«Гугл нас оглупляет?» — в 2008 году обложка журнала «Атлантик» с этим эффектным заголовком облетела все новостные агентства и блоги. Автор одноимённой статьи Николас Карр ничего не имел непосредственно против Гугла, его претензии были адресованы Всемирной паутине в целом. На основании эмпирических и экспериментальных данных — по признанию автора, немногочисленных и разрозненных, — статья тем не менее убедительно прослеживала изменения, которые происходят с нашим восприятием, когда основным источником информации для читающего становится Сеть. Шестистраничная публикация в «Атлантике» вызвала полемику, не стихающую по сей день, потому что по мере того, как Сеть расползается по планете, с эффектами, описанными Карром, сталкиваются всё новые общества.
Первыми о переменах в способности концентрировать внимание и запоминать узнают лекторы и учителя. Если раньше на полуторачасовую лекцию хватало двух анекдотов, чтобы подуставшая аудитория проснулась, то сейчас тот же объём материала приходится разбавлять четырьмя «перебивками». Природа чтения тоже изменилась: внимание читающего человека стало поверхностным, «порхающим». В интеллектуальных профессиях, какими бы они ни были, всё более востребована способность к чтению сканирующему и «дайджестирующему» (в английской образовательной терминологии — skimming, от skim — снимать сливки) — к техникам, позволяющим в один взгляд выхватить из текста нужную деталь или понять его основную идею. С одной стороны, это объяснимо: с пришествием сетевых коммуникаций букв вокруг нас стало слишком много, чтобы осиливать их все. С другой, интеллектуальная производительность «многозадачного» человека падает, по данным лондонского профессора психологии Глена Уилсона, на величину, эквивалентную десяти пунктам IQ, из-за так называемых затрат на переключение. Насторожённый таким фрагментированием, профессор психиатрии Гарвардской медицинской школы Джон Рейти предложил ввести термин «синдром приобретённого дефицита внимания», связывая его с «порхающим» вниманием интернет-пользователя и отмечая сокращение времени, которое современный ребёнок может, не испытывая стресса, провести в отсутствие раздражителей — визуальных и иных стимулов.
Из опыта человек всегда знал, что отвлекаться вредно, а умение делать десять дел одновременно (о котором так много могут рассказать работающие матери семейств) приписывалось исключениям, подтверждавшим правило, — апокрифическим героям вроде Юлия Цезаря, умевшего одновременно читать одно, писать другое и говорить о третьем. Но, отмечает Карр, нигде внимание читателя не подвергается такой беспрецедентной и направленной атаке, как в Сети. Коммерческая сверхзадача любого ресурса — предъявить как можно больше раздражителей, привлекающих внимание: чем больше «кликов» по ссылкам, тем больше рекламных модулей попадётся пользователю на глаза. Экранное структурирование оказалось в принципе враждебно вдумчивому, сосредоточенному и коммерчески неперспективному чтению. Интеллекту (латинский корень lectum означает «чтение») современного читающего человека Карр ставит диагноз: навыки сканирования и дайджестирования развиваются, но оставшийся без употребления навык внимательного чтения длинного текста деградирует, как любая способность, которую не тренируют. Сознание, привыкшее работать с мелкими кусочками и отдельными фактами, содержательно не связанными между собой, с трудом справляется с масштабными композициями и абстрактными идеями, с текстами, требующими времени и внимания. Иными словами, в восприятии сегодняшнего потребителя текста ружьё стреляет потому, что кто-то спустил курок, а вовсе не потому, что оно висело на стене в первом акте. Умение концентрироваться и запоминать, воспринимать композицию образов и идей, системно мыслить, видеть в хаосе случайных элементов структуру и закономерность... — утратой этих интеллектуальных искусств мы платим, по Карру, за информационную сверхпроводимость сегодняшнего мира.
Это наблюдение не просто верно по букве, оно ещё и очень знакомо по духу. На протяжении человеческой истории оно формулировалось неоднократно, потому что информационные технологии пожирают разум и духовность человечества практически непрерывно со времён создателей первого алфавита. Письменность и книгопечатание — этапы того же самого процесса, который продолжила, но не завершила Сеть. И то и другое давало интеллектуалам (не знавшим, что дальше будет только хуже) основания пенять алфавиту и печатному станку за деградацию человеческого когнитивного инструментария: памяти, внимания и способности к суждению.
Алфавит ответит за всё
В 1962 году вышла страстная, чтобы не сказать пристрастная, книга Маршалла Маклюэна, по сей день программная для западной культурологии (вместе с обширной критикой, которой она с тех пор обросла). Книга называлась «Галактика Гутенберга» и была посвящена далеко идущим психологическим и социальным последствиям фонетического алфавита. Здесь следует учитывать, что Маклюэн тогда смотрел на свой предмет глазами человека 1960-х — времени, когда общество переживало мощный технологический скачок, воспринимавшийся как беспрецедентный и угрожавший переформатировать традиционные представления о вещах. Космос, телепортация и искусственный интеллект практически уже лежали у обывателя в кармане; популярной темой писательской мысли сделалось «как вести себя при встрече с инопланетным разумом», а прагматики рыли на задних дворах бункеры на случай ядерной войны. Тем временем внебрачное дитя точных наук — структурная лингвистика, увлекаемая военным заказом на искусственный интеллект, открыла для себя языки (и соответственно картину мира) бесписьменных народов. Собранный лингвистами языковой и антропологический материал аборигенных культур буквально взорвал европоцентричную парадигму сознания. Он с ошеломляющей убедительностью показал, что сознание первобытного, дописьменного человека категоризирует мир совершенно по-другому. Многое из того, что по умолчанию считалось универсалиями, например языковые представления о времени и пространстве или грамматическое деление окружающего мира на субъекты и объекты, неожиданно оказалось не абсолютным, а специфичным для конкретной семьи языков и вовсе не свойственным другим семьям. Гуманитарное знание обнаружило, что наблюдает действительность не непосредственно, а через призму своих языковых категорий и что результат может скорее характеризовать инструмент наблюдения, нежели саму наблюдаемую реальность. На волне этого гуманитарного шока аборигенные культуры (а также изменённые состояния сознания, сбрасывающие с восприятия оковы культурной обусловленности) вошли в моду как некий идеал «непосредственности» и «цельности», утраченных западной цивилизацией. Ответственность за эту утрату Маклюэн возложил на фонетическое письмо.
В соответствии с духом своего времени «Галактика Гутенберга», при всей её фундаментальности, проникнута убеждением в том, что визуальная культура (письменность, печать) навязала естественному сознанию деформации, в то время как нарождающаяся аудиальная — телевизор, радио и иные «электрические технологии» — должна вернуть ему первоначальную цельность. (От электроники Маклюэн подвоха не ждал, считая компьютерные технологии принципиально бесписьменными.) «Изобретение алфавита, — обобщал Маклюэн, — послужило длительным стимулом для развития западного мира в направлении разделения между чувствами, функциями, операциями, эмоциональными и политическими состояниями, а также задачами». Далее он обстоятельно выводил из фонетического письма и линейность и логическую одномерность западного мышления, и конкуренцию, и национализм, и расцвет индивидуализма — словом, всё, что переосмысляла в себе западная цивилизация в середине ХХ века, инкриминировал двум-трём десяткам букв, превратившим мир, доселе неделимый и разнородный, в подобие набора «лего». «Владеющий письменной грамотностью человек, каким мы находим его в античном мире, — это расколотый человек, шизофреник, и такими были все письменные люди со времени изобретения фонетического алфавита» — сегодня это высказывание кажется довольно сильным. Но для аудитории шестидесятых, заворожённой открывшимся ей миром примитивных культур, эстетики, языков и космогоний, оно звучало не большим преувеличением, чем для сегодняшних читателей — рассуждения об интернет-зависимости или об «уходе интернет-пользователей в иллюзорный сетевой мир».
Мнимая мудрость
Обвинительный уклон Маклюэна опирался на солидную традицию. Одним из самых ранних известных критиков письменности был Платон, которого «Галактика Гутенберга» обильно цитирует.
«Когда же дошёл черёд до письма, — говорится в диалоге «Федр», — Тевт сказал: “Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости”. Царь же сказал: “Искуснейший Тевт <…> В души научившихся им [письменам] оно вселит забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашёл средство не для памяти, а для припоминания. Ты даёшь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых”».
Платоновская память — это активное, ценностно окрашенное, имеющее отчасти сверхрациональную природу переживание (знание является подлинным настолько, насколько сквозь слова просвечивает божественная гармония мира; вспоминание есть, таким образом, обращение не только к сумме слов, но и к самому источнику этого света). Такая концепция памяти позже получит широкое распространение среди средневековых неоплатоников, монахов и скрипторов, однако она была актуальна далеко не всегда.
Авторитетный историк психологии Курт Данцигер обращает внимание на то, что в дописьменных культурах память была в гораздо меньшей степени связана с «я», с личностью, и в большей — с социальными и культурными функциями «человека помнящего». Античная персонификация памяти богиня Мнемозина приходилась матерью музам — покровительницам искусств, предназначенных для публичного исполнения (античный мусейон воплощает в себе всю сферу того, что сегодня бы назвали шоу-бизнесом; не только гимн, песня и танец, но и история, астрономия и философия в античном мире бытовали в устной, публичной, максимально впечатляющей форме).
Память такого рода — Данцигер называет её «внешней», в отличие от платоновской, личностной и внутренней, — в древнейших метафорах предстаёт как помещение, хранилище, сокровищница, внешнее по отношению к человеку пространство, куда он мысленно заходит в поисках нужной вещи — без малейших гарантий, что её отыщет. В версии того же Платона это помещение представляет собой вольер с птицами: все они находятся внутри, но, чтобы поймать ту, которая нужна, требуется большое искусство. В отсутствие логотипа Google и кнопки поиска на воротах этой воображаемой клетки особое значение в Древнем мире приобретала мнемоника — техники запоминания. Ими должен был владеть любой древний грек, претендующий на карьеру поэта, философа или политика: устное слово было его главным способом присутствовать публично, а речи «по бумажке» его современников бы несказанно удивили. Успешное выступление требовало умения быстро, много и эффективно заучивать и вспоминать.
Отрыв знания от ситуации, в которой оно применяется, от социального контекста — вторая претензия, которую Платон адресует письменности устами царя в том же диалоге: «Точно так же обстоит дело с записанными словами: кажется, что они разговаривают с тобой, словно обладающие разумом, но если ты спросишь их о том, что они говорят, желая получить наставление, то они будут повторять тебе одно и то же без конца».
Современный блогер сказал бы, что Платону не хватало кнопки «ответить» под записью.
Высокомерное отношение к письменному тексту и почтительное — к искусству пользоваться памятью по инерции сохранялось в западной культуре ещё долгое время после распространения письменности. «В Средние века, — пишет Маклюэн, — на Платона смотрели как на писца или секретаря Сократа. А Фома Аквинский считал, что ни Сократ, ни наш Господь не оставили своего учения в письменной форме, поскольку то взаимодействие умов, которое происходит в процессе обучения, недостижимо на письме».
У греков одной из форм «внешней» памяти оставался институт мнемонов — людей, работавших «живыми справочниками». Их делом было запоминать юридическую или религиозную информацию и выдавать её по запросу тем, кто принимает решения. В античном Риме ту же роль играла особая категория рабов под названием graeculi — «маленькие греки», специализированных на интеллектуальном труде. Они запоминали технические или юридические детали и подсказывали их хозяевам во время судебных процессов или общественных мероприятий. Данцигер уточняет, что по мере накопления письменных источников функция этих рабов переходила к библиотекарям и архивистам.
Ещё одна платоновская метафора памяти — как «восковой таблички», на которой оставляет свои отпечатки внешний мир — это принципиально новый для античного сознания шаг: она, во-первых, связала феномен памяти с письмом, а во-вторых, представляла память уже не как отдельное помещение, а как своего рода шпаргалку в голове. Более того, успешное пользование памятью в платоновском понимании это уже не вопрос удачного или неудачного выступления на публике, а контакт с идеальным знанием с целью усвоить его, пропустить через себя, позволить ему преобразовать себя. Средневековые монахи-неоплатоники продвинулись по этому мистическому пути ещё дальше: теперь, когда тексты были записаны, приобщение к содержащемуся в них знанию, как правило сакральному и сверхценному, описывалось с помощью метафор физического насыщения, жевания и глотания, слияния читателя в одно целое с драгоценным содержимым рукописи, подобно причастнику на литургии. Это сакральное отношение к чтению как к способу благотворного преображения личности оказалось исторически очень устойчивым. В горьковском «всем хорошим во мне я обязан книгам», как и в книжном пиетете, объединяющем читающее сословие уже в XXI веке, легко просматривается наследие средневекового неоплатонизма.
Исполнительское, публичное начало в «древних информационных технологиях» было так сильно, что и античность и средневековье читали только вслух, просто не представляя себе иного способа. Времена молчаливого чтения «про себя» наступят значительно позже, а пока монахи уединялись в кабинках, чтобы своим бормотанием не мешать остальным. Но если Рим по этой причине писал без пробелов и отступов, непрерывной строкой, то средневековый скриптор, создающий рукопись не только для непосредственного исполнения, но и для хранения информации, берёт на себя труд сделать рукописный текст более структурированным и лёгким для поиска. Появляются не связанные с содержанием текста рисунки на полях — аналоги современных галочек или «NB»; их удивительная, совсем не монастырская эмоциональная выразительность (как правило, это гротескные изображения животных в человеческой одежде и за человеческими занятиями) служит, по мнению Данцигера, мнемоническим якорем, помогающим запомнить текст, расположенный рядом. Появляется красная строка, она же рубрика (слово восходит к латинскому rudus — красный); знаки препинания, направляющие и организующие внимание и интонацию читателя; и разметка строк, облегчающая поиск нужного материала.
Однако, несмотря на эту прагматическую оболочку, создание рукописи и чтение её в допечатный период остаются процессами самоценными, авторитет написанного слова — непререкаемым, автор — обезличенным и неизвестным, бледной тенью на фоне победоносно сияющей буквицы (слова «иллюстрация» и «иллюминованный» не случайно восходят к латинским lux и in lumino, означающим «свет», «освещать»). Словом, печатный станок сокрушил поистине прекрасную, разумную и высокодуховную книжную вселенную.
Машины для чтения
Гарольд Иннис, историк-экономист, автор книги «Империя и коммуникации», отмечал: «Более прочные носители письма, такие, как пергамент, глина и камень, функционируют во времени… Напротив, менее прочные и нестойкие… такие, как папирус и бумага, в своём функционировании более связаны с пространством». Век печати заменил работу для вечности работой для заказчика. Страница больше не мыслилась как визуальный объект; теперь, благодаря простому и удобному шрифту, глаза могли бежать по ней практически со скоростью мысли, что делало устное чтение невозможным и ненужным. Потребительская постгутенберговская цивилизация подняла на щит понятие авторства — допечатной эпохе важнее было, как используется текст, нежели кто его создал. В силу портативности книги, её рутинной доступности Маклюэн приписывает ей роль матери европейского индивидуализма: мало того что чтение становится молчаливым, оно ещё и требует своего личного экземпляра, ради доступа к которому не надо «быть кем-то», достаточно зайти в лавку и заплатить деньги. Язык превращается в картинку, в бесконечно расширяемый корпус напечатанных текстов, и именно издатели становятся заказчиками нормирования языка — а рука об руку с этим процессом идет национальная самоидентификация «нас, говорящих по-...». Рукописная культура знала, что суждения бывают истинными и ложными, потребители печатной книги узнали о существовании грамматических ошибок. Студенты, которых раньше мотивировало устное общение с наставником и кругом себе подобных, в чём, собственно, и заключалось обучение, обнаруживают, что с помощью книг могут приобретать знания самостоятельно и в одиночку, и университеты отвечают на это системой экзаменов. (Прежде учитель, который имел дело с учеником непосредственно, не нуждался в формальном механизме для оценки его знаний.)
Взрывная демократизация знания заставила саркастичного Рабле вложить в уста Гаргантюа замечание: «Всюду мы видим учёных людей, образованнейших наставников, обширнейшие книгохранилища, так что, на мой взгляд, даже во времена Платона, Цицерона и Папиниана было труднее учиться, нежели теперь… Ныне разбойники, палачи, проходимцы и конюхи более образованны, нежели в моё время доктора и проповедники». На смену философу и богослову приходит учёный, на смену безымянному скриптору и чтецу — популярный автор, развлекающий публику, которую презирает.
Разумеется, Гутенберг, изобретая свой пресс, имел в виду несколько другие последствия. Сам человек благочестивый, он стремился положить Библию на стол в каждый дом. «Бог страдает от того, — писал он, — что существуют великие множества душ, которым нельзя передать его священное Слово; религиозная истина заперта в немногочисленных и малых рукописях, которые стерегут общее сокровище вместо того, чтобы его распространять. Сорвём же печать, которой связаны эти святые вещи, дадим истине крылья, да летит вместе со Словом; уже не ценою огромных затрат, а бесконечно умножаемая с помощью не ведающей усталости машины, — в каждую душу, приходящую в эту жизнь».
Однако первым печатным бестселлером стала почему-то не Библия, а листовка бунтовщика.
В октябре семнадцатого года, если точнее — 31 октября 1517-го, на воротах церкви города Виттенберга в Германии появился лютеровский список из 95 пунктов, полемизирующий с практикой продажи индульгенций. Лютер написал эти тезисы от руки, но они оказались настолько востребованы, что печатники мгновенно поняли свою выгоду. За очень короткое время лютеровские тезисы разошлись огромным тиражом, а 31 октября 1517 года считается официальной датой европейской Реформации. Роль, которую в ней сыграл печатный станок, многие сравнивают с ролью интернета и социальных сетей в недавней революционной «арабской весне».
Новая книжность
В шестидесятые годы двадцатый век ещё честно заблуждался на предмет компьютерной цивилизации, считая её электронную коммуникацию принципиально бесписьменной и попугивая себя сюжетами о бунте «разумных» машин, которым удалось «договориться между собой». Чтобы увидеть в дырявых перфокартах путь к общемировой и общедоступной информационной сети, понадобилась гениальность Джобса, начавшего делать машины не для программистов, а для человечества. «Компьютер» значит «вычислитель», от английского compute, но по иронии судьбы вычислительные потребности большинства сегодняшних пользователей прекрасно обслуживает маленькая программка «калькулятор». Зато практически не осталось человека, который бы не пользовался компьютером как системой хранения, поиска и копирования любой мыслимой информации: текстов, музыки, картинок и кино. Названия новых поколений этой техники отражают их изменившуюся функцию: ноутбуки и нетбуки, идущие на смену стационарным компьютерам, напоминают о «книге», а айпады — о маленьком блокноте — pad. Язык невозможно обмануть: успешно переименовав вычислителя в книгу, он указал информационным технологиям их настоящее место в мире людей.
Огрубляя, вся информационная эволюция сводится к попыткам так или иначе преодолеть ограничения, налагаемые материальным миром: временем, пространством и возможностями человеческой памяти. Благодаря Всемирной сети память, в терминах Данцигера, снова сделалась внешней: складом, гигантским хранилищем, но на этот раз снабжённым гораздо более быстрыми и простыми механизмами извлечения нужного материала. Социальные медиа — форумы, блоги и социальные сети — активно стирают границу между диалогом, который так нравился Платону, и письменной речью. Физическая сохранность и массовая доступность сказанного, которую обеспечило книгопечатание, получили в Сети своё новое воплощение: «написанное вилами по воде» больше никуда не исчезает, по крайней мере пока существует хостинг, а то, что собака лает, уже не ветер носит, а хранит всеядный Яндекс. Как ранее печатная книга, интернет уравнял в правах серьёзную аналитику, качественную литературу, графоманию и болтовню: у любой глупости есть шанс за десять минут стать достоянием всего человечества. У мудрости, конечно, тоже, но глупостей по определению говорится больше.
Независимо от её качества, сетевой информации слишком много, чтобы её можно было переработать вручную, поэтому «штамповка», упрощение, вытеснение штучного конвейерным добрались от производства машин и табуреток до производства ценностей и идей. Автоматизирован не только поиск информации, но и некоторые занятия, традиционно считавшиеся ручными: преподавание, проверка знаний, научный поиск. Data mining — техника работы с базами данных — позволяет обнаружить такие особенности поведения объектов, которые при ручной, «человеческой» обработке этих данных остались бы невидимыми — или потребовали бы гения. Интернет-тезаурус подскажет нужное слово, специализированный интернет-словарь — рифму, поисковая система — спектр фактов, источников и идей, причём так быстро и легко, что пользователь получает искомое прежде, чем успевает заметить, что в нём нуждался. Если кремневый топор стал продолжением руки, микроскоп — глаза, то Всемирная сеть больше всего напоминает продолжение непосредственно сознания (с этим связано такое разнообразие в её оценках: как правило, результаты, полученные в Сети, характеризуют не столько её, сколько пользователя). Интеллектуальная специальность «эрудита», «человека, умеющего работать с большими объёмами информации» или «человека, знающего, где посмотреть», по мере фрагментации задач и совершенствования поисковых систем может в лучшем случае трансформироваться, как трансформировались в библиотекарей и архивистов римские graeculi, а в худшем — вымереть за ненадобностью, как вымерла профессия античного мнемона. (Легко представить себе, как обидна была последним мнемонам деградация общества, в котором восковые таблички с их иллюзорной мудростью заменили живых людей.)
«Часто упоминалось о том, — пишет Маклюэн, — что далеко идущие изменения в окружающей нас среде и в нашем образе жизни, вызванные технологическим прогрессом, также опасно повлияли на наш способ мышления и что здесь залегают корни кризисов, потрясших наше время […]. В действительности это возражение гораздо старше, чем современная технология и наука, поскольку человек начал пользоваться инструментами с самых первых шагов своей истории. Так, две с половиной тысячи лет назад китайский мудрец Чжуан-цзы уже говорил об опасности, которую порождают машины:
“Как-то во время своего путешествия к северу от реки Хан Цзы-гун увидел старика, работавшего у себя в огороде. Тот вырыл оросительную канаву и теперь поминутно спускался в колодец, чтобы набрать воды в сосуд, а затем вылить её в канаву. Хотя он трудился без остановки, результаты его труда были скудными.
Цзы-гун сказал: “Есть способ, благодаря которому ты сможешь наполнить водой сотню канав за день и с гораздо меньшими усилиями. Хочешь узнать о нём?” Старик остановился, взглянул на него и спросил: “И в чём он заключается?” Цзы-гун ответил: “Нужно взять деревянный рычаг и привязать к нему с одной стороны груз. Таким образом ты сможешь черпать воду так быстро, что она хлынет потоком”. Тогда гнев отразился на лице старика, и он сказал: “От своего учителя я слышал, что тот, кто использует машины, и сам выполняет всю свою работу, как машина. У того же, кто выполняет свою работу, как машина, и сердце становится машиной, а тот, у кого в груди сердце, как машина, теряет свою простоту. Потерявший же простоту перестаёт понимать влечения своей души. А когда человек перестаёт понимать свою душу, ему нелегко остаться честным. Я уже слышал раньше о таких вещах, но мне стыдно пользоваться ими”».
Всё это — составляющие цены, которую человечество «платит за безлимитный интернет». Что оно получает взамен? Только ли «внешнюю память с удобным интерфейсом»?
Летучие соединения людей
В 2010 году на традиционной публичной лекции в МГУ ведущий российский специалист по берестяным грамотам и древнерусскому языку А. А. Зализняк рассказывал о результатах очередной берестологической экспедиции. По ходу своего рассказа профессор упомянул о лингвистической проблеме, которую поставила перед участниками раскопок очередная находка. Чтобы решить её, археологам потребовалось несколько дней на размышления и звонки друзьям, потому что интернета в месте проведения раскопок не было.
Когда профессор поставил ту же проблему перед переполненной поточной аудиторией, посыпались предположения с мест, обмен репликами, и наконец, хорошая гипотеза. Только там, где идеи участников распространялись мгновенно, этот процесс занял несколько минут.
Эпизод на лекции может служить иллюстрацией того, насколько социальные сети — большое количество посторонних друг другу людей, соединённых непосредственно и горизонтально, наподобие нейронной сети, — оказываются эффективны как минимум в качестве альтернативы автоматизированному компьютерному поиску. Если рассматривать их в качестве данцигеровской «внешней» памяти, невозможно не вспомнить платоновский тезис о том, что именно успешное использование памяти способствует принятию правильных решений.
В условиях, когда ничто не тормозит коммуникацию, деятельность, направленная на создание идей, текстов, изображений, инженерных решений — словом, всего, что может быть оцифровано и выложено в Сеть, — получает огромный ресурс для развития. Возникают так называемые открытые платформы.
Для инженеров-проектировщиков давно не в новинку проектировать один и тот же образец в цифровом пространстве в реальном времени так, словно они находятся в одном цеху и работают бок-о-бок, обмениваясь замечаниями; при этом в реальности участники работы могут находиться за тысячи километров друг от друга (см. «Наука и жизнь» № 6, 2011 г., «Прощайте, кульманы»). Их пространственная близость — иллюзия, но самолёт, который они собирают, настоящий и полетит. Единство энтузиастов, развивающих программирование на платформе Линукса, возможно, иллюзорно, но программное обеспечение на базе открытых кодов доступно всем и работает вполне реальным образом.
Страшилки 1960-х про «бунт машин» не случайны. Человеческое сознание побаивается соединения разумных или псевдоразумных единиц в непрозрачные сверхструктуры: мало ли что придёт в голову гостиничному лифту, когда суперкибермозг решит показать человеку, кто в доме хозяин. Но когда в горизонтальные сетевые структуры соединяются люди, возникают предпосылки для переформатирования не только индивидуального, но и коллективного сознания.
Как только в Сеть попадает этически сильное «надо», в ней, как по волшебству, возникает структура, состоящая из высокоорганизованного специализированного ядра и массы непрофессионалов доброй воли на периферии. Неформальные сетевые организации пестуют стариков и больных детей; тушат пожары; ищут пропавших — животных и людей; лечат бездомных; подают судебные иски и вообще организуют очень грамотные цепочки превращения одних ресурсов в другие. У этих «летучих соединений» людей есть три важных особенности. Во-первых, «цена входа» в них очень невысока, каждый в состоянии быть частью общего дела, вкладывая в него столько ресурсов, сколько может и хочет. Во-вторых, они существуют столько времени, сколько существует проблема, которую они решают; как только она исчезает, соединение распадается, а не остаётся висеть затратным институтом на кармане налогоплательщика. И, наконец, чтобы функционировать, им жизненно необходимо быть прозрачными и исчерпывающе отчитываться перед всеми и каждым, как это позволяет Сеть.
Когда уровень взаимного доверия между непрофессиональными участниками такого проекта высок, а интересы едины, его предметом может стать всё, вплоть до госуправления и законотворчества. Так, например, случилось в Исландии, которая, попав в 2008 году под удар кризиса, буквально всей страной (в количестве 300 с лишним тысяч человек) сменила правительство и высшие органы финансового управления и переписала конституцию в режиме прозрачности, открытости и интернет-трансляций.
Исландский опыт интересен тем, что для создания базы пожеланий к новой конституции правительство случайным образом выбрало из государственного реестра тысячу граждан. В работе приняли участие представители всех сословий, возрастов и профессий — те, кому бы никогда раньше не пришёл в голову такой поворот их биографии. Окончательный текст оформила группа из 25 человек, тоже непосредственных представителей населения. В июле прошлого года новая конституция поступила в исландский парламент — альтинг. Насколько она, созданная «всем миром», оправдает себя, покажет будущее, но нетривиальный ответ Исландии на банковский кризис заставляет вспомнить старую шутку о том, что Ноев ковчег — работа любителя, а профессионалы построили «Титаник».
По способности соединять добрую волю любителей с компетентностью профессионалов, по той лёгкости, с которой внедряются в жизнь совершенно новые общественные ценности и практики, Сеть, пожалуй, не имеет себе равных. Так что, возможно, рисками фрагментации внимания и потерей вкуса к большим объёмам текста мы платим не только за наличие кнопки «поиск» и возможность заказать пиццу, не отрываясь от работы или развлечения, но и за перспективу эволюции социума в ранее непредставимые формы, построенные на прозрачности и непосредственном участии человека с улицы.
Если так, то те, кто назвал сегодняшние технологии «информационной революцией», поторопились. Она ещё не начиналась.
