил Везалий у древних мудрецов, сам же сделал одну. И в этой одной виновен Мигель. Больше десяти лет назад, в Париже, он показал своему напарнику только что открытые им капилляры — невидимые глазу ходы крови и тем натолкнул друга на мысль, что хотя в сердечной перегородке и нет упоминавшихся ещё Гиппократом отверстий, но кровь всё-таки может из правого желудочка прямиком пройти в левый.
Мигель задумался, рассеянно глядя на гравированную заставку в начале главы, где пять пухлых младенцев дружно отпиливали ногу своему извивающемуся собрату. Какая мрачная аллегория! Зло творят они или добро? Да, сейчас ему больно, но лучше причинить другу боль, чем оставить его вовсе без помощи...
Сдвинув в сторону фолиант, Мигель достал чистый лист бумаги, очинил лёгкое тростниковое перо и вывел первые строки: «Андрею Везалию от Мишеля де Вильнёва привет!»
В конце концов, ещё не всё потеряно. В мире много учёных ослов, но немало и истинных медиков. Труд Везалия будет не раз переиздаваться, и надо позаботиться, чтобы во втором издании ошибки уже не было.
Мигель писал, стараясь заглушить мысль, что ему жалко отдавать, даже Андрею, своё открытие. Но если он этого не сделает, то может ли он быть избранником божьим, провозвестником счастливой христианской коммуны?
«Истина же, друг Андрей, в следующем, — торопливо выводил он, — воздух вовсе не проникает к артериям, которые от природы полны крови. В том легко убедиться во время вивисекции, осторожно проколов тонким шилом венозную артерию. Также кровь отнюдь не проникает
— как это думают — через перегородку сердца, но из правого желудочка идёт по необыкновенно долгому и сложному пути в лёгкие. Именно здесь она смешивается со вдыхаемым воздухом, и от неё отделяется сажа, удаляемая из организма при выдохе. После того, как кровь хорошо смешается с воздухом, она переходит в венозную артерию и через неё поступает в левый желудочек сердца. Всё это я наблюдал и заметил первым и дарю тебе с чистым сердцем на пользу нашего общего искусства. Ведь произнёсшие Гиппократову клятву должны помогать друг другу всегда и бескорыстно, хотя в нашей жизни исполнение долга встречается весьма редко. Сам я собираюсь упомянуть об этом оправлении человеческого тела в книге, которая будет готова ещё не скоро, и хотя она не останется неизвестной миру и всякий умеющий разбирать буквы прочтёт её, но всё же книга та обращена к лечению душ, но не тела, и потому хотел бы я, чтобы мир узнал о моём наблюдении из твоих просвещённых уст...»
Отложив перо, Мигель придвинул к себе том и через минуту снова погрузился в описание величайшего чуда вселенной - человеческого тела.
Как ему всё же повезло: сегодня он стоит у самой колыбели, присутствует при рождении анатомии! Благословен будь год тысяча пятьсот сорок третий, он навсегда останется в истории науки!
До самого утра Мигель не сомкнул глаз, поочередно хватаясь то за письмо, то за книгу Андрея. Астрологическое сочинение Николая Коперника, забытое, валялось под столом.
— Мальчишка! Щенок! Боже, и эту тварь, этого мерзкого ублюдка я выпестовал на своей груди!
— Якоб Дюбуа задохнулся от негодования и в изнеможении опустился на стул, но тут же снова вскочил и забегал по своей комнатушке, забравшейся на самый верхний этаж одного из домов переулка с неблагозвучным названием «улица Крысы».
Якоб Дюбуа — великий Якоб Сильвиус, равно прославленный как своей необычайной учёностью, так и баснословной скупостью, только что прочёл книгу своего бывшего помощника, бывшего ученика и бывшего друга — Андрея Везалия. Ничего не скажешь, Везалий отплатил учителю чёрной неблагодарностью, оплевав и опорочив всё, что было дорого престарелому профессору.
— Это же бунт! — выкрикнул Сильвиус, воздев к потолку худые руки, — он опасен для государства — судить его и примерно наказать, чтобы впредь никому не было позволено обвинять наставников во лжи!
Сильвиус ударил кулаком по книге, но тут же одумался и даже наклонился посмотреть, цел ли переплёт. Книга дорогая и оформлена роскошно, со множеством гравюр. Только богач и бахвал Везалий мог позволить себе выпустить такую книгу, не приносящую издателю ничего, кроме убытка.
Вот он разлёгся, этот том, и на столе уже нет места ни для вышедшего недавно «Введения в анатомию», ни для экономно исписанных листов «Примечаний» к книгам Галена. И не только на столе... В самой жизни не осталось места доктору медицины Сильвиусу, мечется по тёмной конуре безвестный Якоб Дюбуа, беспомощно смотрит, как рушится с таким трудом выстроенное благополучие.
С младенчества Андрей Везалий был окружён блестящей и учённейшей публикой, с юных лет ему внушали, что имя его прогремит в умах современников и останется в памяти потомков. Иначе не замахнулся бы он с дерзостью на учителя, на медицину, на самого Галена. Если бы пришлось ему, как когда-то Сильвиусу, учиться и одновременно работать: то привратником в церкви, то даже носильщиком паланкинов, если бы он тратил своё здоровье не на вредные умствования, а чтобы вытащить из нищеты четырнадцать братьев и сестёр, которым Якоб заменил умершего отца, он не стал бы втаптывать в уличную грязь того, кто помог ему выбиться в люди, не плескал бы в своего благодетеля из сточной канавы лживых измышлений. Хотя...
— Сильвиус вдруг вспомнил, каким был Андрей на первых лекциях по анатомии. Попав на чтения знаменитого профессора, Андрей ловил любое его слово. Более почтительного студента нельзя было себе пожелать. Это потом, когда наставник, поддавшись тщеславному желанию иметь прозектором потомка старинного рода медиков, неосторожно подпустил его к секционному столу, мальчишка возомнил себя богом. Собственноручное оперирование развращает врача, за сорок лет практики Сильвиус не сделал своей рукой ни единого разреза на человеческом теле, он лишь указывал подручным, что и как надлежит выполнять. И открытия, сделанные им, оттого не стали менее важны или изящны.
Слуге же мыслить вовсе не следует. Потому, ожёгшись на Везалии, Сильвиус выбрал в прозекторы человека вовсе не учёного, хотя и составившего себе имя ловким врачеванием ран.
Однако, смешно сказать, но и этот неуч, слова не разбирающий по-латыни, возомнил о себе многое и, как говорят, накропал некую книжонку, посвящённую огнестрельным ранам. Правда, во времена Галена не было огненного боя, а значит, упражнения Амбруаза Паре не могут оскорбить божественный авторитет. К тому же, что хорошего можно сказать на варварском французском диалекте? И всё же с некоторых пор Сильвиус начал с подозрением присматриваться к своему нынешнему ассистенту.
Воспоминания немного успокоили желчного профессора, но потом взгляд его упал на громоздящийся посреди стола том, и вновь к горлу подступила злость.
— Нет, он не даст так просто растоптать себя, опорочить науку, отменить всё, ради чего он жил! Он заставит везальца петь обратную песнь! Значит, внимательное чтение Галена убедило тебя, о Андрей, что он не вскрывал тела недавно умершего человека? Что ты можешь знать о Галене, несчастный, если держал в руках лишь несколько его рукописей, безнадёжно испорченных переписчиками, такими же неграмотными и самонадеянными, как ты сам? Воистину, ты не Везалий, а Везанус — безумец! Берегись, я иду на тебя! «Гнев, о богиня, воспой!..»
Сильвиус наугад открыл сочинение противника, углубился в чтение. Некоторые места он подчёркивал ногтем и довольно хмыкал. Через какой-то час Сильвиус нашёл уже с десяток мест, которые мог бы оспорить, пользуясь тем, что у него на руках, пожалуй, самое полное собрание рукописей Галена. Выписав клеветы, как он их назвал, на отдельный листок, Сильвиус бегло проглядел. Реестрик получался жалким по сравнению с опусом Везалия. Да и что доказывают эти опровержения? Что порой юнец принимал ошибки переписчиков за мнение самого Пергамца да ещё, быть может, что Гален временами в разных книгах противоречил сам себе. Но при желании это можно представить как злой умысел или невежество противника. Сделав так, он поступит не слишком честно, но ведь он всего лишь человек, и ничто человеческое ему не чуждо. А человек человеку — волк, это известно давно, и не ему менять установленный веками порядок.
Сильвиус судорожно потёр лоб. Подобных ошибок он наберёт сколько потребуется. Доказательства можно подкрепить мнением старых писателей. Все они, даже еретичный Мондино, склонялись перед именем врача гладиаторов. Но это он сделает потом, сейчас важнее опровергнуть ложные открытия ослушника. Именно это сокрушит его, если в нём сохранилась хоть капля благоговения перед наставником, и навеки опозорит в глазах просвещения, если он вздумает упорствовать. Но в таком вопросе, пожалуй, не обойтись без ножа.
Сильвиус вспомнил, как впервые студент Везалий обратился к нему со словами, в которых звучало неверие в Галена. Зря он тогда не обратил внимания на мальчишескую выходку, отделался парой цитат. Могут ли Руф или Асклепиад убедить усомнившегося в Галене? Надо было ткнуть щенка носом в то, что он сам распотрошил, и на трупе показать, как легко можно толковать увиденное на секции в ту или иную сторону. У Везалия тогда странно округлились глаза, толпа школяров притихла, а перед ними лежало распластанное тело, к которому очень не хотелось спускаться. Тогда зло можно было раздавить в зародыше, теперь с ним придётся долго сражаться. Вот, скажем, негодяй пишет о начале полой вены и, ругая Галена, бежит за помощью к Аристотелю, забыв, что учитель Александра не был медиком. И всё же, мнение великого грека драгоценно для многих, и, значит, спор должен решаться опытом.
Неспешно одевшись, Сильвиус постоял около печки, чтобы старый плащ вобрал в себя побольше тепла, и вышел на улицу. Он шествовал к анатомическому театру, нимало не сомневаясь, что найдёт там Амбруаза Паре. На завтрашнее утро назначено вскрытие, господин Прево уже доставил тело, и наверняка не в меру ретивый прозектор вертится вокруг него. Говорят, анатомическим представлениям приходит конец, церковный собор разбирает вопрос о прегрешениях врачей, анатомирование скоро объявят смертным грехом. Но пока ещё ничего не известно.
В пустом зале Сильвиуса встретило звяканье инструментов и немузыкальное «Трум-трум!» напевающего цирюльника. Увидав профессора, Паре пришел в замешательство, а потом принялся многословно извиняться:
— Я никогда бы не осмелился, домине, без вас вскрыть брюшную полость, я позволил себе коснуться лишь суставов ног, ибо эта часть важна для тех, кто пользует вывихи и переломы. С вашего позволения я бы хотел напечатать об этом предмете небольшое практическое пособие на родном языке...
Сильвиус не слушал. Потемневшими глазами он глядел туда, где на отдельном столике рядом с инструментами лежало «Эпитоме» Везалия — извлечение из семи книг, атлас анатомических фигур, изданный подлым клеветником специально для тех, кому не по карману купить роскошное издание, брошенное Сильвиусом на улице Крысы. Значит, и сюда проникла зараза!
— Что это?! — свистящим шёпотом выдохнул Сильвиус.
— «Эпитоме» Андрея Везальца, — Паре был удивлён. — Книга воистину драгоценная. Она открыла мне глаза на нашу науку. Я имел некогда счастье знать Андрея и вчера написал ему в Падую. Я испрашиваю позволения перенести часть этих гравюр в краткое руководство по анатомии, над которым я сейчас тружусь... — Паре осекся и замолчал, с удивлением глядя на профессора.
Лицо Сильвиуса страшно налилось густой багровой синевой, щёки и губы мелко тряслись, выпученные глаза бессмысленно вращались. Паре сделал шаг назад, стараясь незаметно нащупать на столе тонкий ланцет. Если сейчас со стариком случится удар, то лишь немедленное и обильное кровопускание может спасти его жизнь.
Но здоровая натура простолюдина одержала верх над приступом. Краска разом схлынула с перекошенного лица, и Сильвиус закричал, топая ногами и брызжа слюной:
— Вон отсюда! Тварь! Немедленно!.. Вон!
Сумрачным бродил по Падуе Реальд Колумб. Рассеянно отвечал на поклоны знакомых, пустыми глазами глядел мимо чужих. Забывал порой даже отгонять палкой бродячих псов — вечных спутников хирурга.
Вот уже месяц, как нет в Падуе Везалия, тридцать дней занимает Колумб кафедру медицины. То, что не удавалось сделать никому из близких, издалека совершил всемогущий Сильвиус — вышвырнул фламандца из города. Якобу Парижскому не пришлось даже печатать свой труд, услужливые доброжелатели прислали рукопись Везалию. Впрочем, говорят, о том позаботился сам Сильвиус — засадил десятки послушных школяров за переписывание памфлета, чтобы избежать расходов на типографию, а потом разослал готовое сочинение с купцами по королевствам христианской республики.
Кто знает, что произошло в действительности, но удар цели достиг. Сначала Везалий возмутился, кричал, что его оболгали, накропал даже пространное послание к оскорблённому учителю, где вызывал его на состязание. Письмо, публично им читанное, заканчивалось словами: «Мне не от чего отрекаться. Я не научился лгать. Никто больше меня не ценит всё то хорошее, что имеется у Галена, но, когда он ошибается, я поправляю его. Я требую встречи с Сильвием у трупа, тогда он сможет убедиться, на чьей стороне правда».
Ещё чаще, чем прежде, произносил Везалий в анатомическом театре публичные лекции, и палач города Падуи не справлялся с работой, потому что еретичным решением высокого сената приговорённых преступников со всех концов Венецианской области свозили в Падую, чтобы они могли послужить материалом для молодого анатома.
И всё же битва была проиграна. Сильвиус в парижском далеке молча ожидал «возвратной песни». И хотя фламандец не сдался, но и сил для борьбы уже не было. Ведь приходилось сражаться против собственного учителя, так что даже те, кто был на стороне Везалия, сочувствовали обиженному старцу.
В конце концов в один дивный, незабываемый для Колумба день Везалий собрался и покинул Падую. Уехал навсегда, приняв лестное предложение Карла Пятого, пожелавшего иметь его своим личным врачом.
Вперёд были отправлены подводы с дорогой одеждой и серебряной посудой, книги, лекарства и инструменты. Колумб ревниво следил за погрузкой, проверял каждый сундук, ведь у Андрея нет лучше друга, чем он. Но при этом лучший друг жадным глазом искал и не мог найти рукописей и неоконченных работ.
На площади перед собором они обнялись, всенародно расцеловались; чёрная жёсткая борода Колумба трижды коснулась курчавой бороды Везалия, потом Андрей вскочил на коня, прощально махнул рукой и исчез.
С того дня как уехал Андрей Везалий, у Колумба не осталось в Падуе соперников. Теперь он собирает на лекции толпы студентов, его приговора ждут, словно речения оракула, и всё же довольства нет. Он-то понимает — это слава Везалия гонит сюда учеников, а в нём, опытнейшем враче, видят всего лишь последователя везальского выскочки, хотя Реальд годами старше того, кого прочат ему в учителя.
Колумб не забыл, как год назад оскорбил его сенат. Везалий тогда отправлялся в Базель и оставил Колумба заместителем по кафедре. Так же как и сейчас, слушали Реальда сонмы школяров-медикусов и просто любознательных дворян. Успех был громовой, но вернулся Везалий, и из сената пришел указ: «А в дальнейшем желаем, чтобы лекции по анатомии читались только Андреем Везальцем, сыном императорского аптекаря». Такого бесчестья Колумб простить не мог.
Вечерами Колумб доставал из сундука рукопись, пухлую и уже затертую по краям. Перечитывал и с горечью убеждался, что она представляет лишь слепок с труда Андрея. А ведь написана его работа лучше, проще и понятнее. Чтобы прочесть Везалия, нужно быть учёней самого Эразма, а медики сегодня, как и триста лет назад, говорят на пусть неправильной, но зато несложной кухонной латыни. Конечно, они предпочтут книгу Колумба. Вот только труд императорского любимца опубликован, когда Реальд лишь начинал размышлять о руководстве по анатомии.
Главное же — в работе Колумба нет ничего, что придавало бы ей самостоятельную ценность. Он сам понимал это яснее всех, хотя и выносил на поля почти любой страницы краткие примечания: «Везалий ошибается», «За Галена, против Везалия» и, наконец, «Везалий — тёмный, непонятный писатель». Но всё это относилось к второстепенным мелочам, к тому же Колумб чувствовал, что возражения его шатки и будут опрокинуты, если вдруг Андрей вернётся в университет и обрушится на предателя всей мощью. Чтобы книга получила вес, в ней должно быть описано настоящее открытие.
Приходило утро с первым уличным шумом, прохладой, розовым солнечным светом. Не ложившийся спать Колумб надевал тяжёлый, шитый золотой ниткой бархатный кафтан и выходил на площадь. Грохоча посохом, проходил под гулкими арками, спешил в прозекторскую, где ждал труп очередного повешенного. Их по старой памяти продолжали присылать в анатомический театр.
Колумб рассекал тело скальпелем, ища подтверждения ночным догадкам, рассекал мышцы, препарировал нервы и сосуды, копался во внутренностях. Много раз казалось — удача близка, но потом вдруг открывалась ошибка, и Колумб с проклятиями отходил от тела, порой так истерзанного, что в нём нечего было демонстрировать студентам.
Незыблем оставался Везалий, ни одной ошибки не мог найти у него завистливый ученик и не находил ничего нового, не открытого дотошным анатомом. И не раз чудилось Колумбу во время вскрытий, что Андрей стоит у него за спиной и чуть заметно улыбается в густую молодую бороду. Тогда Колумб сжимал нож побелевшими пальцами и начинал безжалостно кромсать тело, пачкаясь в крови и рискуя заразиться эпилепсией.
Сразу по отъезде Везалия Колумб поспешил в его дом. Очаг в кабинете был полон серого хрусткого пепла. Андрей перед бегством сжёг свои бумаги: рукописи неоконченных трудов, заметки, наблюдения. Конечно, ведь хотя сейчас он поедет в родную Фландрию, но большую часть времени ему придется проводить в Испании, где от лап инквизиции его будет охранять только непрочное благоволение Карла.
Колумб пригоршнями просеял холодный прах, но нашёл лишь один обуглившийся клочок, на котором уцелело написанное рукой Андрея слово «lupus». Что оно значило? Знаток четырёх языков, Везалий любил украшать свои сочинения примерами из древних авторов и хитроумными аллегориями, так что «lupus» могло попросту означать «волк». А если это название болезни? Последнее время Везалий много исследовал лечебные свойства китайского корня, и Колумб, памятуя об этом, на всякий случай, стал назначать его отвар при волчанке. Успеха, однако, не достиг и в бешенстве изорвал бесполезный клочок.
Шло время. Колумб желтел от вредных разлитий чёрной желчи, исхудал и почти совсем облысел. Рукопись всё реже появлялась на свет и тоже бессмысленно желтела в запёртом сундуке.
Однажды туманным осенним вечером Колумба обеспокоил сильный стук в дверь. Вошедший слуга доложил, что пришёл некий человек, который говорит, что принёс почту из Франции. Их немало шаталось по дорогам — купцов, не имеющих товаров, контрабандистов, бродячих монахов, промышляющих доставкой корреспонденции. Когда случалось, они торговали вразнос, не пропускали ни одной ярмарки или святого места. Но, кроме того, в дорожных сумках переносили послания итальянских еретиков своим немецким учителям, изысканную латинскую переписку гуманистов и просто дружеские послания разделённых морем и горами людей, тех, у кого не хватило денег, чтобы послать специального гонца. Неторопливо брели письмоноши по дорогам Европы, иной раз больше года уходило на то, чтобы письмо «перевалило» через Альпы. И частенько случалось, что уже не заставали адресата на месте.
Путешественник принес письмо профессору анатомии Андрею Везалию, случайные люди указали ему дом профессора анатомии Реальда Колумба, и посыльный отправился туда, надеясь, что собрат и товарищ адресата укажет ему дальнейший путь. Редко случалось, чтобы письмо, отправленное с оказией, не находило цели, ведь деньги посыльный получал, только когда передавал письмо. И чем труднее было найти адресата, тем выше оказывалась награда.
— Откуда ты пришёл? — спросил Колумб.
— Из Лиона, домине, — ответствовал торговец.
— Письмо от кого?
— Не знаю. Мне его вручил врач кардинала, почтенный доктор Жан Канапе. Но это не его печать.
Колумб насторожился. Книги лионского врача Жана Канапе были ему известны, в особенности «Комментарий к шестой книге по терапии Клавдия Галена» — научный труд, менее всего напоминающий действительный комментарий.
— Можешь отдать письмо мне, — веско проговорил Колумб. - Послание адресовано профессору анатомии прославленного Падуанского университета. Прежде то был Везалий, потому его имя и проставлено на письме, а теперь это я.
— Как угодно, домине, я отдам письмо, но за доставку мне обещано десять золотых ливров. Отступать было некуда, Колумб неохотно развязал кошель и отсчитал деньги.
В кабинете он долго рассматривал толстый прямоугольный пакет, скреплённый красной восковой печатью с вензелем из переплетшихся букв M.S.V. Печать и вензель были незнакомы Колумбу. Он медленно переломил печать, развернул послание и начал читать:
«Андрею Везалию от Мишеля де Вильнёва привет!»
Не стоило больших трудов вспомнить, кто такой Мишель Вильнёв. Скандалист, судившийся с медицинским факультетом Сорбонны. Противник арабской фармации, успевший при том опубликовать книжку о действии сиропов. Вот чего Колумб не мог понять: если ты враг арабов, то пиши, что растительные сиропы не действуют вовсе, если же ты их ученик, то иди, не рассуждая, по стопам Авиценны. Но эти новые мыслители всё переиначивают. И главный из них — Везалий. Галенист Везалий, втоптавший Галена в грязь. Тот Везалий, что порицал арабов за темноту и сложность рецептов, но сам изрядно потрудился над переводами из Разеса. Неудивительно, что именно Везалию приносят свои открытия новые медики. Но почему им, а не ему господь дарит редкую удачу открыть одну из тайн сущего?
И вдруг догадка, словно удар молнии, потрясла его чувства: сейчас в его руках находится настоящее открытие, тот редчайший случай, когда Везалий противоречит Галену, но оба они неправы! Пусть потом Вилланованус кричит, что его обокрали, никто не поверит известному скандалисту. Теперь можно свести счёты с Везалием, и Господь простит грех вынужденной лжи. Ведь как заметил недавно Парацельс, если человек человеку волк, то врач врачу — волчище!
Homo homini lupus est, medico medicum — lupissimus! Вот что значило слово «lupus» в бумагах Андрея. Фламандец предвидел свой скорый конец!
С этого дня затёртая рукопись вновь стала появляться на свет. Шаг за шагом Колумб проверял похищенные сведения и видел, что француз прав: природный дух не производится в сердце, тёмная кровь обновляется в лёгких, а в сердечной перегородке нет ни малейшего, хотя бы булавочного отверстия.
Весь материал Колумб разделил на три части и разнёс по трём главам: «Предсердие и вены», «Сердце и артерии» и «О лёгких», чтобы никто не прошёл мимо великого открытия Реальда Колумба.
На этих страницах можно было не выносить на поля заносчивые реплики о выдуманных ошибках Везалия, зато в самом тексте не раз появлялась гордая фраза: «Знай, любезный читатель, изучающий искусство врачевания человеческого тела, что воистину я первый наблюдал и описал это».
Работа близилась к концу, и живописец Паоло Веронезе уже резал доски для будущего фронтисписа книги, когда разразилась гроза.
Весть о том пронеслась над Европой подобно смерчу. В городе Вьенне, в самом сердце католической Франции, при дворе архиепископа скрывался беглый еретик Мигель Сервет. Схвачен самый враг рода человеческого, посягнувший на Святую Троицу, отрицавший таинства, а грязную природу поставивший превыше Бога! Бунтовщик, посягнувший на основы мироздания, продолжатель дела трижды проклятого Томаса Мюнцера, в мерзких сочинениях отнимавший у власти право карать преступника, ныне сидит в подвалах того самого дворца, где так долго жил. Много лет Сервет разносил повсюду семена арианства, злого материализма и, как говорят, даже атеизма. Вместе с ним арестовано новое тлетворное сочинение, безусловно во всякой строке осуждённое богословами и иными уважаемыми лицами. Скрываться же столь длительное время ему помогло то, что всюду он выдавал себя за француза и жил под именем Мишель де Вильнёв.
Так вот кто поддерживал Везалия, вот какие друзья писали ему! Сначала Реальд почувствовал себя спокойнее, теперь его не обвинят в краже. Напугало, правда, неожиданное бегство еретика из вьеннской тюрьмы, но вскоре Сервета опознали в Женеве, и хотя там сидят проклятые Богом и католической церковью кальвинисты, но даже у них не хватило духу приютить негодяя. Сервета судили и, к великой радости Колумба, отправили на костёр. Ещё прежде на берегах Роны предали огню опасную книгу.
Казалось, всё сложилось на редкость удачно, и лишь потом Колумб понял, в какую ловушку он попал.
Вот уже год, как он переехал в Рим, где не стоит за плечами тень Везалия, где нет учеников, оставшихся верными фламандцу. Сидя у открытого окна в своём римском доме, Реальд Колумб смотрел на готовую, набело переписанную рукопись книги и тёмные пласты резаных досок. Хоть сейчас можно отдать книгу в типографию, и к ближайшей ярмарке она выйдет в свет. Но Колумб не торопился. Он сидел и думал, что на днях римским типографам напоминали о существовании каталога запрещённых книг. Конечно, труд Сервета сожжён, но в архивах инквизиции наверняка сохранился хотя бы один экземпляр. Вдруг кто-нибудь вспомнит, что такие же рассуждения о жизненном духе, о крови и сердце были в книге еретика? Последует обвинение в сношениях с арианами, а здесь, возле престола папы, пощады заподозренному в вольномыслии не будет. Значит, надо ждать. Опять, в который раз — ждать!
Колумб приподнялся, двумя руками рванул себя за бороду.
— Боже, за что?! — потом, потупив голову, поднял разлетевшиеся от толчка листы и медленно спрятал рукопись в тайник.
(Окончание следует.)
