Натан Яковлевич Эйдельман - фигура в русской культуре значительная и яркая. Странная штука история! Ведь спрессованные до пары сотен страниц десятилетия, наверное, покажутся нашим потомкам увлекательно интересными: "Новый мир" Твардовского, литература самиздата и "тамиздата", Сахаров и Солженицын, театр "Современник" 60-х и 70-х годов, Театр на Таганке, КСП (Клубы самодеятельной песни), Окуджава, Высоцкий... Все встанет тесно в ряд и будет названо как-нибудь вроде "Пробуждение духовной жизни России в послесталинскую эпоху".
Вклад Натана Яковлевича в это пробуждение оценят по книгам. Но было бы несправедливым забыть и то впечатление, которое производили его устные выступления.
Запомнить и пересказать лекции Эйдельмана, а на них всегда набивалась масса народа, невозможно. Не только из-за их насыщенности материалом, но и ввиду множества отступлений, которые он называл "заметками на полях". Отступления, хотя и связанные с основным рассказом, неожиданно переносили слушателя в другую эпоху, нередко в нынешнюю. При этом вводилось такое количество новых персонажей и обстоятельств, что мы не уставали поражаться эрудиции автора. И всегда ждали, когда появится его очередная книга и можно будет, не спеша, всматриваться в калейдоскоп лиц, событий, блестящих догадок, не захлебываясь в их потоке.
Мне посчастливилось много раз слушать его не только из зала, но и за столом в кругу друзей. Я встречался с Натаном и в доме творчества, в Пицунде. В Пушкинском музее на Кропоткинской, в крошечном зальчике, на прекрасных вечерах и открытых научных заседаниях Натан был одним из самых частых и уважаемых участников, член ученого совета. Однажды он вел вечер, названный "Ученые - Пушкину", где я читал пушкинские стихи.
Попробую набросать портрет Натана. Хотя роста он был среднего, первое впечатление от его внешности удачно выражает слово "крупный". Большая голова, широкое лицо с крупными чертами, полные губы, густые брови над близко расположенными глазами. Седоватые волосы всегда всклокочены. При своей полноте он двигался легко и порывисто. Я видел, как он в Пицунде с мальчишеским азартом резался в настольный теннис. Проворство, с каким он отбивал мячи, казалось неожиданным. Одевался довольно небрежно, но рубашки всегда чистые. Галстуков не носил.
Красавцем мужчиной его не назовешь, но, когда он говорит, трудно не поддаться обаянию его вдохновенной речи, блистательного ума, не заразиться его увлеченностью. Тут он становится воистину прекрасен. Будь я женщиной - влюбился бы в него сразу.
Популярность его огромна. На лекцию в какой-нибудь никому неведомый клуб, без всяких афиш, путем одного только оповещения по телефонной цепочке собирается 600-700 человек - еще один пример самодеятельной гражданской свободы. Организуют эти лекции всякий раз энтузиасты. Ни в одном официальном учреждении эти лекции не регистрируются. Ни цензура, ни финансовые органы о них не знают (или делают вид, что не знают). Билеты продаются на месте по очень низкой цене - для оплаты дежурства гардеробщиц и электрика. Клубные залы, как правило, предоставляют бесплатно.
Слушают, как говорится, затаив дыхание. Потом забрасывают записками и вопросами. После полуторачасовой лекции аудитория, не убавляясь, еще час выслушивает его ответы. И при таком успехе - ни тени снобизма. Не то что высокомерия, но даже малейшего возвышения над слушателями.
Удивительная у него манера говорить. Я бы определил ее словами "радостное изумление". Как будто он только что узнал потрясающе интересные факты, несказанно этому рад и спешит поделиться с нами. И даже вроде смущен тем, что узнал немного раньше нас, слушателей, и потому ему приходится говорить, хотя конечно же мы бы и сами могли все узнать и обо всем догадаться.
Точно так же Натан рассказывает двум-трем слушателям за столом. При этом у них возникает ощущение, что, слушая, они доставляют удовольствие рассказчику, что он им благодарен за внимание. Их вопросы, даже не очень уместные, его не раздражают, напротив, стимулируют еще расширить рассказ, даже перебросить повествование в другую область, если она интересует собеседников. Трудно отделаться от впечатления, что Натану совершенно необходимо, чтобы вы, именно вы его поняли, ему поверили, разделили его изумление. И это не иллюзия. Так оно и есть - такой вот человек!
Его общительность не знает границ. Мой друг - тоже историк - Саша Свободин забавно рассказывал, что во время работы над совместным сценарием "Нас венчали не в церкви", когда они оба жили в одном доме творчества, ему с великим трудом удавалось "отловить" Эйдельмана, чтобы хоть часок поработать вместе: Натан непрерывно с кем-то общался. "Я не могу понять, - говорил Саша, - как и когда он пишет свои книги!" А я могу. Ведь само писание - дело простое и быстрое. Вопрос в том, что писать. Наверное, Натан пишет, как читает. Только все его бесчисленные "конспекты" не на бумажках, а в голове! Там же он их раскладывает и оттуда достает по мере надобности.
Тут самый момент описать, как он читает свои лекции. Выходит на сцену с пятью-шестью листками бумаги в руке, на которых крупным почерком, и по виду кое-как, что-то набросано. Ручаюсь, что не план и уж тем более не тезисы лекции. Да он в них и не заглядывает. Только иногда вдруг сделает паузу, с отрешенным видом переберет эти листки, ни на чем не остановит своего внимания, и снова его мысль устремляется дальше. Я сильно подозреваю, что листки эти брались для отвода глаз или для того, чтобы оправдать паузу, когда что-то надо обдумать по ходу рассказа. Может быть, для уверенности, если что-нибудь забудет: дату или имя. Только забыть их он не может! Память у него феноменальная, эрудиция - необозримая. Увлекшись, он от рассказа о Марине Цветаевой может унестись в царствование Рамзеса, оттуда - к нашествию монголов на Иран. При этом из его памяти, как чертики, выскакивают такие сведения, цифры, имена, которые покоятся только в специальных монографиях ученых - специалистов по Древнему Египту или истории Ближнего Востока. Сразу после этого вы можете узнать, что писала "Литературка" по этому поводу, когда и кто был автором статьи. Видимо, все, что Натан прочитывает, он запоминает во всех подробностях и навсегда. Но с какой скоростью работает его мозг, если из этих своих необъятных кладовых он достает нужные ему сведения мгновенно, не прерывая рассказа?!
Вы скажете, что все это обдумано и подготовлено заранее? Э, нет! То же самое происходит во время ответа на бесспорно неожиданный, зачастую не относящийся к теме доклада вопрос из зала. И при всем этом речь блестящая, живая, без единого повтора, без длиннот и слов-парази тов. С яркими, точными характеристиками исторических персонажей, со зримыми картинами событий. Это - талант! Постичь его невозможно. Я бы Сашин вопрос поставил по-другому: когда он все это прочитывает? Когда успевает перерывать архивы? На эти вопросы я ответа не нахожу.
Еще одна забавная подробность - цитирование. Часто во время лекции Натану надо прочитать стихотворение или кусок прозы из чьих-то воспоминаний или переписки. Я никогда не мог заметить, что нужное место в книге у него отмечено закладкой. Объявив о том, что он сейчас прочитает нечто, Натан открывает книгу явно наугад и начинает ее листать сначала в одну сторону, потом в обратную. Проходит секунда, другая. Шансы найти нужное место от такого перелистывания явно не увеличиваются. Я начинаю нервничать. Даже зло берет - ну почему бы не оставить закладку? И вдруг он останавливается и читает нужный ему отрывок. Фокус, да и только!
Вот таков Эйдельман, Тоник, как его любовно зовут друзья. Необыкновенный человек, невероятный! И притом чрезвычайно добрый, доброжелательный. Он так искренне и заразительно смеется, что можно поклясться: никакого зла, никакого подвоха этот человек сотворить не может. Унылым, мрачным, досадующим мне его видеть не случалось. Сама жизнерадостность и жизнеутверждение. Это от богатства и щедрости души. Мы со своими обидами и несчастьями просто нищие рядом с ним. До чего же я рад, что мне выпала такая удача - с ним близко познакомиться!
А наша встреча произошла благодаря общему другу, как я уже писал, историку Саше Свободину, когда они вместе писали сценарий фильма.
К тому времени я уже закончил свое историческое исследование, которому отдал десять лет - "История афинской демократии", - и начал работу над "Римской империей". И первую работу я решился отдать на строгий суд Натана, чтобы сразу проверить ее "на крепость" доводов и умозаключений. Но мне не пришлось вносить в текст какие-то серьезные поправки. Во-первых, потому что я очень добросовестно все перепроверил сам, а во-вторых, как мне кажется (и это самое главное), наши точки зрения по этому вопросу совпадали.
Причиной падения афинской демократии (как доказывал я в своем исследовании) стало не разложение рабовладельческого строя - так было принято считать в официальной советской историографии. Мы ведь знаем, что Америка почти до конца XIX века сохраняла этот самый рабовладельческий строй. Гибель уникальной цивилизации произошла из-за упадка нравственности.
Мне импонировало, что Натан отнесся к моему труду очень серьезно, без всякого высокомерия профессионала к человеку, который взялся писать об истории "со стороны".
Наши пути пересекались и во время отпуска в Пицунде, где я пытался приохотить Натана к полевому теннису. Я знал, что у него болело сердце, и, поскольку сам перенес два инфаркта, не сомневался: дозированные тренировки только пойдут ему на пользу. Но вторая жена Натана, к сожалению, воспротивилась этим занятиям.
В одну из встреч в доме у Натана я прочитал свои дневниковые записи. Он за это наградил меня бесценным автографом, написав на полях дневника: "Все правда, не вся правда! Спасибо. Натан. 20/XI-83".
Я несколько раз перечитывал эту фразу. В ней в сжатом виде содержится в какой-то мере кредо Натана-историка. Да, свидетельство одного человека может быть весьма правдивым. Но, будучи профессионалом, Натан непременно привлекал все доступные на тот момент документы, чтобы докопаться до "всей правды".
Позволяю себе привести дневниковую запись, чтобы передать и атмосферу тех лет, и ощущения непосредственности переживания. Дата: 7 февраля 1986 года. Для нынешнего поколения молодых людей - прошлый век. А ведь это первые годы перестройки. Еще не обо всем решаются говорить вслух. Все еще зыбко и неизвестно, куда может повернуть власть. А Натан... Впрочем, приведу запись из дневника в том виде, как она была сделана:
"Дня три назад был на лекции Натана Эйдельмана о Николае I во дворце культуры электролампового завода. Огромный зал с ярусами заполнен до предела задолго до начала лекции (места ненумерованные). Люди всех возрастов и одинаково интеллигентной внешности. Натан, как всегда, читал увлекательно, с массой бытовых подробностей. Но вот что неожиданно и очень интересно: оказывается, Николай I в самом начале царствования намеревался освободить крестьян (с землей) и дать законы либерального толка. Когда царь говорит декабристам, что напрасно они замыслили мятеж - он сам бы все сделал, то был искренен. Около 10 миллионов государственных (то есть царских) крестьян было освобождено сразу. Для подготовки реформы с освобождением помещичьих крестьян Николай I создал четыре секретных комитета. Одновременно поручив Сперанскому разработать новые законы. Правой рукой царя в ту пору был генерал Киселев - человек либеральных взглядов, некогда даже связанный с будущими декабристами, покровитель и поклонник Пушкина. Хотя комитеты были секретными, о намерениях царя стало известно всем. Многие передовые люди того времени начали предлагать свои проекты. Такой проект разработали даже... Пущин с Фонвизиным в Сибири и через Вяземского передали его Киселеву. Киселев проект одобрил, но сказал Вяземскому, что положить его на стол царю не может, так как должен (по своим понятиям чести) назвать авторов.
Однако высшее российское дворянство (и, следовательно, весь государственный аппарат) не желало расставаться со своими крепостными и отдавать им землю. Начался саботаж. Комиссии заседали четыре года, учреждали подкомиссии, призывали экспертов и проч., но проекта реформы так и не выработали. Конечно, царь мог бы "топнуть ножкой". Но понимал, что восстановит против себя весь правящий слой, повиснет в воздухе, и, того и гляди, с ним разделаются так же, как с его отцом. И Николай отступил! Отказался от намерения освободить крестьян. Сперанский вынужден был уйти в отставку.
Ожесточившись от неудачи, царь начал душить свободу слова и прочие вольности. Отказался и от намерения вернуть декабристов. Они стали бы ему живым укором - выходило, что он их обманывал. Как полагается, деспотический режим (а с ним дворянство и чиновничество легко согласились) породил коррупцию, угодничество и дезинформацию. В том числе и царь не мог получить достоверные сведения. В конце своего царствования, намереваясь начать новую войну с турками, Николай запросил послов в Лондоне и Париже о том, как отнесутся там к этому намерению. Послы, желая угодить царю, ответили, что эти страны отнесутся индифферентно. Николай I начал войну. И тут последовала осада Севастополя англо-французской эскадрой. Обкраденная поставщиками российская армия терпела поражение за поражением. Николай был этим настолько подавлен, что утратил жажду власти. (В последние дни донесения с фронта по его распоряжению передавали сыну, Александру.) Отсюда и версии о том, что он покончил с собой".
После лекции я спросил Натана: "Ты понимал, что твой рассказ звучит ультрасовременно?" От ответил: "Вообще-то говоря, да, но по-настоящему я это почувствовал уже во время лекции".
Сейчас я читаю (в ксерокопии) последнюю книгу Буковского - о жизни на Западе. Названия не знаю. Ксерокопия титульного листа предусмотрительно не сделана (на случай, если книгу отберут "органы"). Буковский убедительно описывает кризис западных демократий, но не понимает того, что главная их беда - в утрате нравственных основ жизни. У нас в России, в силу нашей истории и особенностей нынешнего существования, есть еще люди, ищущие эту основу, жаждущие ее. Именно такими людьми был заполнен зал на лекциях Эйдельмана.
А вот еще одна запись, сделанная 5 декабря 1986 года.
"Вчера в Доме кино прошла знаменательная лекция Эйдельмана. Объявлена она была как "Загадки истории в прошлом и настоящем" или что-то в этом роде. Хотя на самом деле было нечто совсем иное.
Речь шла о духовной свободе. Натан говорил о повторяющихся в нашей истории периодах подъема свободы, начиная со времен Екатерины II. Но основная речь шла о XX съезде и сегодняшних днях. Здесь Натан позволил себе сказать вслух такое, чего никто не говорил и не писал: о Хрущеве, которого теперь не упоминают, о Сахарове и Солженицыне. "Их именами мы еще будем гордиться!" (так и объявил!). Говорил о политических эмигрантах наших дней как о "детях XX съезда", о том, что в их отъезде виноваты мы сами. О том, что надо открыть двери и разрешить всем говорить то, что они думают, приезжать и уезжать свободно. О том, что не экономика решает вопросы жизни и процветания страны, а раскрепощение, свобода мысли. После окончания лекции две трети присутствовавших аплодировали Натану стоя. Смысл его лекции был в утверждении свободы. Безусловно, это очень мужественный поступок. Молодец Натан! Мое всегдашнее восхищение его талантом дополнилось глубоким уважением к его гражданской доблести. Вот пример соответствия слова и дела. Всю жизнь он писал и рассказывал о свободе, мужестве и достоинстве наших духовных праотцев. То, что произошло, уже не просто слово, а дело! Резонанс будет несомненно. Значение этого поступка трудно переоценить. С открытым забралом Эйдельман вышел из полутени. Он вправе себе это позволить!"
Он умер слишком молодым. Непростительно рано. И, может быть, не успев написать самые лучшие свои произведения.
Тем не менее и то, что он успел сделать, оставило значительный след в литературоведе нии и истории.
