— Влажность залежи, на которой идет добыча, примерно 75—79%, — объясняет Олег Степанович Мисников, — но представьте, что будет сухим летом, если разработка заброшена. Каналы открыты, вода ушла, дождя всё нет. Торф начинает сохнуть, высота сухого слоя увеличивается, капиллярная кайма постепенно уменьшается. Теперь сухой торфяной шапке достаточно одной искры. Никто не увидит возгорания, потому что на вышках никого нет, и никто не бросится его ликвидировать, пока задымление не станет заметно издалека.
— Искры? Или торфяники всё-таки могут самовозгореться?
— Торфяники, — произносит Мисников медленно, чуть ли не по слогам, — не самовозгораются. Самовозгорание залежи — это миф. Торф может самовозгореться только в штабеле, и то при стечении многих обстоятельств.
— В штабеле может, а в залежи — нет? В чём разница?
— Принципиальная! Разогревание торфяной массы в штабеле — сложный биохимический процесс, который может начаться, только если соблюдены два главных его условия: плохая вентиляция и низкая теплопроводность окружающей среды. Понятно, что в осушенной залежи таких условий возникнуть заведомо не может: она пористая, воздуха в ней много. Благодаря этому воздуху в торфе на поле всё время идёт теплообмен со средой. Источник возгорания торфяного поля — только человек: брошенные окурки, непогашенные костры, искры от техники.
— Почему тогда тлеющие торфяники так сложно потушить?
— Потому что торф содержит, в числе прочего, битумы — гидрофобные соединения, которые отталкивают воду. При высоких температурах торфомасса в залежи термически разлагается с выделением битумов и термобитумов: та часть торфа, которая подверглась воздействию высоких температур, оказывается буквально пропитана ими, и смочить её становится очень сложно. Если лить сверху воду, она просто будет скатываться. При тушении торфяных пожаров часто можно видеть, как в лужах оставленной брандспойтами воды плавают куски торфа, продолжая дымиться.
— Что же произойдёт с дымящимися торфяниками?
— Будут дымиться дальше, пока тление не дойдет до грунтовых вод. По мере того как процесс распространяется вниз, влаги в торфомассе становится всё больше, а кислорода, который поддерживает горение, всё меньше, и оно постепенно сходит на нет.
— А с ними надо при этом что-то делать? Сейчас все обсуждают: лить воду или надеяться на паводки, которые сами всё погасят.
— Нужна система мероприятий, и не заниматься «самолечением», оно до добра не доводит. Торфяники должны «лечить» специалисты. Чтобы быстрее прекратилось горение, надо поднять уровень грунтовых вод и задержать паводковую воду на торфяных полях. Провести гидротехнические мероприятия: сделать дамбы, перемычки, бульдозерами засыпать каналы в определённых местах. По нашим расчётам, мероприятия по обводнению обойдутся от 4 до 12 тыс. рублей на гектар, в зависимости от местности. И восстанавливать эту территорию надо не наскоком, а постепенно: не просто «заливать огонь», а рекультивировать торфяник, по максимуму восстановить условия, в которых он формировался до вмешательства человека. Определить площадь водосбора, рассчитать испарение и водный баланс. В соответствии с тем, что получилось, наладить и отрегулировать осушительную систему: обязательно весной, чтобы не упустить паводок. Главное — добиться первичного толчка, начала болотообразовательного процесса, дальше «живое» болото уже само о себе позаботится.
— То есть борьба с тлеющим торфяником — это не столько «залить водой», сколько «засыпать землёй»?
— Просто заливать водой — мало. Все эти странные разговоры администраций о том, чтобы постоянно лить на торфяные поля воду, меня озадачивают и огорчают. Представьте себе трубу: в один конец вода закачивается из реки, а из другого льётся на поле. Сколько денег через такую трубу можно пролить! И лить их бесконечно: пожаров труба не предотвратит, но чем больше пожаров, тем она лучше финансируется.
«Сделать всё как было»
— Говоря о рекультивации торфяника как о «восстановлении до прежнего состояния», мы немного лукавим. Хотя по международным классификациям торф и считается возобновляемым ресурсом, не может быть, чтобы торфоразработки не вторгались в то, что экологи называют уникальной экосистемой болот.
— Уникальна эта экосистема там, где болот мало, — отвечает на это Мисников. — А в России заболочено примерно 2 млн км2, или 12% территории. И при этом болота активно наступают: вертикальный прирост торфа составляет до миллиметра в год, а трансгрессия болота — его наступление на сушу — до 0,4 м в год. Болото ведь возникает как? Было озеро, оно постепенно зарастало, возник слой сапропеля — это болотный ил, — в него попадали растения. Фаза, когда на этом месте появился болотный торф, называется низинной. Затем на поверхности заболоченного места появилась прослоечка сфагнума. Сфагнум — это такая хорошая штука: он может удержать воды в тридцать раз больше, чем его собственная масса, и расти даже на атмосферной влаге. Поглотил влагу из атмосферы — прирос. Сфагнум привлекает всё больше и больше воды, и пошла расти шапка. Так формируется верховой торф. Да, мы меняем среду, меняя её водный баланс, поэтому надо всегда смотреть, что осушаемая территория вытерпит, а что нет. Но разве сами болота экологически нейтральны? А выброс метана? Сначала болото накапливает метан, потом выбрасывает в атмосферу, парниковый эффект от метана в 4—10 раз выше, чем от углекислого газа. Или сравните торфоразработку с добычей угля открытым способом. Поле карьера — десятки километров. Конечно, и там потом проводят рекультивационные работы, пытаются по возможности засыпать. Но всё равно убрать карьер очень сложно, он представляет собой буквально дыру в теле планеты. А что такое торфяное болото после прекращения добычи торфа? Проведите грамотные гидротехнические мероприятия, и возникнет просто новый водный или лесной объект. Озеро, болото, поле, лес, рыболовные или сельскохозяйственные угодья.
— Система отлично восстанавливается после того, как прекращается добыча торфа, — поддерживает Мисникова Виктор Леонкардович Гейлер, директор ЗАО «Росторф-инвест». — У нас на Северо-Западе на выработанном торфянике через 2—3 года начинает расти берёза, а через 10—15 лет восстанавливается весь моховой слой и снова появляется клюква, даже крупнее, чем до выработки, возможно благодаря обновлению мха. Кроме того, у нас есть такой фактор заболачивания, как бобры. Бобр — поразительный зверь. Все наши замечательные, большие, глубокие каналы он мгновенно перегораживает своими плотинами, блокируя сброс воды. Активность бобров и их количество зависят, конечно, от региона, от плотности населения; я не знаю, как обстоит дело, скажем, в Шатуре, потому что Московский регион населён очень плотно. Но в Псковской области живёт всего 700 тыс. человек, и мы вынуждены постоянно бороться с бобрами. Ходит экскаватор, чистит каналы, освобождает от плотин осушительную сеть. Если этого не делать, бобры сведут её на нет очень быстро.
Можно обсуждать, как именно рекультивировать неиспользуемый торфяник, но что представляет собой рекультивация всех брошенных торфяных полей в масштабах страны? В феврале на круглом столе «Реабилитация торфа», который прошёл в Политехническом музее, приводились впечатляющие цифры: мелиорация в Советском Союзе шла такими темпами, что для создания осушительных сетей было вынуто в общей сложности 300 млн кубометров грунта — на 100 млн больше, чем при строительстве канала Москва — Волга. Могут ли исчезнуть сами собой такие гигантские мощности? Используемый торфяник не горит, а заброшенный пожароопасен, поэтому многие считают, что главная страховка от торфяных пожаров — это возобновить и продолжать добычу торфа в полном объёме.
В системе командной социалистической экономики этот подход успешно работал бы и дальше. Однако в условиях рынка легче представить себе бобров, возвращающих на место 300 млн кубометров грунта, чем крупного потребителя, готового добровольно связаться с таким неоднозначным топливом, как торф. Энергетики в лучшем случае благожелательно называют энтузиастов торфяных электростанций большими мечтателями.
