Е. Мочалина (Москва).
Наш отец в будние дни дома бывал редко. Каждое утро, после чая и завтрака, он уезжал на дрожках или шарабане по своим делам: на лесные делянки на хутор, к лесничему или в город, который был главным центром встречи деловых людей.
В городе отец получал заказы у Земской управы на поставку леса, в городских отделениях банков оформлял ссуды (кредиты) для деловых операций.
Когда мы с братом подросли, отец по очереди брал нас с собой. Наше присутствие скрашивало скучное дорожное время, а нам давало возможность знакомиться с городом и сёлами, что нас очень привлекало.
Для примера расскажу, как проходил один такой рабочий день. Утром, часов в 7—8, запрягали лошадь, и мы с отцом после утреннего чая отправлялись в путь, чаще всего на дрожках. Часа через полтора-два приезжали в город и останавливались на городском базаре у собственной лавки — братьев Труновых. Поговорив с приказчиком, сидевшим в лавке, отец отправлялся в трактир Курочкина, что находился недалеко от базара на углу Мясницкой и Монастырской улиц. Этот трактир был центральным местом, где встречались и проводили сделки мелкие промышленники. Здесь же принимали отчёты, передавали деньги, отдавали распоряжения на дальнейшие работы и т.д.
Отец обычно заказывал «пару чая», половой (официант) в белой рубашке и белых штанах с полотенцем на левой согнутой руке приносил большой белый чайник с кипятком, маленький чайник с порцией чая, залитой кипятком, две чашки с блюдцами и блюдце с колотым сахаром. Заварной чай порой был невысокого качества, но настой давал тёмного, почти чёрного, цвета. Отец наливал себе и мне горячего чая, и мы начинали неторопливое чаепитие. Пить горячий чай вприкуску после домашнего сладкого чая со сливками и свежей булкой не хотелось, но ритуал надо было соблюдать.
Зал наполнялся народом. Столы почти все были заняты. Половые носились по залу с подносами, мгновенно откликались на призыв: «Человек, пару чая». В зале стоял приглушённый гул от разговоров, шарканья ног и стука посуды.
К нашему столу подходил человек в сюртуке или поддёвке, в сапогах, здоровался с отцом, и начинался разговор о делах. Иногда здесь же передавались деньги, полученные от продажи леса, дров или извёстки, а порой отец давал деньги доверенному лицу для расчёта с возчиками и на другие расходы. Никаких расписок при этом не выдавалось. Когда все дела в трактире заканчивались, отец расплачивался с половым и мы отправлялись в Земскую управу. Отец шёл в управу один, я ждал его у раздевалки. Иной раз ждать приходилось так долго, что мне казалось, будто он забыл про меня, давно ушёл из управы, а может быть, уже уехал домой и я остался один в городе. Становилось страшно, и я потихоньку плакал. В помещении жарко, всё время ходят люди, хочется есть, а отца всё нет. Наконец появляется отец. «Ты чего плачешь?» — спрашивает он. «Да, — отвечаю, — ты ушёл и пропал. Я думал, что ты забыл про меня». — «Ну как же я могу забыть, — говорит отец, — а что я скажу матери, если приеду без тебя. Ну ладно, хватит реветь, пошли обедать».
Мы заходили в булочную Сушкова и покупали за пять копеек большую тёплую булку, потом — в колбасную, где брали полтора-два фунта свежей «чайной» колбасы, затем на базаре покупали 6—8 огурцов и возвращались в трактир Курочкина, но не в общий зал, а в отдельный номер. Несколько таких полутёмных номеров с окнами во двор, с отдельным ходом из коридора находились за общей залой. Все продукты для обеда отец покупал сам, так как это было дешевле, да и продукты были самые свежие.
В номере нам подавали тарелки, ножи, вилки и горчицу. Отец заказывал ещё бутылку пива Калинкинского завода, теперь это завод Степана Разина, и обед начинался.
Отец наливал мне четверть стакана пива «для аппетита», нарезал булку, колбасу, огурцы, и никогда после я не обедал с таким аппетитом, как в этих полутёмных номерах. Так и осталась у меня эта детская привязанность к обеду из колбасы, булки и свежих огурцов. Жаль только, что потом мне не приходилось есть таких простых, но свежих и очень вкусных продуктов. А может быть, хороший аппетит здорового мальчишки придавал этим обедам такую прелесть.
Утолив голод, мы с отцом заходили ещё в какую-нибудь контору, после чего отец говорил: «Ну хватит, пойдём делать покупки, что нам мать заказывала». И мы отправлялись по магазинам. В городе приходилось покупать и еду, и всё, что нужно было для хозяйства. На это уходило полтора-два часа. Потом возвращались в лавку братьев Труновых. Отец складывал все покупки в мешок, и мы отправлялись в обратный путь. При выезде из города всегда останавливались у будки, где отпускали водопроводную воду, чтобы напоить лошадь. Это стоило две копейки.
Время шло к вечеру, и по большой дороге, служившей продолжением Лебедянской улицы, мимо уездной земской больницы, мимо свалки, куда выливались нечистоты, вывозимые из выгребных ям города, мимо холерных бараков (холера посещала наш город ежегодно в период созревания огурцов и прочих овощей), ехали бесконечные обозы мужиков, возвращавшихся с базара домой. И когда длинная цепь крестьянских телег припускалась рысью, густая полоса пыли, относимая ветром в сторону, поднималась над дорогой.
Но вот мы сворачиваем на просёлочную дорогу, ведущую к нашему селу, и сразу попадаем в иной мир. Звенят песни жаворонков, вдали переговариваются перепёлки: «Спать пора, спать пора», и запах поспевающей ржи и цветущей повилики наполняет воздух. Я понемногу начинаю дремать. Тогда отец протягивает мне коробку с леденцами фабрики «Ландрин» и говорит: «Бери и грызи и не спи, а то свалишься с дрожек под колёса».
Иногда в дороге нас застигала гроза. С одной стороны начинали сгущаться и темнеть облака. Воздух становился сухим, неподвижным и горячим. Солнце светило каким-то красноватым «больным» светом. Глухо погромыхивал гром, тучи сгущались и медленно двигались. Потом набежал небольшой ветер. И рожь, стоявшая неподвижно с наклонившимися к земле колосьями, начинала волноваться с лёгким шелестом. Волны шли по всему полю одна за другой, а ветер усиливался, становился порывистым и прохладным. Отец надевал чекмень, а я пальто, лежавшие свёрнутыми на дрожках. Вдруг ослепительная молния зигзагом сверкнула в тучах, раздался оглушительный раскат грома и крупный дождь полил сплошной стеной. Испуганная лошадь рванула вперёд, но натянутые вожжи заставляют её перейти на шаг. Отец снял фуражку, перекрестился и вслух произнёс молитву: «Свят, свят, Господь бог Саваоф, наполнись небо и земля славой твоей». Эту молитву привыкли произносить и мы, ребята, при грозе. Но вот тучи продвинулись дальше, раскаты грома стали затихать, заходящее солнце показалось в разрывах облаков, и всё поле засияло яркими искрами от отражённых каплями воды солнечных лучей. Мы тихо ехали по лужам, скопившимся в глубоких колеях дороги.
Зимой отец также часто ездил по своим делам. Он возвращался всегда вечером. Мы ждали его с нетерпением и тревогой. Больше всех тревожилась мама. Она сидела у большого стола под висячей лампой и читала. Родители получали несколько журналов: «Ниву» с приложением, «Пробуждение» и «Будильник», газеты «Свет», «Утро России», «Русское слово». Для нас выписывали детские журналы «Светлячок», «Огонёк» и «Задушевное слово» со всеми приложениями. Мама читала, а мы играли в путников, едущих ночью в метель, теряющих дорогу и устраивающихся на ночлег в лесу.
Но вот залаяли собаки, захлопали двери, и в передней появился отец в тулупе и поддёвке, в валенках и лихо заломленной шапке. Если отец приезжал из города, то всегда приво-зил нам гостинцы: пряники, леденцы, иногда апельсины и мандарины.
Подавали самовар, и мы все усаживались за стол. После чая отец отдыхал. Мы забирались к нему на диван, и он играл с нами. В это время отец был нам особенно близок.
