— Принято считать, что наука должна быть далека от политики. Но мне кажется, что сегодня самая «острая политика» — как раз география. Я имею в виду те события, что развиваются в Арктике. Или я ошибаюсь?
— Если представить географию (как фундаментальную науку) в виде могучей птицы, то у неё два «крыла» — естественно-научное и социально-экономическое. Пожалуй, это единственная наука, которая простирается «от геологии до идеологии».
— Красиво сказано!
— Так говорилось ещё в те далёкие времена, когда я учился в школе… От геологии до идеологии — и это действительно так! И этим наша география отличается от западной…
— Разве подобное возможно?!
— Традиции разные! Ещё со времён Петра Великого география в России развивалась как наука точная. Она была рядом с геологией, горным делом. Все великие путешественники были учёными, так как страна большая и её надо было изучать, то есть описывать, систематизировать и обобщать получаемые данные. Их путь в науке начинался именно с географии. На Западе было по-другому. Там доминировало социальное крыло географии.
— Джеймс Кук открывал новые земли ради колоний?
— Конечно. Это было завоевание Земли. А наша география — это исследование собственных земель, освоение их, изучение. Это абсолютно разные направления в науке. Разве не так?
— Пожалуй…
— Огромная страна! И Петр Первый прекрасно понимал, что её нужно осваивать, а потому посылал экспедиции в самые дальние уголки России. В советское время социальная география стала слишком опасной. В 1930-е годы развернулась острая дискуссия о том, что такое география. В частности, её социальная составляющая. Во времена «лысенковщины» у руководства страны возникла даже идея устроить нечто подобное сессии ВАСХНИЛ для географов… Считалось, что география должна быть утилитарной наукой, обслуживать великие стройки коммунизма, и этого для неё вполне достаточно.
— И примеры тому были?
— Конечно. Выбрали место для Красноярской ГЭС. Надо было описать, как изменится ситуация, когда она будет построена. Причём уже всё было решено, определено, а географам оставалось лишь подтвердить правильность решения начальства. Было именно так, и я по своему опыту это знаю, так как сам ездил в район строительства ГЭС. А в Германии времён Гитлера география обслуживала геополитику. Тогда «научно» обосновывалось завоевание России, «онемечивание» Украины и так далее. Так что примеров «политизации» науки вполне достаточно. К счастью, сейчас ситуация изменилась — политика начинает уходить от науки. Или наоборот. Всё зависит от того, с какой позиции на это смотреть.
— А вы не заблуждаетесь? Я имею в виду нынешнюю ситуацию с Арктикой.
— Обстановка «горячая», и она конечно же связана с политикой. В советское время была чёткая установка: Арктика закрыта для иностранцев! И для выполнения этой задачи делалось всё. Ещё во время моей далёкой юности был проект «Север-7». В нём географам поручалось найти на ледниковых куполах площадки для приёма самолётов, то есть речь шла о полярных аэродромах. Намеревались создавать на ледниках специальные базы, дабы никому не повадно было безнаказанно присутствовать в Арктике. Мы, географы, тогда дали заключение, что это нереально.
Мысли вслух: «Арктика, как ей и полагается, встретила нас неприветливо. Стояло типичное арктическое лето: температура колебалась около пяти градусов тепла, часто шёл дождь, иногда перемежавшийся мокрым снегом, с ледника дул пронизывающий холодный ветер, временами достигавший ураганной силы; в тихую погоду с моря наползал туман, скрывая от глаз однообразные окрестности. В общем, арктическое лето оставило в памяти впечатление неприятной промозглой сырости; хотелось настоящей морозной зимы».
— Однако наши соседи по Арктике тоже стремились контролировать северные льды?
— Конечно. Был я на Аляске в городе Фербенкс в середине 1970-х. Полярная ночь, научная станция. Казалось бы, никого вокруг нет. Но на окрестных холмах виден яркий свет. Интересуюсь: откуда, почему? Мне объясняют, что здесь расположена мощная военная база, чтобы обороняться от нас. Так что противостояние в Арктике всегда существовало. Просто сейчас оно приобрело иные формы. Раньше у России были везде чёткие, строго охраняемые границы. По всему периметру. И только в Арктике границы были открыты. Там нет границ, есть только пространства. А самый близкий путь из Америки до нас — через Арктику.
— Сейчас на смену геополитике в Арктике пришла экономика?
— Присутствуют и то и другое. Ресурсы там огромные, а границы не обозначены. Однако международные соглашения позволяют нам претендовать на те пространства, которые раньше были обозначены. И не воспользоваться этим правом было бы весьма неразумно. На мой взгляд, Арктика становится объектом острейшей борьбы. Сейчас речь идёт о крупнейшем проекте, в котором должны участвовать десятки стран, а нам выпала в нём главная роль. Я имею в виду Северный морской путь. Широкое международное сотрудничество в Арктике началось двадцать лет назад, причём и на материковой её части. Это ведь огромные территории, а исследователей явно недостаточно. В то же время есть люди, которые любят Арктику. К примеру, в той же Англии есть прекрасные гляциологи, а «своих» ледников нет. Почему же их не привлекать к изучению «нашей» Арктики?! Многие зарубежные коллеги искренне благодарили нас за то, что у них появилась возможность бывать в тех северных районах планеты, которые во времена Советского Союза им были недоступны. И это очень важно и для них, и для нас.
Мысли вслух: «В хорошую погоду вокруг становилось как в сказке. Под лунным светом поверхность ледника отливала изумрудным цветом, а резкие тени от сугробов и застругов придавали ей вид взволновавшегося и застывшего моря. По мере того как Луна передвигалась по небосводу, цвет ледника менялся от нежно-зеленоватого до желтовато-белого, а отдельные участки ледниковой поверхности то приобретали вид миниатюрного средневекового города с готическими шпилями, то становились похожими на старинные русские многоглавые церкви.
В такие тихие морозные безоблачные ночи не хотелось уходить с ледника, в особенности когда ко всем красотам прибавлялось ещё полярное сияние…»
— Ледяные шапки на макушках планеты интересны всем…
— Не только любопытство тянет к ним учёных, но и их решающая роль в жизни планеты. Поэтому иностранцы с удовольствием принимают приглашения работать в наших экспедициях.
— Без них обойтись уже нельзя?
— Присутствие их очень полезно. Во-первых, мы воспитаны довольно «закрытыми» людьми — общество и государство были такие, и именно так оно вынуждало жить своих граждан. Это не лучшее состояние для учёного. Совместная работа с коллегами из-за рубежа позволяет избавляться от такого состояния. И, во-вторых, плохо знаем иностранные языки — не публикуемся в зарубежных журналах. Наши научные статьи — по статистике больше половины — не печатаются за рубежом, возвращаются авторам. Не из-за предубеждения или низкого качества, а из-за «плохого языка». Теперь же мы пишем совместные статьи, и это дало возможность российским учёным чаще публиковаться. Таким образом, наша активность и вес в мировой науке увеличились. На мой взгляд, это положительный фактор. Кстати, думаю, что нам удалось благодаря такому сотрудничеству избежать большой опасности.
— Что вы имеете в виду?
— В 1990-х годах появилась опасность, что наша наука превратится в «информационную колонию». В географии та часть науки, что связана с наблюдениями, у нас была лучшей в мире. Мы располагаем уникальными данными. Однако о них в мире ничего не было известно, всё у нас было «закрыто» — как и Арктика в целом.
— Например?
— Есть великолепная база данных по биологии Арктики. Что греха таить, у меня в кабинете появлялись «ходоки», которые предлагали продать информацию — на Западе в ней были очень заинтересованы многие научные центры. Естественно, я выступал против…
— Странно: то ратуете за международное сотрудничество, то ничего «своего» не дам?!
— Не продам!.. Это большая разница! Я считаю, что использовать базу данных можно только в процессе совместной работы. Не просто поехать на какой-либо конгресс или в западную лабораторию и там за гроши отдать наши уникальные материалы, а работать вместе. Иначе мы превратимся в поставщиков дешёвых уникальных материалов, как это случилось в некоторых отраслях науки.
— И это удалось?
— Конечно. Мы работаем наравне с зарубежными коллегами. К сожалению, сейчас получаем мало новых данных — не хватает денег, нет оборудования. В советские времена по-иному строилась работа. К подготовке «Атласа снежно-ледовых ресурсов мира» я привлёк более трёхсот человек. Они работали с энтузиазмом, а денег не получали. Разве такое возможно сегодня? Нет, конечно… Менталитет тогда был иной.
— Северный морской путь — актуальный проект?
— Безусловно, он может быть рентабелен. В том числе и в нефтяном бизнесе — по этому пути способны пройти и танкеры. Но Северный морской путь требует больших вложений. Нужны порты, атомные ледоколы, системы обеспечения. Кстати, из-за всемирного потепления сейчас ситуация более благоприятна, чем в прошлом, но всё равно, как и положено при любом проекте, чтобы получать выгоду, сначала необходимо вкладывать средства. И, прежде всего, нужно, чтобы люди стремились на Север, а не уезжали оттуда. Широкое использование Северного морского пути пока остаётся мечтой.
— Мы можем потерять и то, что уже есть?
— Конечно. Активное освоение Арктики началось в 1930-е годы. До этого там ничего не было. Потом появились комбинаты, города, посёлки, аэродромы, полярные станции. Расчёт был как раз на то, что постепенно будет освоен весь Северный морской путь. Однако в последние десятилетия освоение Севера отброшено в прошлое, и этим во многом объясняется то, что в Арктику так активно рвутся наши соседи.
Мысли вслух: «Прочность нынешнего положения географии связана с её участием в изучении и решении глобальных проблем человечества и в региональных программах устойчивого развития в стране и мире. Эти проблемы и программы, несомненно, имеют междисциплинарный характер. Но только география рассматривает территориальные аспекты взаимодействия общества и природы, создавая основу решения многих практических и региональных задач».
— Северный морской путь мог бы стать вторым транспортным коридором, соединяющим Европу и Азию. Первый — железная дорога. И ещё неизвестно, как выгоднее возить грузы — по земле или по воде. Не так ли?
— Экономисты должны уметь считать. И прежде чем утверждать те или иные проекты, нужно тщательно всё изучить. Это и есть соединение географии с большой политикой. Найти наиболее выгодные транспортные маршруты, обосновать их, исследовать — дело географии. Ну а реализация проектов — это уже экономика и политика. Если же то и другое разумно соединяются, то мы получаем обильные и щедрые плоды.
— Значит, наука без власти бессильна?
— К сожалению…
— Наверное, вы это знаете «изнутри», так как в конце 1980-х — начале 1990-х сами «ходили во власть», не так ли? В те годы я наблюдал за учёными, которые становились депутатами, министрами, послами. Мне кажется, что «поход во власть» Гинзбурга, Сахарова, ваш и других академиков был не очень удачным — практически ничего вы не добились…
— Это был порыв политического романтизма. Мы, учёные, считали, что всё можно сделать разумно, эффективно. Но очень быстро я понял, что наука и власть слишком разные вещи… По крайней мере, лично для меня. А потому я вскоре полностью вернулся в науку. Конечно же во власти нужны профессионалы. Чтобы стать хорошим чиновником, нужно долго и упорно учиться, потом познавать все ступеньки лестницы, идущей вверх, уметь работать с людьми и большими коллективами. Это долгий и сложный путь, который, к сожалению, для многих нынешних руководителей искусственно сокращается. А расплачиваются за их некомпетентность простые люди.
— Вернёмся к географии. Хочу расспросить вас о некоторых проектах, которые то появлялись на общественном горизонте, то исчезали. К примеру, сразу после войны осуществлялась программа строительства больших гидроэлектростанций. Понятно, что появление ГЭС было связано с экономической целесообразностью. Сейчас мы в них не нуждаемся?
— Необходимость в них есть, но, опять-таки, к подобного рода проектам нужно относиться взвешенно и разумно. Тогда была идея построить плотины на Оби. К счастью, удалось предотвратить их появление, иначе мы лишились бы нефтяных месторождений в Западной Сибири, которые спасают страну до сегодняшнего дня. Это была победа. В частности, победа Института географии Академии наук, который активно выступал против. Ну а вторую битву мы проиграли. Речь шла о строительстве комбината на Байкале. Мы как раз занимались этим. Но нам не удалось доказать тогда, что совершается большая ошибка. Понимание этого пришло гораздо позже.
— Мне довелось участвовать в работе Комиссии по Байкалу в 1980-е годы. Тогда стало ясно, что чистота Байкала зависит не только от этого комбината, но и от городов и посёлков на Селенге, где нет очистных сооружений, и от кораблей и катеров, которые ходят по Байкалу, и от людей, которые оставляют после себя груды мусора. Мне иногда кажется, что очень многие специально «переводят стрелки» на комбинат, чтобы не брать ответственность на себя.
— Всё это правильно, но строительство комбината на Байкале, безусловно, стратегическая ошибка. И пока властвуют деньги, подобное будет происходить. А потому надо быть бдительными при появлении новых проектов. В них меркантильные, сиюминутные интересы могут преобладать над разумом. Именно таким проектом в прошлом была идея создания Нижнеобского моря, из которого часть стоков сибирской реки предполагалось направить в южные районы страны и таким образом напоить засушливые казахстанские степи. На первый взгляд проект заманчив, но детальная проработка его показала, что экономический ущерб, нанесённый стране, был бы огромен. Сейчас об этом проекте вновь заговорили: мол, это надо сделать ради укрепления дружбы между двумя государствами — Россией и Казахстаном. Хочу предупредить: проект по своей сути катастрофичен, и мы, географы, это доказали.
— А что сейчас делать?
— Изменять характер экономики. Нужна ее диверсификация. Слово не очень красивое, но ёмкое. Тот же Север возьмём. Если всё там будет опираться на нефтегазовый комплекс, то ничего хорошего не выйдет. Следовательно, необходимо развитие других отраслей, но каких именно? Как развитие промышленности повлияет на жизнь местных народов, как они будут развиваться в новых условиях? На подобные вопросы должны ответить географы. Мы много говорим о биоразнообразии. Но есть и этноразнообразие. Уникальные народы уходят, сокращаются, исчезают. Ничего в этом хорошего нет. Мы берём за основу западную модель, но будет совсем плохо, если останется только она. Надо беречь многообразие этносов, и это очевидно для каждого цивилизованного человека. Северные народы неустойчивы как социально, так и экономически. Их губит алкоголь, которого они не знали раньше, да и поголовье оленей сокращается. Роль географии не только в изучении окружающего мира, но и в активной его защите. Это понимают все властные структуры, но в реальной жизни практически не учитывается.
— Вы даёте какие-то рекомендации чиновникам?
— Конечно. По каждому проекту мы даём своё заключение. К нам обращаются не только государственные, но и общественные организации. Дело в том, что подходы к одной и той же проблеме у экономистов, к примеру, и у нас, географов, разные. Люди у власти сегодня слишком уж часто обращаются к западному опыту, а он в условиях России неприемлем, так как есть собственные традиции, национальные особенности. Экономисты наши не учитывают их, считая, что их методы универсальны. Но в реальности это не так. Огромное значение имеет история. Приведу один пример. Завоёвывал земли Чингисхан. Дошёл до Южной Сибири. Там жило огромное племя. Чингисхан рассёк его, и люди ушли: одни на север, другие в степи. Вот и получились три народа — якуты, казахи и киргизы. У них до сих пор очень много общего. Должны ли мы в экономике учитывать историческое прошлое? На мой взгляд, безусловно.
— Абсолютно согласен!
— География, таким образом, весьма актуальная наука, и очень обидно, когда с ней не считаются.
— «Обидно» — не то слово. Мне кажется, что надо искать более гневные определения. Разве «обидно» можно отнести к судьбе Арала?
— Пожалуй, нет.
— Расскажите об этом проекте.
— В конце 1980-х годов была создана комиссия по Аралу. Мы выехали туда. Честно говоря, многое тогда удивляло. Чем можно занять людей в этом районе? Конечно же переработкой рыбы. В своё время её в Аральском море было много. Но потом она закончилась. И тогда приняли решение возить рыбу с Крайнего Севера, чтобы разделывать её на Арале. Вот типичный пример советской экономики. Меня тогда этот факт поразил. Мы разработали концепцию развития этого района, восстановления Арала, рационального использования воды. Определили главные ошибки в экономике. В частности, нельзя было сеять там исключительно хлопок. Во-первых, он вырастает плохого качества, а во-вторых, на полив его уходит в десять раз больше воды, чем, к примеру, в Египте. И так далее и тому подобное. О работе комиссии я докладывал на сессии Верховного Совета СССР. Казалось бы, мы стоим на пороге решения одной из сложнейших экологических и экономических проблем… Однако рухнул Советский Союз, и, естественно, проблема Арала отошла на задний план.
— А сегодня реально к ней вернуться?
— Нет. Нужно политическое решение нескольких государств, а это вряд ли удастся сделать, так как мы не можем согласовать и более простые вопросы. Возрождение Арала требует не только огромных вложений средств, но и изменения структуры экономики. Лишь в условиях Советского Союза можно было реализовать нашу концепцию, так как речь шла о коренных изменениях не только в этом регионе, но и во всей стране.
— Иначе нельзя?
— Конечно. К примеру, из-за резкого сокращения производства хлопка пришлось бы менять структуру промышленности той же Ивановской области, где на хлопке из Узбекистана работали текстильные предприятия. Если переходить на хлопок из Египта, то нужно менять станки, а значит, реформировать машиностроение. Оно в свою очередь изменяло требования к металлургии. То есть начиналась цепная реакция реформ, и для их осуществления требовались большие усилия.
— Это было незадолго до распада СССР?
— Я делал доклад осенью 1991 года. Он был одобрен. Но через месяц Советского Союза не стало.
— Позже к вашему проекту не возвращались?
— Была идея создать консорциум по его реализации. Республики предложили вносить средства пропорционально. Получалось, что Россия должна дать денег во много раз больше, чем остальные. Естественно, такое предложение не прошло. А потом среднеазиатские государства начали ориентироваться на Запад, отдалялись от нас — проект постепенно уходил в небытие`…
— Знаю, что большую роль в создании проекта по Аралу сыграли космические съёмки. Это так?
— Безусловно. География уже не может существовать и развиваться без съёмок из космоса. Большинство космических аппаратов так или иначе связаны с нашей наукой.
— Символично, что взлёт географии начался с Международного геофизического года, во время которого был запущен и первый искусственный спутник Земли!
— Произошёл переворот. Даже не в научных достижениях, а в наших головах. Мы увидели то, что раньше просто невозможно было увидеть. Мы судили обо всём снизу, а при взгляде сверху менялись не только впечатления, но и выводы. На орбитальной станции «Салют-6» мы сделали специальную программу по исследованию ледников. Космонавты изучали гляциологию. Во время наземных тренировок летали на вертолетах — мы разработали для них специальный курс занятий. Они изучали ледники, привыкали к ним. Потом вели наблюдения и съёмки с орбиты. Мы получили много уникальных материалов для упомянутого атласа. В частности, из космоса были проведены съёмки ледников Патагонии. Их там очень много, и они весьма своеобразны. Для того времени это были уникальные снимки.
— Почему?
— Патагония практически всегда закрыта облаками. Нам феноменально повезло, что во время полёта наших космонавтов выпало целых десять дней, когда не было облаков. Космонавты провели прекрасные съёмки. Мы увидели совершенно уникальные картины, причём в динамике. Через два года — шёл уже 1982 год — я поехал в Патагонию. Там проходила международная конференция по ледникам. Предложил организаторам прочитать лекцию о ледниках Патагонии. Они очень удивились: что я могу знать об этих ледниках? И удивились несравненно больше, когда я показал им наши снимки. Тут уж был полный восторг! Аргентинцы, а тем более американцы, ничего подобного раньше не видели…
— А сейчас?
— Когда были рассекречены космические фотоснимки, мы ещё могли соперничать с американцами и европейцами по качеству съёмок. Но когда появились новейшие технологии, методы и аппаратура, мы начали отставать. Сейчас есть возможность изучать гравитационные силы. К сожалению, не на наших спутниках. Выяснилось, что масса материков изменяется. Причём очень заметно. Со спутников начали контролировать изменения очертаний суши, океана. За счёт чего меняется масса материка? Конечно же за счёт ледников… Сейчас мы занимаемся тем, что пытаемся сравнивать те данные, которые мы получили во время наземных измерений, с космическими. Мне кажется, что удастся найти точный ответ, насколько реально изменяется климат на планете.
— Новые проекты в космосе есть?
— К счастью, власть начинает понимать их необходимость. В разработке программа «Арктика». Она будет реализовываться с помощью новых космических средств. У нас появятся два спутника на полярной орбите. Они будут поставлять оперативную информацию, которую можно использовать в разных областях, в том числе и для Северного морского пути.
— Мне кажется, пора задать вопрос: почему самым любимым для вас стал лёд? Откуда он появился в вашей научной жизни?
— После МГУ меня распределили сюда, в Институт географии. Август 1954 года. Я прихожу на работу, практически никого в институте нет — все в экспедициях. Заместитель директора, который остался «на хозяйстве», говорит: «Делать сейчас нечего, иди в библиотеку и читай книжки. К примеру, о снеге…» Месяц я провёл в библиотеке. Оказывается, упоминание о снеге было не случайным — в институте разворачивались работы по этому направлению. Осенью мне предложили поехать на Эльбрус. Я с радостью согласился. Однако вскоре планы в институте изменились. Было получено срочное задание от военных: искать в Арктике на островах площадки для посадки самолётов. В 1955 году мы поехали на зимовку на Новую Землю.
— На ядерный полигон?
— Мы ничего о нём не знали. Жили прямо на леднике. Неподалёку от нас была крошечная военная база — два офицера и взвод солдат. Тогда мы не понимали, что они там делают. И только много позже я понял, что шло оборудование ядерного полигона.
— Думаю, и ваше появление в этом районе было с этим связано?
— Нет, мы понятия не имели об этом. Мы обустроились на зимовке, наладили быт, вели активные наблюдения. И вдруг в феврале — мы провели на леднике зимние, тёмные месяцы — нас срочно отозвали в Москву. Как выяснилось потом, военные посчитали наше присутствие излишним. Кстати, добирались мы тогда до Москвы целый месяц — мешали метели, бураны, погода была нелётная. Оказывается, в институте нас ждали. Мне сразу же предложили отправиться в Антарктиду. Первая группа уже уехала, а вторая готовилась к отправке. Я попал в отряд гляциологов.
— И сколько там пробыли?
— Тринадцать месяцев. Работали в разных точках, в том числе и в глубине материка. Потом туда часто возвращался.
Мысли вслух: «Все были молоды и пытливы, и многим казалось, что выполненные работы уже привели к принципиально новым открытиям. Подобные “открытия” становились всё более частыми, и в разговорах нет-нет да и проскальзывало, что тому или иному сотруднику удалось “сформулировать пару законов”. Семинары стали превращаться в дискуссионный клуб, пока как-то утром у умывальника не появилось такое уведомление:
“Если ты открыл закон, не поднимай шума и не докучай своим открытием соседям. Дай и другим возможность сделать то же самое, что удалось сделать тебе. Но если желаешь излить свои чувства и оповестить всех о факте открытия немедленно, пройди в лабораторию и ударь деревянным молотком в тамтам Научных Открытий (по инвентарной ведомости — таз хозяйственный, оцинкованный). После этого проследуй к умывальнику и в списке поставь против своей фамилии галочку. Оформив открытие, садись и продолжай работу. Может быть, до ужина успеешь открыть ещё пару законов.
Примечание. От очередных дежурств по квартире и комнате первооткрыватель закона не освобождается из соображения, что труд, сделав из обезьяны человека, продолжает облагораживать последнего, стирая в нём черты первой”».
— Я понимаю, что по-настоящему для вас наука началась с Антарктиды. Это так?
— Антарктида — что-то неземное. У меня такое впечатление сложилось. Я имею в виду, конечно, не берега, а материк. На нашей станции «Восток» была измерена температура минус 89,2 градуса. Кстати, это было в начале 1960-х годов. И до сих пор эта цифра остаётся рекордной. Сотрудник института, геофизик, подсчитал как-то, что на Земле температура не может быть ниже минус 92 градуса. Это предел. Так что мы в Антарктиде очень близко подошли к границе возможного.
— По-моему, этот факт сам по себе говорит о многом.
— Дело даже не в холоде. Представьте, высота над уровнем моря около четырёх километров, но никаких гор нет — горизонт плоский, столообразный. Солнце светит непрерывно, оно всё время у горизонта, поэтому лучи косые. Абсолютно голубое ясное небо, облаков нет, и при этом идёт снег! А снег идёт потому, что температура настолько низкая, что даже при минимальной влажности образуются кристаллы льда. Это — в глубине материка. На берегу же условия совсем иные. Зима вроде бы тёплая — минус десять, но при этом ветры жуткие. Так что Антарктида как природное явление очень необычна. Я понял, почему её так поздно открыли — туда трудно попасть. Первое препятствие после выхода из Кейптауна — «ревущие сороковые», нас встретил шторм в 11 баллов, крен корабля иногда достигал — страшно подумать! — 47 градусов! Вспоминаю и вздрагиваю… Потом море утихает и появляются айсберги. Это очень опасно… Море совсем затихает, и встречаешь ледяные поля. Их нужно пройти… В общем, каждый этап экспедиции в Антарктиду сложен, а потому незабываем.
— Чувствую ваше особое отношение к Антарктиде…
— Оно есть. Ехали мы туда с большой радостью. Все без исключения. Это были романтика, неизвестность, приключения. В те времена, в отличие от нынешних, существовал огромный интерес у всей страны к Антарктике. Мы были на гребне общественного интереса, а потому туда стремилась масса людей. Отбор был жёсткий, и казалось, на нас, попавших в экспедицию, возложена особая миссия. В конце концов, там оказались обычные мужики со своими особенностями, но тем не менее на каждом лежала та самая печать исключительности, которую мы привезли с Родины. Все понимали, что делают что-то большое, нужное для страны. Это чувствовалось во всём. Во главе экспедиции стоял Алексей Фёдорович Трешников, милый, смелый и мудрый человек. Под его руководством было 165 человек, и он так умело всё держал, что ни единого публичного инцидента не случилось. Однажды двое полярников поссорились между собой, и он тут же отправил их вдвоём на какое-то сложное задание. Через трое суток они вернулись друзьями.
— Эта экспедиция и определила ваш выбор?
— Да. Впервые я получал собственные, неизвестные, очень интересные материалы. Я был младшим научным сотрудником, трудился с удовольствием. За год с небольшим набрал огромное количество данных. Вернувшись в Москву, я ещё три года занимался их обработкой. Все мои интересы были сосредоточены в тетрадках, в которых я вёл записи в экспедиции. В общем, работа в Антарктике глубоко вошла в мою жизнь, и до сегодняшнего дня она волнует меня. Это удивительный материк, который много значит для человечества. Я имею в виду не утилитарное значение, а сознание того, что Антарктида вообще существует.
— Лёд очень разный?
— Конечно.
— На скольких ледниках вы были?
— Не считал. На многих. В частности, на Эльбрусе. На Памире. Там семь лет провёл в экспедициях. Пик моих полевых работ пришёлся как раз на Памир. Это очень интересный район, благодаря своей сухости.
— А Гималаи?
— Там выпадает много осадков. В год накапливается семь метров снега. В Тибете же снега почти нет, а ледников много. Памир же — это Тибет в миниатюре. Ледники действительно очень и очень разные.
— Ну а самые интересные всё-таки?
— Все ледники для учёного интересны. Но Памир я бы выделил. Мы летали над ледниками на вертолёте Ми-4 по два-три часа, что в столь высокогорных условиях весьма непросто. А потом высаживались на лёд с аппаратурой. Пилоты работали безукоризненно, настоящие асы. Зависали над снегом — садиться было нельзя из-за опасности утонуть в снегу, и мы выпрыгивали из вертолёта. Всё это происходило на высоте свыше четырёх тысяч метров. На леднике мы работали целый день, а к вечеру вытаптывали площадочку, и нас вертолёт забирал. Операция эта была уникальной, никто повторить её не смог.
Мысли вслух: «С 1966 года ледник Абрамова стал объектом детальных исследований, здесь была построена и хорошо оснащена гляциологическая станция, на которой более 30 лет проводились круглогодичные исследования.
Конец для станции оказался плачевным. В августе 1999 года, в очередной вспышке междоусобной войны в здешних горах, на станцию пришёл отряд моджахедов численностью около 50 человек. Находившихся здесь наблюдателей сперва взяли в заложники, но, убедившись, что выкупа за них получить не удастся, вскоре отпустили. Боевики вознамерились станцию сжечь: “Если не сжечь, вы всё равно сюда вернётесь”. Попытка уговорить нападавших не трогать станцию ни к чему не привела; в ночь на 22 августа она была сожжена».
— Вы альпинист?
— Нет. Но горы и ледники я люблю не меньше, чем альпинисты.
— «Атлас снежно-ледовых ресурсов мира» — это итог ваших изысканий, исследований и экспедиций? Главный научный труд жизни?
— Безусловно. Прекрасен тот день, когда пришла идея это сделать! Когда началась космическая эпопея, понял, что можно сделать что-то необычное и важное. Сначала высказал свою идею в узком кругу, потом нас поддержала Академия наук, затем откликнулись международные организации, подключилась ЮНЕСКО. В конце концов я собрал коллектив из 300 человек! Эти люди работали на полном энтузиазме, с большим интересом. Каждый год мы собирались на неделю, обсуждали итоги работы за год. Это были потрясающие встречи, которые всегда оставляли незабываемые впечатления, — рождался необычный проект, и каждый чувствовал себя к нему причастным. Кстати, наш Атлас стал последним, который сделан в традиционной классической манере.
— Что вы имеете в виду?
— Сейчас все атласы делаются в трёх красках плюс чёрная. А в нашем Атласе — тридцать красок! Это очень сложная типографская работа. Достаточно сказать, что при тираже 2000 экземпляров пришлось печатать 4000, так как половина тиража ушла в брак. Так что в Атласе не только уникальное содержание, но и он сам представляет собой редчайшее книжное издание.
Мысли вслух: «Наука — это удел немногих, а для сотен миллионов людей, к сожалению, Земля до сих пор стоит на трёх китах и черепахе. Один восточный мудрец давным-давно сказал: “Невежество — всесильный царь Вселенной”, и это положение сохраняется до сих пор. К тому же человеческое общество сплетено из противоречий: один изобретает компьютер, другой — компьютерных вирусов; один придумывает телефон, а другой — секс по телефону. Многие люди научились пользоваться радиостанциями и гранатомётами, но общий уровень их развития сохраняется на уровне Средневековья.
Чем дальше развивается жизнь, тем больше вопросов, на которые никто не знает ответа».
— Если бы на планете не было ни снега, ни льда…
— Мы представили это в самом начале. Первая карта в Атласе — «Земля без ледников». Мы просчитали такой эксперимент. Растопили все льды. Из-за тяжести воды земная кора начала подниматься. Потом всю образовавшуюся воду распределили по поверхности планеты. Оказалось, что Антарктиды как материка уже не существует — есть только острова. Если льда не будет, то сильно изменятся очертания всех материков. Исчезнут такие города, как Нью-Йорк и Петербург, будет затоплена часть Сибири. И так далее и тому подобное. В общем, картина получается весьма печальная.
— Великий Потоп — это не что иное, как Земля без снега и ледников?
— Очень похоже…
Иллюстрации предоставлены институтом географии РАН.
Литература
Атлас снежно-ледовых ресурсов мира / В. М. Котляков (отв. ред.); РАН, Институт географии. — М., 1997.
Котляков В. М. В мире снега и льда // Наука и жизнь, 1996, № 12.
Котляков В. М. Жить по законам природы // Наука и жизнь, 1996, № 7.
Котляков В. М. Лаборатория размерами с континент // Наука и жизнь, 1987, № 1.
Котляков В. М. Льды, любовь и гипотезы: Избранные соч., кн. 4. — М.: Наука, 2001.
Котляков В. М. Мир снега и льда. — М.: Наука, 1994.
