То, что в наше время традиционные представления о культуре речи претерпевают существенные изменения, не вызывает сомнений. Кто-то считает, что культура речи катастрофически падает, кто-то убеждён, что процесс изменения языковых норм объективен, закономерен и неизбежен. Есть и те, кто даже радуется новациям и «всем сердцем слушает музыку» происходящего, если, конечно, это можно назвать музыкой.
В принципе всё, что буквально обрушилось на наш (и далеко не только на наш) язык на рубеже тысячелетий, было чётко и ясно предсказано нашей лингвистикой несколько десятилетий назад. Характерно, что наиболее прозорливыми оказались не столько сугубо академические учёные, сколько те, кто имел непосредственное отношение к вузовской и особенно к школьной педагогической деятельности, то есть те, кто находился, так сказать, «в живом материале». Имён много, и обзор «культурно-лингвистических пророчеств» занял бы огромный объём. Достаточно назвать, например, имя М. В. Панова, который в восьмидесятых годах ХХ века писал и говорил о росте спонтанности в современной речи, о преобладании диалогизма в ней и о многом другом, что сейчас стало общим местом. Его прогноз оправдался даже в частностях. К примеру, идея о росте аналитизма в нашей речи. Раньше мы знали только «плащ-палатку», «штык-нож» и «диван-кровать», ну «стоп-кран» и ещё десяток-другой так называемых слов-биномов. Современная речь буквально утопает в «топ-менеджерах», «шоу-бизнесах» и «бизнес-леди» с их «имидж-мейкерами». Счёт идёт на тысячи единиц. Что, как известно, ставит под удар один из «сокровеннейших» знаков русской орфографии — дефис. Достаточно вспомнить, скажем, что для поэзии, особенно ХХ века, вопрос писать с дефисом или слитно очередной поэтический неологизм, неизменно вызывал споры и разногласия.
Итак, многие современные явления в нашей речи специалисты предвидели давно. Но жизнь внесла коррективы, уточнила прогнозы и местами, мягко говоря, несколько сгустила краски. И всё же повода для паники нет. Опасения обоснованны, но «конец света» явно не состоится.
Прежде всего: всё, что происходит с речью, происходит именно с речью, но никак не с языком. Лингвисты на протяжении последних почти двух десятилетий с неподдельной тревогой следили за тем, затронут ли систему языка привносимые новшества («нашествие» английских заимствований, жаргонизация, письменная имитация разговорности в интернете и т.д. и т.п.). Или же следует говорить лишь о некоем «бунте» реализаций этой системы, бунте, конечно, как и положено бунту, «бессмысленном и беспощадном», но, по сути, никак не затрагивающем саму систему. Выясняется, что система языка осталась незатронутой. Русский язык и в школе и в вузе можно (а иногда даже и лучше) преподавать по учебникам 1960—1970-х годов. Кое-что, разумеется, можно скорректировать в лексике (потерявшие актуальность советизмы и т.п.), кое-каких комментариев «профилактически-рекомендательного» характера потребовал бы раздел орфоэпии, но в целом — не более того.
Если послушать речь современного школьника, то больше всего поражаешься не тому, как много в ней жаргонных слов, а наоборот — тому, как их мало и как они часто повторяются. «Круто», «отстой», «чел», «клёво», «уау»… Десятка два-три слов, не больше. Как специалист по жаргону — я выпустил словарь на эту тему — могу компетентно утверждать парадоксальную вещь: в 1980-е годы жаргонизмов в речи школьников было (если не учитывать узкоспецифические компьютерные и т.п.) больше, чем сейчас, причём значительно. И интерес к жаргону как чему-то потаённому, запретному был больше. Сейчас статус жаргонизмов примерно такой же, как и у цитат и рекламных слоганов. Это привычный, даже скучный антураж жизни. Что-то вроде пионерской речёвки тридцатилетней давности. Страшно не мифическое «засилье жаргонизмов», а то, что они стали чем-то очень напоминающим советский канцелярит. «Крутой чувак» — это то же, что «проделать определённую работу». Так же скучно и неинтересно. Сниженная лексика словно бы въелась в сознание, и её статус как сниженной смещается «вверх». Расшатывается иерархия стилей. Человек перестаёт чувствовать, где высокое, где нейтральное, а где низкое. Подобное явление периодически происходит в языке. Крупный русский лингвист Б. А. Ларин называл его «варваризацией» или «концентрическим развёртыванием» (см.: Ларин Б. А. История русского языка и общее языкознание: Избр. работы. — М., 1977. — С. 176). Такие «варваризации» (большей или меньшей силы) повторяются каждые 70—80 лет. Нечто подобное имело место в России после революции.
Нынешнее состояние нельзя принимать как деградацию языка. Скорее, можно говорить об утрате «чувства стиля», что всё же поправимо и присутствует далеко не во всех слоях. К примеру, приёмные сочинения в МГУ в последние годы в целом свидетельствуют о медленном, но верном улучшении ситуации, особенно если речь идёт об абитуриентах из провинции. Москва, ставшая объектом наиболее радикальных экспериментов в области среднего образования, похоже, выправляется медленнее. Но и здесь наблюдается положительная динамика. По всей видимости, в образовании, и среднем и высшем, началось что-то вроде «неофициального ретро», то есть возвращения — иногда и даже чаще всего вопреки «новаторским директивам сверху» — к «старым и добрым» методикам, приёмам, подходам, видам работы.
Мало того: некоторые процессы, оценивавшиеся в конце 1980-х — начале 1990-х как катастрофические, таковыми не стали. Приведу, казалось бы, частный, но весьма, как мне кажется, показательный пример. Московский старшеклассник тех лет был носителем так называемого гипертрофированного аканья. Растяжение первого предударного гласного как черта манерного говора «московских купчих» известно с XIX века (у Даля: «С Масквы, с Пасада, с авашного ряда…»). По всей видимости, пик «гипераканья» пришёлся на начало — середину 1990-х годов. Московская молодёжь манерно растягивала первый предударный гласный буквально поголовно. Сейчас эта черта хоть и сохраняется, но несколько ослабевает. Прислушаемся, например, к речи главного героя фильмов «Брат» и «Брат-2». Кажется, что это слегка подросший и чуть меньше акающий герой «Курьера», который тянул слова просто отчаянно. Всё реже звучит гипертрофированное аканье из уст дикторов. Десять—пятнадцать лет назад манерное аканье казалось эпидемией. Думалось, что оно — посягательство на самое святое, на нормативную структуру русского фонетического слова.
Подобных примеров «отката» к привычным стандартам, говорящим о том, что система языка не даёт расшатать себя «речевыми реализациями», можно было бы привести множество.
И всё же некоторые тенденции именно в области речи и её культуры не могут не настораживать. Тем более что тенденции эти, во-первых, имеют явно долгосрочную перспективу и, во-вторых, носят интернациональный характер, или, иначе говоря, являются, как ни печально, отчётливым следствием глобализации.
Первое, о чём хотелось бы сказать, — пресловутые «тесты». «Тест и культура речи» — тема очень непростая. И более чем актуальная.
Первоначальное понятие теста пришло из медицины и психологии, затем прижилось в информатике. Наконец, под тестом стали понимать любую целевую стандартизированную проверку кого-либо или чего-либо на что-либо узкое и конкретное.
Есть экзамен, комплексное испытание (например, истребителя или выпускника школы), и есть упражнение, тест (например, спортсмена на наличие допинга или школьника на знание н/нн в причастиях). В нашем образовании эти понятия как-то смешались. Причём явно всё перепутали не учителя с учениками, а где-то «там, наверху».
Тесты в области преподавания языка и литературы существовали всегда. Упражнение в учебнике, чтение наизусть стихотворения и тому подобное — всё это тесты. Принципиальная разница между тестом и настоящим экзаменом заключается в том, что тест есть механическая проверка частных знаний, экзамен — проверка умения думать на основе всей приобретённой суммы знаний. Самое нелепое, что мне приходилось видеть, — «творческие тесты» по литературе и языку. Если тест по литературе, строящийся по схеме «выбери правильный ответ», вызывает некую неловкость или улыбку, то «творческий тест» в большинстве случаев вызывает у школьника недоумение. Он просто не может понять, что от него хотят. Кроме того: заложенные «правильные» ответы часто бывают более чем сомнительными. Творческий тест — глубинный оксюморон: творчество — что-то принципиально нестандартное, а тест — принципиально стандартизированное. Большой экзамен (например, тот же ЕГЭ) должен быть творческим, а из него делают набор тестов, то есть проверку совершенно произвольной суммы частных знаний. Это неверно.
Откуда пришла идея теста? Она заимствована из западного образования, в значительной степени — из американского. И здесь надо чётко понять одну простую вещь.
Американское и европейское образование (особенно гуманитарное, на которое искусственно была «накинута» сетка технократических стандартов) в настоящее время находится в глубочайшем кризисе. Структурном и затяжном.
Ещё в середине XIX века, то есть полтора века назад, американцы начали выстраивать свою систему. Идея была довольно благородная: сделать образование доступным для всех (как и у нас сейчас). Появление «нового образования» совпало с эпохой индустриального общества, и образование приобрело чисто индустриальные черты. Система тестового контроля — полная аналогия конвейерного производства. Подготовка узких специалистов, способных проделывать ограниченный набор операций, — доминанта образовательной индустрии.
Отмечу, что в элитарном образовании (престижные школы и вузы) в Америке сохраняются живое, преимущественно индивидуальное, общение учителя и ученика, бесконечные объёмные сочинения (эссе), их вдумчивый анализ педагогом, обсуждения и т.д. и т.п. Основная же масса школ и университетов США в течение десятилетий шла по пути постоянного снижения требований к учащимся и упрощения процедур проверки знаний (тестирования). «Наши приоритеты в образовании — арифметика и правописание», — заявлял Дж. Буш.
В Европе ситуация, может быть, чуть лучше, но тенденция та же. В результате США сейчас единственная развитая страна, катастрофически неспособная обеспечить себя специалистами. Мы жалуемся на утечку наших мозгов «туда», но есть у этой «утечки» и другая сторона: вкладывая колоссальные деньги в систему образования, американцы неспособны сделать его полноценным. Они и рады бы, но не могут.
Итак, на Западе сейчас доминирует индустриально-тестовая технократическая система образования (особенно школьного), которое совершенно не соответствует новой постиндустриальной эпохе, где ключевая фигура — мыслящая, творческая, широко образованная личность. Самое слабое звено при этом — обучение родному языку, что признают многие эксперты: американцы, французы, испанцы и др.
Парадокс, но советская система образования многими чертами полностью соответствовала будущей, постиндустриальной эпохе, которая в СССР ещё не думала начинаться. На Западе же, который экономически был куда ближе к постиндустриальной эпохе, образование сильно отстало и оставалось в целом индустриально-тестовым по духу. Интересно, что в настоящее время одна из модных тем на Западе — советская система школьного и вузовского образования. О ней пишут диссертации. В Россию приезжают многие эксперты, чтобы изучать то, что у нас ещё осталось от советского прошлого.
После перестройки произошла странная вещь: Россия вдруг решила перенять (как уже было сказано, преимущественно из США) то, с чем там уже давно не знают, что делать. Вступая в постиндустриальное общество, мы вдруг решили ускоренными темпами уложить образование в прокрустово ложе индустриальных тестов, от которых никак не могут отделаться западники.
Не берусь судить об уместности тестов в области преподавания точных и естественных наук. Но, выражая, как я догадываюсь, весьма крайнее мнение, хочу сказать следующее.
В целом в гуманитарной области, а особенно в области языка, словесности, тест может выполнять лишь традиционную роль частного, промежуточного контрольно-проверочного упражнения. Итоговые проверки степени владения языком могут протекать только в таких формах, в которых экзаменуемый полноценно демонстрирует своё владение активными формами речевой деятельности: говорением и письмом. Умение читать и слушать подразумевается. Конечно же разбор предложения, расставление знаков препинания и прочие элементы теста должны быть сохранены. Но упор на творческое, «порождающее тест» начало очень важен. Неслучайно одно из определений человека постиндустриального общества примерно таково: умеющий порождать тексты, адекватные быстро меняющимся вызовам мира. Причём тексты чёткие, ясные и краткие.
Особенно страдает не столько письмо, сколько говорение. Ещё в XIX веке в российских гимназиях и университетах был жив жанр хрии, то есть подготовленной речи на заданную тему. Что-то вроде сочинения, только устного. Потом хрии стали писать. Думается, возрождение жанра устной хрии было бы весьма полезно.
Наконец, ещё одно соображение (уже неоднократно высказывавшееся) относительно теста.
Тест как процедура выбора верного решения из ряда предлагаемых (наиболее часто встречающаяся разновидность теста) по сути своей глубоко противоречит самому исконному значению слова «культура». Иначе говоря, тест как проверка речевого навыка находится вне области культуры речи. Культура есть система альтернатив. Тест есть снятие любой альтернативы. Культурный человек — человек, мыслящий многомерно, альтернативно. Говоря языком лингвистики, культура речи — это умение мыслить синонимически. Культурно говорить значит: 1) уметь одно и то же выразить разными способами, 2) чётко видеть нюансы смысловых отличий в предложенных вариантах.
В основе идеи теста лежит антонимия, антитеза («верное — неверное»). Ничего «криминального» в антонимии нет. Но полное и безоговорочное доминирование антонимии приводит на уровне мышления к безальтернативности (а следовательно, к примитивизму и к нетолерантности, непримиримости и т.д.), а на уровне языка — к крайнему обеднению арсенала речевых средств.
Не могу не процитировать Андрея Платонова, чётко сформулировавшего центральную идею культуры речи и мышления: «Мощь человеческого сознания есть способность ясного, полного и одновременного представления о многих совершенно разнородных вещах». А также, добавим от себя, способность выразить эти представления самыми разными способами.
