АКАДЕМИК НИКОЛАЙ БОРИСЕВИЧ: ПАРТИЗАНСКИЕ ТРОПЫ В ЖИЗНИ И В НАУКЕ
Тридцать (а может быть, и больше — запамятовал!) лет назад мы ехали вместе в Минск. Он — домой, я — в командировку, в Академию наук Белоруссии, которую он возглавлял. Вроде бы путь недолгий — десять часов всего, но это время соединило наши судьбы. Мне открылся человек удивительный, легендарный, незабываемый. Встречи, подобные этой, редки. Они врезаются в память, в душу, и в тебе зарождается гордость за страну, которая опирается на таких людей, как Николай Александрович Борисевич.
Потом жизнь развела нас, как и весь народ, на две части — российскую и белорусскую. И только недавно нам посчастливилось встретиться вновь, в здании Академии наук Беларуси, что находится в Минске, на проспекте Независимости (ранее — имени Ленина). Впрочем, названия улицам и площадям можно давать разные, но это не меняет сути человеческих отношений — друзья остаются друзьями, если их взгляды и убеждения не подвержены воздействию конъюнктуры.
Тогда, в поезде, Николай Александрович вспоминал военное лихолетье. А я, сохранивший память о нём только отрывками детских воспоминаний, впитывал каждое слово, ведь Борисевич рассказывал о тех местах, где я родился и рос. Он же сначала партизанил там, потом воевал в действующей армии — обычная судьба для поколения белорусов, которые едва успели окончить школу в 1941-м. Борисевич мечтал поступить в Белорусский государственный университет на физико-математический факультет. 18 июня получил аттестат об окончании школы, в тот же вечер прошёл выпускной, а через четыре дня грянула война.
Лучной мост — так необычно назывался посёлок, где родился и жил Коля Борисевич. Никакого моста на самом деле не было — рядом начинался лес, а в километре протекала река Березина. Чуть подальше, правда, был мост, и ему выпало сыграть роковую роль в судьбах выпускников того года. Война в полной мере показала себя бомбёжкой на рассвете 22 июня, а с 1 июля жаркими боями на Березине, у того самого моста. Немцы хотели форсировать его с ходу, но у них это не получилось. Бой был тяжёлым. Танковая колонна, ворвавшаяся на мост, ушла под воду — мост всё-таки успели заминировать. Однако практически все, кто сражался на Березине, погибли.
Мальчишки из Лучного моста попытались уйти на восток, однако неподалёку от Могилёва увидели немецкие танки, которые давно уже их обогнали. Пришлось возвращаться в родной посёлок. Тут и началась сначала подпольная жизнь, а потом и партизанская. У разрушенного моста, где полегли солдаты Красной армии, собирали оружие, прятали его до лучших времён. А когда сложилось настоящее партизанское движение — образовались полки и бригады — оружие это ох как пригодилось!
Борисевич специализировался на вражеских эшелонах — пускал их под откос. В истории партизанского движения Белоруссии его имя — в списке самых удачливых партизанских диверсантов: на счету Николая Александровича эшелоны с техникой, с живой силой, с топливом. Боевые ордена — память о тех днях и ночах, когда приходилось в холоде и грязи лежать у железнодорожных откосов и ждать вражеские эшелоны. Мосты взрывать было особенно трудно, но Борисевич умел делать и это…
А когда Красная армия возвратилась в Белоруссию, молодые партизаны стали её бойцами, чтобы в конце концов закончить войну в Германии. Этот путь прошёл и рядовой Борисевич. Кстати, его несколько раз пытались сделать офицером, даже отправляли на учёбу в тыл. Но он неизменно отказывался, говорил, что его цель — стать физиком. И оставался в строю. Демобилизовали Борисевича только в ноябре 1945-го. А в декабре он стал студентом того самого Белорусского университета, о котором мечтал на войне. Приняли его уже во время занятий и потому, что солдатом был, и потому, что за войну знаний не растерял. В науке Н. А. Борисевич достиг самых вершин, включая руководство Академией наук Белорусской республики.
Из официальной справки (2008 год): «Н. А. Борисевич в настоящее время Почётный президент НАН Беларуси и заведующий лабораторией Института молекулярной и атомной физики НАН Беларуси. Академик НАН Беларуси, АН СССР, Российской академии наук, Европейской академии наук, искусств и словесности, зарубежный член ряда академий.
Герой Социалистического Труда, награждён четырьмя орденами Ленина, орденами Октябрьской Революции, Трудового Красного Знамени, Франциска Скорины, Дружбы, орденами Отечественной войны I и II степени, двумя орденами Красной Звезды, медалями «Партизану Отечественной войны I степени», «За взятие Берлина» и другими, лауреат Ленинской премии, Государственных премий СССР и Республики Беларусь».
Для академика Борисевича одним из самых серьёзных испытаний стал Чернобыль. Трагедия случилась в то время, когда он возглавлял Академию. Об этом мы и говорили при нашей встрече.
— Как вы, президент Академии наук БССР, узнали об аварии в Чернобыле?
— Она произошла 26 апреля 1986 года, но только через два дня мне позвонили из Института атомной энергетики и сообщили, что на их территории очень высокая радиация. Там было хранилище радиоактивных изотопов, работал исследовательский реактор, и я решил, что где-то произошла утечка. Распорядился измерить уровни радиации за пределами института — на дороге, в поле, в лесу. Через некоторое время сообщили, что цифры там ещё выше. Только тогда мы поняли, что это катастрофа.
— Но ведь руководство республики уже знало о случившемся?!
— Полагаю, знало. Однако в Академию наук ничего не сообщили. Очевидно, в Москве ещё не понимали масштабов происшедшего. Или хотели всё сохранить в секрете. Мне как физику всё стало понятно сразу же, хотя, конечно, мы даже предположить не могли, что такое может случиться. Связались по телефону с первым секретарем компартии республики Н. Н. Слюньковым. Он уже знал об аварии. Сказал, что панику поднимать не надо, что ничего страшного не произошло. Я тут же собрал президиум Академии. Директор Института атомной энергетики Василий Борисович Нестеренко подробно рассказал о ситуации. Он располагал конечно же самыми предварительными данными. О реальной картине в Чернобыле мы ещё не догадывались. Хотя Академия начала предпринимать шаги по ликвидации последствий аварии сразу же после заседания президиума. Измерения, которые велись в наших научных центрах, становились всё тревожнее, а мы походили на слепых котят, которые ничего не видят вокруг. Информации у нас по-прежнему не было.
Внешне в городе ничего не изменилось. На открытых площадках устраивали праздничные базары, продавали овощи, фрукты, продукты питания. Погода была прекрасная, и взрослые вместе с детьми постоянно были на воздухе. Практически никто не знал, что этот «свежий» воздух наполнен радиоактивным йодом в достаточно высокой концентрации. Впоследствии выяснилось, что радиоактивный йод покрывал всю территорию Белоруссии. Правда, период полураспада у него короткий, и вскоре он исчез, но последствия конечно же остались. В зоне радиоактивного загрязнения рак щитовидной железы встречается гораздо чаще, чем в других районах, и это прямое следствие аварии в Чернобыле.
— Значит, первое время вы пребывали в некоторой растерянности?
— Можно и так сказать. Нам нужно было любыми способами добывать информацию, чтобы действовать быстро, разумно и эффективно. Мы решили командировать В. Б. Нестеренко в Чернобыль. Он вылетел 30 апреля, а когда вернулся, я вновь собрал президиум Академии. Присутствовали все директора институтов. Василий Борисович подробно рассказал обо всём, что увидел и узнал. Он был потрясён. В какой-то момент этот мужественный человек, много повидавший на своём веку, не смог сдержать слёз. Мы наконец поняли, что в Чернобыле случилась великая трагедия. С этого дня Академия наук максимально включилась в процесс, как бы выразиться точнее, минимизации последствий аварии. Прежде всего, надо было изучить, чем и насколько сильно загрязнена территория республики. Я возглавил Оперативную группу Академии наук, куда вошли сотрудники университета и Политехнического института, в общем, все, кто имел отношение к радиационной безопасности.
В пострадавшие районы быстро направили несколько машин со специальным оборудованием. С их помощью в течение июня была составлена подробная карта радиационного загрязнения Гомельской области, за июль — Могилёвской. Эти карты мы представили в Совет Министров и ЦК партии. В Совете Министров работал штаб по Чернобылю. Официально он назывался «Комиссия по преодолению последствий аварии на Чернобыльской электростанции». Часть штаба находилась в чернобыльской зоне. Время от времени руководители там менялись. Мы собирались раз в неделю, анализировали всё, что удалось сделать, и намечали, что в первую очередь необходимо предпринять дальше.
Приборов для определения радиации, особенно в продуктах питания — молоке, мясе и других, — практически не было. Поэтому мы срочно задействовали аппаратуру, которой располагала Академия. В Институте атомной энергетики решили организовать выставку приборов, необходимых для работы в зоне поражения. Кстати, в самом институте был комплекс, который позволял измерять радиоактивность почвы, разных продуктов и так далее. Мы сразу его задействовали. Аппаратура работала в три смены, нагрузка на неё была огромная.
Итак, организовали мы выставку. На неё приехало всё руководство республики, человек пятьдесят. Я воспользовался ситуацией и попросил срочно купить два таких прибора за границей. На это требовалось около пятидесяти тысяч долларов. Первый секретарь ЦК партии распорядился изыскать деньги и приборы купить. К сожалению, деньги так и не выделили. Я говорю об этом с горечью. Республика страшно пострадала, потери составили миллиарды долларов, а каких-то пятидесяти тысяч на покупку очень нужных приборов не нашлось! Думаю, наверху, ни у нас, ни в Москве, до конца не понимали, насколько великая опасность нависла над людьми. Лишь позже пришло осознание того, что Чернобыль — это всерьёз и надолго.
— А вы всё понимали?
— Я — физик. Этого достаточно, чтобы оценить происходящее довольно быстро. Я связался с президентом Академии наук Украины Борисом Евгеньевичем Патоном, и мы договорились разработать совместную программу борьбы с последствиями аварии. Во второй половине 1986 года такая программа была создана. Она проработала пять лет, потом после корректировки действовала ещё столько же. Тогда же, в 1986-м, стало ясно, что Институт ядерной энергетики, который занимается радиацией, а не воздействием её на живую природу, не может в полной мере обеспечить безопасность людей, работающих в зоне поражения. Нужен был научный центр, который занимался бы этими проблемами. Но создать институт в то время было очень непросто. Требовались решения нашего правительства, потом союзных ведомств, в том числе и Совета Министров СССР. В общем, процесс долгий и трудоёмкий. У нас в Академии был Отдел геронтологии, и я предложил создать на его базе Институт радиобиологии. Совет Министров БССР поддержал меня, и я вышел с предложением в президиум Академии наук СССР. Президентом тогда был Анатолий Петрович Александров. Он считал, что открывать НИИ несвоевременно. Но меня активно поддержали Георгий Константинович Скрябин, учёный секретарь Академии, и Александр Александрович Баев, академик-секретарь Отделения биологических наук. На заседании президиума Академии нечасто бывает, чтобы возражали президенту, но на этот раз именно так и случилось. Было принято решение о создании Института радиобиологии. И я посчитал, что своё дело довёл до конца.
— Вы ушли с поста президента Академии наук Белорусской ССР вскоре после чернобыльских событий. Почему?
— Я отработал четыре срока на этом посту. На пятый уже не баллотировался. В марте 1987 года состоялись выборы нового президента. Им стал Михаил Владимирович Мясникович. Я же занялся наукой. Уехал в Москву, работал в ФИАНе, а в Минске продолжал заведовать лабораторией. После моего ухода неожиданно уволили директора Института ядерной энергетики В. Б. Нестеренко. Это было несправедливо. Я считаю, что его вклад в ликвидацию последствий аварии в Чернобыле огромен. И сегодня он активно занимается этими проблемами, особенно профилактикой заболеваний у детей.
— Естественно, всё, что связано с Чернобылем, в Беларуси воспринимается болезненно.
— В своё время это было так. В последние годы тревога ослабла, даже появилась успокоенность какая-то. Приходится констатировать: пострадала огромная территория, часть её вообще выведена из пользования, потому что она заражена радиоактивными трансурановыми изотопами, которые живут тысячи лет. Это тяжёлая гиря. Избавиться от неё невозможно, её надо нести. Я, честно говоря, не вижу, что бы могло кардинально изменить ситуацию.
— Вы часто бывали в поражённых зонах?
— Конечно. Я ведь был депутатом Верховного Совета СССР как раз от тех пяти районов, которые сильнее других пострадали от Чернобыльской аварии. Выезжал туда регулярно. Встречался с людьми. Мне постоянно писали избиратели. Так что ситуацию я знал хорошо. По возможности старался помогать. Довольно часто это удавалось, так как ко мне прислушивались и с мнением моим считались.
— Как вы относитесь к строительству атомной станции в Беларуси?
— Я знал, что такой вопрос обязательно будет, и думал, как ответить. Простого ответа у меня нет. Авария на АЭС случилась не на территории Беларуси, а пострадали мы. Сегодня атомные станции работают рядом с границами нашей страны: одна — под Смоленском, другая — в Литве. Кстати, Польша и Литва собираются строить общую атомную станцию. На мой взгляд, уже не имеет особого значения, где строить станцию. Если случается авария, она затрагивает всех, вне зависимости от того, стоит станция на вашей территории или нет. Так что надо исходить из экономической целесообразности и эффективности. С этой точки зрения атомная станция Беларуси нужна. Но, конечно, в первую очередь следует думать о безопасности.
— Вы прошли войну с начала и до конца: подпольщиком, партизаном, а потом солдатом Советской армии. Можно ли сравнивать войну и Чернобыльскую трагедию?
— Нет. Война — это война. У войны свой счёт. Достаточно побывать в Хатыни, чтобы хотя бы чуть-чуть прикоснуться к ней. Война страшнее Чернобыля во много раз. Её цена для Беларуси — два миллиона триста тысяч человеческих жизней. Каждый четвёртый погиб. Разве можно что-либо сравнить с этим?!
— У вас за плечами долгая и трудная жизнь. А что вспоминается в первую очередь?
— В мою бытность президентом Академии наук БССР она развивалась очень быстро. Её признали во всём мире, я уже не говорю о Советском Союзе. У нас работал дружный коллектив, открывались новые институты, велись актуальные исследования. Так прошло целых 18 лет! Это были лучшие годы жизни, и они вспоминаются прежде всего.
— Вас в Москве иногда называли «партизаном в науке». Вы знали об этом?
— Конечно. Я думаю параллель здесь такая: партизанский отряд всегда сам принимал решения, особенно на первом этапе войны. Когда немцы окружали, надо было сражаться, согласовывать решения с центральным штабом времени не было. Вот каждый и действовал по своему усмотрению. Это только когда «рельсовую войну» начали, можно было спланировать совместные действия. Каждый выбирал себе дело по силам и умению. Я хорошо рвал поезда.
— Сколько их на вашем счету?
— Официально — три взорванных эшелона. Это по донесениям, а реально больше десяти. Кроме того, мы ставили мины на шоссейных дорогах. В нашем партизанском полку я командовал взводом, хотя был рядовым и необученным, да и образование — только средняя школа, а под моим началом был старший лейтенант. В партизанах людей оценивали не по званиям, а по делам.
— Как и в науке?
— В ней то же самое…
АКАДЕМИК МИХАИЛ МЯСНИКОВИЧ: СТАРТОВАЯ ПЛОЩАДКА — ЗНАНИЕ!
Иногда не только полезно, но и просто необходимо оглядываться в прошлое. Иначе трудно понять и оценить то, что было вчера и есть сегодня. В первую очередь это касается науки, её влияния на судьбы людей, общества и всего государства.
Пример развития науки Беларуси поучителен для всего постсоветского пространства. В этом я каждый раз убеждаюсь, когда доводиться бывать в Минске. Впрочем, на этот раз разговор стоит начать с Киева, где в ноябре 2003 года состоялась Юбилейная сессия МААН — так именуется Международная ассоциация академий наук. По сути дела, МААН — это та же Академия наук СССР, куда входили все республиканские академии. Ассоциация всеми силами пытается сохранить всё полезное и передовое, что было в АН СССР, но, честно говоря, удаётся это не очень хорошо…
Пять лет назад организации исполнилось 10 лет. В Киев приехали президенты всех академий наук теперь уже независимых государств. Они делились размышлениями о судьбах науки после распада СССР. Выступление президента Национальной академии наук Беларуси М. В. Мясниковича запомнилось своей откровенностью и даже некоторым оттенком трагичности. Мне показалось, что он произносит своеобразный реквием науке. Правда, в речи звучали привычные фразы о том, что начинается реформа и есть большие надежды на изменения к лучшему. Однако эти слова затерялись в негативных оценках и выводах.
Вот фрагмент того выступления:
«Научному сообществу Беларуси довелось пережить многократное сокращение расходов на науку, тяжёлые формы информационного голода, «утечку мозгов» из республики, свёртывание ряда перспективных научных исследований, старение материально-технической базы и кадров науки. Кроме этого, мы испытали ещё целый ряд негативных последствий, вызванных выпадением из интегрированного научного комплекса, каким являлась АН СССР, и потерей заказов военно-промышленного комплекса».
В детальном анализе состояния науки в Беларуси, который представил коллегам академик Мясникович, прозвучала одна оптимистическая информация. Он сказал:
«Сейчас появилось общественное понимание того, что для нашей страны, не имеющей больших природных и трудовых ресурсов, наиболее правильным, а скорее всего, единственно возможным путём развития и даже выживания является создание национальной инновационной системы, ядром которой может стать отечественная наука».
Тогда эта мысль показалась мне вполне обыденной, ведь каждая академия стремилась стать лидером в развитии общества. Однако подобные призывы власть не слышала (или делала вид, что не слышит!). Потребовалось ещё немало лет, чтобы слова «инновации», «нанотехнологии», «использование достижений науки» и другие начали звучать с политических трибун. В Беларуси эти слова приобрели практический смысл раньше, чем в других постсоветских государствах. Интерес к достижениям этой страны в научной сфере и привёл меня в кабинет президента Национальной академии наук (ныне он называется Председатель президиума) академика Михаила Владимировича Мясниковича. Я сразу же поинтересовался:
— Хочу спросить вас как человека, а не как учёного, занимающего столь высокую должность (ведь частенько мнения обычного человека и чиновника расходятся, так как первый просто живёт, а второй старается не перечить власти): вы действительно искренне считаете, что судьба Беларуси, её экономики, а следовательно, и народа зависит в первую очередь от развития науки?
— В вашем вопросе уже есть часть ответа. Но чтобы понять, насколько широки сегодня интересы науки Беларуси, нужно проанализировать тот путь, который она уже прошла. Действительно, мы располагаем большим интеллектуальным потенциалом, и в силу всех обстоятельств — внутренних и международных — просто грех им не воспользоваться. Преступно было бы не развивать его и совершенно неправильно не востребовать в нужном месте и в нужное время. Мне кажется, время как раз пришло. В стране наступила стабилизация. Безусловно, это далось непросто. Мы не пошли на разрушение крупных предприятий, так как понимали, что за ними выигрыш в конкурентной борьбе. Страна, хотим мы этого или нет, обречена заниматься торговлей, потому что производит приличный валовой продукт, а внутренний рынок у нас небольшой.
— По-моему, в вас сейчас говорит экономист. Но для решения таких вопросов разве достаточно одной экономики?
— По большому счёту, недостаточно. Но без неё нельзя понять, почему нас интересуют и космос, и атомная энергетика, и нанотехнологии, и другие передовые отрасли науки. Экономический рост достигался до сих пор пусть на обновлённых, но всё же на традиционных производствах. Сейчас перед страной стоит задача инновационного развития. Таким образом, пройдя стадию стабилизации и экономического роста, мы выходим на более высокий уровень, когда рост экономики и благосостояния граждан обеспечивается на принципиально новой экономической базе. Должны быть новые заводы, новые производства, новые технологии и новые материалы. Иначе мы не сможем удержать даже ту планку экономического роста, которую уже достигли. Кстати, не все новые технологии можно купить, даже в том случае, если есть деньги. Предположим, что нам удалось и деньги достать, и купить новое производство, но вслед за этим придётся покупать за рубежом и специалистов, которые будут объяснять нам, что и как делать. Мне кажется, народ Беларуси уже прошёл те фазы экономического и социального развития, когда нужно использовать интеллект, заимствованный за рубежом.
Наша государственная инновационная программа — это свыше сотни новых предприятий и более 350 производств в составе действующих предприятий. Вот вам пример. На металлургическом заводе создали производство бесшовных труб. Для этого понадобилось построить несколько больших цехов, по сути дела, самостоятельный завод. Однако он входит в состав известного предприятия. Выгода от такой модернизации очевидна. Кстати, модернизация будет вестись практически на всех предприятиях Беларуси. Эта программа рассчитана до 2010 года. Хочу отметить, что около 70 процентов проектов основано на отечественных научных разработках. Так что для учёных это высочайшая ответственность и одновременно востребованность их труда, о чём сейчас так много говорят. Национальная инновационная система Республики Беларусь предусматривает вполне конкретные планы. Мы не собираемся заниматься всем подряд и поэтому чётко определили приоритеты. На мой взгляд, выстроена достаточно стройная система, которая позволяет реализоваться каждому хозяйствующему субъекту и каждому виду деятельности. Это относится и к науке и к учёным.
— От учёного в этом случае требуется инициатива, понимание нужд общества, то есть науке нельзя замыкаться в самой себе. Разве не так?
— Каждый учёный служит обществу. Иначе его труд остаётся невостребованным.
— А наука в целом?
— Если рассматривать науку как некую технологическую систему по производству знаний, то её развитие может быть эволюционным и революционным. То и другое необходимы на разных этапах развития. Сейчас речь идёт о «скачке», именно поэтому надо правильно определить приоритетные направления исследований. Этим и занимается президиум НАН Беларуси. Мы выделили 11 программ.
— От космоса до микроэлектроники?
— Диапазон широкий, но направления определены чётко. Я не идеализирую созданную систему, однако при данной модели уже можно говорить о единстве науки и экономики, а следовательно, об успехах инновационного развития.
— Издавна представление о Беларуси, было, на мой взгляд, ошибочным. Бульба, болота, деревни с покосившимися хатами, нищета. А ещё война, на которой погиб каждый четвёртый житель страны. Лишь совсем недавно численность населения превысила довоенную. А вы говорите о самодостаточности, об интеллекте, о причастности к мировой элите и даже о лидерстве среди стран, появившихся после распада СССР. Откуда это всё? Где искать истоки формирования нового мировоззрения?
— Боюсь, что меня обвинят во всех грехах, но считаю, что решающую роль сыграли два фактора — это трудолюбие людей и законопослушание. Я не отметаю ни духовные принципы, ни стремление делать что-то полезное и не кричать об этом. Дело или есть, или его нет. Иного не дано. Я рассматриваю нынешний этап как очередной виток развития моей страны.
Давайте вспомним историю. Возьмём довоенный период. Страна была аграрной. После войны начала развиваться мощная индустрия — поднялось тяжёлое и сельскохозяйственное машиностроение, автомобилестроение и так далее. В конце 1960-х годов принимается решение о том, что республике нужны новые технологии. И у нас появились «Интеграл», «Горизонт», «Витязь», другие аналогичные предприятия. Был создан замкнутый цикл микроэлектроники: собственная элементная база, платы; развивалось приборостроение, производство оборудования, строились телевизионные заводы, создавалась вычислительная техника. Появилось много предприятий, которые формировали новое лицо белорусской нации: это уже не аграрии, это уже машиностроители, люди в «белых халатах» со специальным высшим образованием. У нас появился Университет информатики и радиоэлектроники, другие новые высшие учебные заведения. И вот уже защищаются диссертации по новым направлениям, появляются кандидаты и доктора наук, академики. Таким образом, была создана совершенно иная структура народного хозяйства Беларуси. Сейчас мы вышли на новый виток развития.
— Но ведь не всегда ясно, куда приведут эти новые витки, новые пути развития?
— Мы не идём на ощупь. Цели видны довольно отчётливо, вот только на пути встречается немало трудностей, и каждый раз они возникают довольно неожиданно…
— Вы имеете в виду неудачный запуск первого спутника Земли, созданного в Беларуси?
— Это лишь небольшая задержка. Запуск спутника — своеобразное подведение итогов прошлой работы и устремлённость в будущее. Именно так мы расцениваем случившееся. По космической дороге мы пойдём обязательно. Центр дистанционного зондирования Земли у нас уже действует. Мы до сих пор продолжаем поставлять ряд микросхем на российские космические и ракетные комплексы. Речь не идёт о престиже страны. Только во имя этого не следует заниматься космическими программами. Дело в том, что некоторые проекты, связанные с космосом, у нас могут осуществляться гораздо эффективней, чем в других странах. Недавно вместе с руководителями Роскосмоса, группой главных конструкторов и научных сотрудников ряда институтов мы провели своеобразную «мозговую атаку» по нашей космической программе. Было приятно, что все вопросы мы обсуждали как равноправные партнёры.
— Я знаю, что советником по науке в Посольстве Республики Беларусь в Москве работает космонавт Пётр Климук. Есть ли у него шансы стать членом Академии? Я, например, очень рад, что в Российскую академию наук избраны два космонавта — Валентин Лебедев и Виктор Савиных. Считаю, что участие таких людей в работе любой академии наук очень полезно.
— Пётр Ильич Климук — известный и любимый в Беларуси человек. Он не только прославленный космонавт, но и доктор наук, много лет руководил Центром подготовки космонавтов. Климук не паркетный теоретик, а человек, который всё пощупал своими руками. Три собственных полёта плюс серьёзная исследовательская подготовка — этот опыт бесценен. Так что с вашим пожеланием я согласен…
— Перейдём к Чернобылю. После аварии у меня было ощущение, будто каток прокатился по Беларуси. Может быть, не в такой степени, как Великая Отечественная война, но всё-таки на долю народа выпали очень тяжёлые испытания. А чем выпало заниматься вам?
— Я работал тогда секретарём Минского горкома партии. Вспоминаю тяжелейшие моменты, связанные с переселением людей из пострадавших районов. Мы принимали детей, беременных женщин, стариков и больных. Размещали их в пионерских лагерях, в профилакториях. Конечно, это было страшное время. Лето, солнечная погода, никаких бомбёжек и артиллерийских канонад, и при этом тысячи беженцев. Случалось, что матери искали своих детей, потому что их посадили в разные вагоны и отправили в разные населённые пункты. Это напоминало войну, хотя и весьма отдалённо. А потом меня назначили министром жилищно-коммунального хозяйства. На долю этого министерства и всех, кто в нём работал, свалились все первейшие житейские заботы.
— Надо было добывать чистые продукты?
— И их тоже. Но продукты всё же можно было доставить из тех районов, которые не пострадали. А где взять чистую воду? Ведь надо пить, стирать, умываться. Помню, в начале осени 1986 года в Гомеле почти началась паника. Специалисты предполагали, что произойдёт смыв радионуклидов в реку Сож — основной источник водоснабжения в городе, — а оттуда они будут распространяться по городу, в котором живут более полумиллиона человек. Всё население думало, что весной нельзя будет пользоваться городским водопроводом. Доходило до того, что люди закатывали воду в трёхлитровые банки и делали запасы впрок, будто огурцы солили или помидоры. Может быть, сейчас это выглядит наивно и даже смешно, но тогда было совсем иначе.
— И как же удалось побороть страх?
— Тогда было слишком мало известно о миграции радиоактивных веществ. Отсюда и тревожные предположения, и страх. Нам пришлось действовать быстро. За зиму спроектировали и построили артезианский водозабор. Обычно на это требовалось не менее пяти лет! К счастью, наши тревоги не оправдались — качество воды в реке Сож было нормальное. Ну а артезианская вода не помешала, ею и сегодня Гомель снабжается.
— Насколько я знаю, вода — лишь одна из многочисленных забот, с которыми вы тогда столкнулись?
— Конечно. Важнейшая проблема — посёлки и подъезды к ним. Дороги повсеместно грунтовые, везде песок. Прошла машина, подняла пыль — и цезий, и стронций, и все другие радиоактивные «радости» повисли в воздухе, а потом легли на сады, на огороды, на людей, не щадя ни детей, ни взрослых. Укатывали дороги в асфальт. Мыли всю технику. Представляете, насколько гигантской была работа!?
— Была? Она что, закончилась?
— Нет, конечно. Это не прошлое, а настоящее. Сейчас часто приходится слышать, что чернобыльская наука «вырождается». Тот, кто так говорит, глубоко ошибается! Я могу на примере нашего Института радиобиологии доказать обратное. Хочу вспомнить его директора — академика Евгения Фёдоровича Коноплю. Прекрасный учёный, человек и патриот, он все силы отдаёт тому делу, которому служит. Когда было принято решение о том, что вся чернобыльская наука концентрируется в Гомеле, он вместе со своими сотрудниками переехал туда. В Минске у него было всё, что нужно для хорошей жизни, но он без тени сомнения переезжает в Гомель, потому что верно понимает значение науки и её роль в жизни людей. Вместе с ним перебрались 25 человек, все учёные со степенями и званиями, известные люди, и там достаточно быстро организовали крупный научный центр. Теперь на основе данных, которые там получают, уточняются планы по минимизации последствий Чернобыльской катастрофы, которые каждый год принимает наше правительство.
— Конца этим планам не предвидится?
— К сожалению, последствия аварии тяжелы и глубоки. Ещё рано говорить, что они ликвидируются. Сейчас идёт изучение влияния малых доз радиации на человеческий организм в течение длительного периода. Благодаря научным исследованиям, медицине, профилактическим мерам мы избежали трагических последствий. Однако ослаблять внимание к этим проблемам нельзя ни на секунду. Хочу подчеркнуть, что мы должны знать о влиянии радиации всё и не должно быть никаких иллюзий в этой области.
— Особенно если учитывать, что в Беларуси предполагается построить атомную станцию? Как родилась эта идея?
— Идея не нова. Я, когда ещё был председателем Госплана БССР, отстаивал в союзных органах строительство АЭС у нас в республике.
— Это было ещё до Чернобыля?
— И до и после. Союзное правительство рекомендовало нам не отказываться от строительства атомной станции, невзирая на случившееся в Чернобыле. Более того, специалисты убеждали тогда, что речь идёт о суперсовременной станции, исключительно безопасной и надёжной. Если раньше считалось, что в Беларуси нет необходимости строить АЭС, так как рядом располагались мощные станции — Чернобыльская, Смоленская, Игналинская, то после аварии всё изменилось. Из-за того, что республика так сильно пострадала, её энергетические интересы должны были стать приоритетными — такой точки зрения придерживалось руководство СССР. Однако у нас властвовал «чернобыльский синдром». Рана очень сильно кровоточила, поэтому навязывать людям строительство АЭС было невозможно.
— Теперь ситуация изменилась?
— Конечно. Сегодня в мире много достаточно хороших проектов. В первую очередь по надёжности и безопасности. Мы понимаем, что без атомной энергетики нам не прожить. При сумасшедшем росте цен на энергоносители иного не дано. Ещё в 2004 году, а потом и в 2005-м мы входили в правительство с предложением построить атомную станцию, но там медлили. Сейчас решение принято. Проводится большая работа, связанная с выбором площадки для АЭС и поставщика оборудования. Но мы постоянно помним, что в этой области нужно работать осторожно.
— Я понимаю, что атомная энергетика нужна и в электроэнергии Беларусь очень нуждается. Но мы всё-таки идём к Союзному государству. Наши страны должны жить вместе — это очевидно каждому. По крайней мере, мне, потому что я полубелорус, полурусский. Мать из Кричева, а отец орловский. Так вот, на границе с Беларусью стоит мощная Смоленская АЭС. Есть город, есть специалисты. Почему бы там не построить блок-миллионник и не дать энергию в Беларусь? Это ведь разумно. В чём же загвоздка?
— Мы не исключали и до сих пор не исключаем вариант развития Смоленской АЭС при помощи Беларуси. Кстати, рассматривалась и Калининская АЭС, которая сейчас достраивается. Я считаю, что эти проекты ещё не положены на полку. Думаю, к ним можно будет вернуться.
— Всё зависит от того, как будут развиваться интеграционные процессы?
— Политические процессы иногда замедляют экономические, а этого допускать нельзя.
— Я слышал о конкурсах, о привлечении иностранных фирм, в частности американских и французских. Конечно, это международная практика, но всё-таки я не допускаю, что АЭС в Беларуси будут строить, к примеру, французские специалисты.
— Почему?
— Ну хотя бы потому, что нашим специалистам придётся учить французский язык…
— Аргумент серьёзный, однако есть реальность, и с ней нельзя не считаться. К примеру, сегодня зачастую выгоднее купить электроэнергию за границей, чем производить её на мощностях, которые сооружались сразу после войны. Поэтому нам надо создавать новые мощности, в том числе и АЭС. Но атомная энергетика — это я вам как учёный хочу сказать — уже не завтрашний день и даже не сегодняшний. Мы активно ведём работы в области водородной энергетики, и некоторые элементы её уже внедряются. Вовсе не обязательно ждать чудо-автомобиль, который будет заправляться водой, а надо учиться получать водород и хранить его. Кстати, когда у нас будет атомная станция, то и на ней можно будет добывать водород за счёт избытка энергии в ночное время. Так что водородная энергетика — это реальность. В общем, мы пытаемся решать проблемы энергетики комплексно.
— Надежды на успех есть?
— Думаю, да! И у нас и у россиян уже появились приличные топливные элементы. Правда, коэффициент полезного действия их ещё недостаточен, но уже ясно, в каком направлении идти. Не надо забывать и об альтернативных источниках — солнце, ветер, орбитальные комплексы, наконец, биотопливо, о котором сейчас много говорят и довольно широко используют.
— Но ведь если мы перейдём на биотопливо, то оставим человечество голодным! То, что американцы используют биомассу в двигателях автомобилей, уже сейчас почувствовали на себе люди во многих регионах планеты, а если это направление будет развиваться, то Африке и Азии грозит вполне реальный голод.
— Понятно, что хорошо питаться должен не только «золотой миллиард», но и остальные пять миллиардов. Поэтому вопросов об использовании любых ресурсов — минеральных и продовольственных — немало, и их должна решать прежде всего наука. Надо ко всему подходить разумно — это обязанность науки. Вот почему государство должно на неё опираться!
г. Минск. Апрель 2008 года.
