Ломброзо объявил преступника типом человека, для которого совершение преступлений — дело такое же естественное и необходимое, как «рождение, смерть, зачатие». Преступность вечна, универсальна и неискоренима, её можно встретить не только среди людей, но также в мире животных (например, хищники) и растений (насекомоядные растения, растения-паразиты). Поначалу Ломброзо считал, что все преступники являются «прирождёнными» и совершают преступления с фатальной для себя неизбежностью. Позднее, однако, он последовательно понижал удельный вес «врождённых преступников» в общей популяции лиц, нарушивших уголовный закон, а освобождающиеся ниши заполнял иными криминальными типами: привычными преступниками, преступниками по страсти и другими. Обособленно в его типологии располагались убийцы, воры и сексуальные насильники. Причём вид преступления определялся, по Ломброзо, типом преступника, а не наоборот: врождённый убийца обречён именно на убийства, а вор — на хищения.
До появления ломброзианства законопослушный субъект и преступник считались людьми одного, так сказать, вида. Размежевание между ними шло по линии «доброй воли» первого и «злой воли» второго, выразившейся в конкретном преступлении. Ломброзианство исходило из принципиально иной посылки: преступник и добропорядочный гражданин различаются между собой биологически (в чём-то подобно тому, как плотоядный хищник отличается от травоядного животного). И это радикальное различие, по мысли Ломброзо, должно было стать краеугольным камнем всего уголовного права, которое нуждалось в коренном обновлении. В попытках найти объяснение самой сути преступности он прибегал к различным толкованиям происхождения «преступного человека». Чаще всего им упоминались атавизм («воскресение в преступнике черт отдалённейших наших предков — дикарей»), эпилепсия и нравственное помешательство (неспособность различать зло и добро). Причём эти объяснения приводились не как альтернативные, а как дополняющие друг друга. Со временем провоцирующую роль в реализации криминальных наклонностей Ломброзо стал отводить обстоятельствам внешней среды: климатическим, религиозным, экономическим, относящимся к воспитанию, образованию, потреблению алкоголя и ряду других. Но главный криминогенный фактор — это всё-таки особая биологическая конституция «преступного человека».
Примерно десятилетием позже этой доктрины, названной «антропологической», возникла «социологическая» школа уголовного права, один из создателей которой — Энрико Ферри — был учеником Ломброзо. Сторонники данного направления резко увеличили число «факторов преступности». Те стали исчисляться многими десятками, охватывая громадный диапазон явлений, порой очень далёких друг от друга: от анатомических и психофизиологических параметров лиц, преступающих уголовный закон, до климата и геологических характеристик местности, в которой они живут; от уровня цен в стране до конфессиональной принадлежности её населения.
При всех своих различиях «антропологическое» и «социологическое» течения имели немало общих черт. Поэтому их принято объединять в общее «антрополого-социологическое» направление, называемое также «позитивной» школой уголовного права. Я ограничусь рассмотрением одной её разновидности, которая зовётся итальянской школой1.
Новое учение противопоставило себя господствовавшей в тот период «классической» школе уголовного права. Основное внимание она сосредоточивала на чисто юридических аспектах преступления, понимаемого как противоправное деяние лица, наделённого свободной волей.
У «позитивистов» преступник из свободно и осознанно действующего субъекта превращался в существо, все поступки которого сводились к ответной реакции на определённые стимулы (либо обусловленные внутренним состоянием организма, либо исходящие из внешней среды). Он оказывался «щепкой», втягиваемой в водоворот криминальной жизни могучими потоками биосоциальных стихий и неспособной противостоять их неудержимому напору. Основной действующий элемент криминального поведения — «опасное состояние» преступника. Оно коренится в его организме и время от времени проявляется в виде совершения конкретных уголовных деяний. В системе подобных воззрений признать нарушителя уголовно-правовых запретов субъективно виновным было бы так же нелепо, как обвинять больного в его болезненных приступах.
Поэтому «позитивисты» призывали к пересмотру всех сложившихся к тому времени взглядов на преступление и наказание. Они упрекали «классиков» в том, что те оперировали понятием абсолютной свободы воли и считали преступление результатом её капризного произвола (когда воля по собственному, ничем не стеснённому выбору пожелала вдруг стать злой и проявить себя преступлением, хотя имела возможность избежать этого). Свободу воли приверженцы нового направления объявили ложным понятием2, а вместо субъективного вменения и моральной ответственности3 предложили научно объективную, по их мнению, категорию ответственности социальной.
Суть её такова. Всякое действие человека в качестве ответной реакции влечёт за собой определённые последствия — естественные и социальные. Преступление вызывает реакцию общества, обладающего универсальным (в природе и социуме) правом на самосохранение. Общество вправе обороняться от угрожающей ему криминальной опасности мерами социальной защиты, которые каждый правонарушитель обязан претерпеть. Ферри приводил такой пример: в дороге путник подвергся нападению со стороны неизвестного. Путнику недосуг заниматься выяснением моральной вины нападавшего, которого он убивает, защищаясь и спасая свою жизнь. В таком же положении обороняющегося выступает и общество по отношению к миру криминала.
Теоретическое освоение проблемы «преступление—наказание» предельно упрощалось. По ней как бы прошлись «бритвой Оккама», которая отсекла многие ставшие вдруг совершенно ненужными сущности. «Позитивисты» предлагали отказаться от всего, чем, на их взгляд, можно было поступиться. Например, от таких категорий, как вина, вменяемость, смягчающие и отягчающие обстоятельства. Сохранить предлагалось лишь то, без чего никак нельзя обойтись: социальную опасность криминального субъекта и противостоящие ей защитные меры. Центр тяжести всей уголовно-правовой политики перемещался с преступления на преступника.
Сказанное наглядно иллюстрирует одна история, рассказанная нам, студентам юрфака МГУ, профессором Сергеем Сергеевичем Остроумовым. В литературе упоминаний о ней я не встретил и потому позволю себе вольный пересказ того, что услышал от С. С. Остроумова много лет назад.
В одном из итальянских судов слушалось дело по обвинению молодого человека в убийстве любовницы. Преступление он совершил в состоянии аффекта, вызванного ревностью, для которой его подружка, не отличавшаяся безупречностью поведения, давала немало поводов. Выступление адвоката, отметившего массу смягчающих обстоятельств, было блестящим. Словом, всё шло к тому, что убийца отделается сравнительно небольшим тюремным сроком, как вдруг какой-то человек из заполнившей судебный зал публики попросил дать ему слово. «Кто вы?» — поинтересовался судья. И услышал в ответ: «Я — Ломброзо». В описываемое время Ломброзо был уже знаменит, и неудивительно, что его просьба была удовлетворена.
«Представьте себе, — обратился он к присутствующим, — что перед вами не скамья подсудимых, на которой сидит убийца, а железная клетка со свирепым тигром внутри. Однажды ему удалось убежать из своего узилища, и, вырвавшись на волю, он растерзал человека. Зверя схватили, снова посадили в клетку и решают, что с ним делать. Но тут появляется его защитник, который заводит речь о смягчающих обстоятельствах. Он говорит, что несчастного тигра, жившего на воле в лесу, поймали, лишили свободы, увезли из родных мест, насильно удерживали взаперти, выставляли публике напоказ, плохо кормили и грубо с ним обращались. Защитник умоляет проявить милосердие к томящемуся в клетке невольнику. А ещё он просит учесть, что жертва хищника вела себя неосторожно и могла бы не пострадать, прояви она чуть бóльшую осмотрительность.
Изложенные защитником факты правдивы. Но какое отношение эта правда имеет к предстоящему решению по поводу судьбы тигра? Ведь предотвратить аналогичную трагедию в будущем можно только двумя путями — надёжно изолировать зверя либо физически уничтожить его.
Сидящий перед вами человек крайне опасен, ибо в его организме есть нечто, что делает его таковым. И он, подобно хищнику-людоеду, совершив одно убийство, будет убивать ещё. Сегодня его жертвой стала легкомысленная женщина, но завтра на её месте может оказаться любой из вас».
Речь Ломброзо возымела действие. Подсудимого приговорили к смерти, а по Италии прокатилась волна чрезвычайно суровых судебных приговоров…
Призыв Ломброзо к фактическому отказу от основных принципов уголовного права и состязательного судопроизводства можно расценить как революционный призыв к разрушению старого мира. Взамен он предлагал внедрить основанную на его разработках систему раннего распознавания преступников по их внешним признакам.
Эта ломброзианская идея была одной из самых необычных, рискованных, неприемлемых для традиционного права и одновременно, казалось бы, самой многообещающей. Зачем ждать совершения преступления, которое не более чем частный эпизод в череде подобных же эпизодов в жизни «преступного человека»? Не лучше ли ради общего блага попытаться заранее узнать, является ли данный индивид преступником, находящимся в «опасном состоянии» и нуждающимся в применении к нему превентивных мер социальной защиты? Тем более что угрожающие обществу криминальные субъекты, по утверждению Ломброзо, характеризуются внешними антропологическими чертами («стигматами»).
В их число им были включены: асимметрия лица, обилие волос, редкая борода, косоглазие, малые размеры черепа, покатость лба, большие уши, ненормальное расположение зубов, чрезмерная длина рук, дефекты грудной клетки (излишек или недостаток рёбер) и великое множество других. Ломброзо подробно перечислял их в своих трудах, а в качестве специальных приложений публиковал альбомы с фотографиями уголовников. Весь этот материал предназначался, в частности, для практических нужд криминальной юстиции. Ведь произведя соответствующие обследования, можно было распознать «преступного человека», отнести его к определённому типу и выбрать адекватную защитную меру (что дало повод для мрачной шутки: «измерить, взвесить и повесить»). Опора на измерительные процедуры и количественные показатели придавала предлагаемому методу внешне респектабельный научный вид, обещая математически точно выверенную надёжность результата.
Таким образом, вырисовывалась альтернатива традиционной уголовной юстиции. Основным звеном нового правосудия в идеальном его варианте, видимо, должны были стать некие исследовательские лаборатории. В них комиссия специалистов (антропологов, физиологов, медиков) тщательно обследовала бы людей, выявляя у них стигматы «прирождённого преступника», относила их к определённому криминальному типу, а затем избирала в отношении каждого надлежащую меру социальной защиты. Прежнюю правоохранительную машину, приводимую в действие усилиями обвинителей, адвокатов, судей, присяжных, можно было пускать на слом.
В своё время замена геоцентрической модели Птолемея гелиоцентрической моделью Коперника получила название коперниканской научной революции. Замена старой системы уголовного правосудия той, что вытекала из взглядов Ломброзо, могла бы стать ломброзианской революцией.
Однако именно стигматы «преступного человека» были, пожалуй, наиболее уязвимым местом в теории Ломброзо. Исследования других авторов достаточно быстро выявили их несостоятельность как минимум по двум пунктам. Во-первых, стигматы являли собой пёструю смесь признаков, с помощью которых, оставаясь на научных позициях, было просто невозможно что-либо доказать. Русский анатом Д. Н. Зернов в 1896 году писал: «Перечисляя и описывая признаки установленного им типа, он [Ломброзо] перемешивает и ставит рядом признаки совершенно разного биологического значения, не заботясь осмыслить сколько-нибудь их выбор и, видимо, стремясь импонировать читателю только численностью их». Во-вторых, стигматы на поверку оказались неспецифичными: они встречались у людей, никогда не совершавших преступлений, и отсутствовали у немалого числа осуждённых. Следовательно, предложенный Ломброзо инструментарий нельзя было признать надёжным средством выявления опасных преступников. Он не годился в качестве практического метода из-за угрозы грубых ошибок и возможного произвола при его применении.
В конечном итоге с этим вынуждены были согласиться и сами ломброзианцы. На одном из международных криминологических форумов они заявили, что человек со всеми стигматами «врождённого преступника» может и не совершить в своей жизни ни одного преступления…
Ломброзианскую концепцию пытались подтвердить даже фактами из биографии её основателя, который в своей жизни будто бы успешно использовал собственный метод. Так, русский профессор И. А. Бродский, приглашённый Ломброзо отдохнуть с ним неделю в Лидо близ Венеции, вспоминал: «Невдалеке от нас размещалась небольшая компания, среди которой выделялась своими манерами, туалетом и изяществом одна дама. Компания обращала на себя внимание несколько развязным поведением, не совсем гармонировавшим с обычными требованиями окружающей чопорной публики. Однажды Ломброзо как-то уж очень внимательно стал разглядывать эту даму, не спуская долго с неё глаз и не слушая своих собеседников. Заслужив шутливое на этот счёт замечание одного из своих близких, Ломброзо, быстро обратившись к нам и продолжая разглядывать незнакомку, сказал: ”А вы знаете, эта женщина если не совершила, то, наверное, совершит преступление”. Заявление это показалось всем нам настолько решительным, насколько и необоснованным, и никто из нас не нашёлся что-либо возразить.
Но вы представляете себе наше изумление, когда по странной случайности через несколько дней эта нарядная дама была арестована по подозрению в отравлении с корыстной целью своего почитателя, богатого психопата. Произошедшее было настолько эффектно, что все мы стали выражать наше восхищение по поводу столь блестящего диагноза на расстоянии».
Разумеется, приведённый пример нельзя признать достаточным аргументом для подтверждения теории Ломброзо. Тем более что сохранились воспоминания иного рода, свидетельствующие, что знаменитый итальянец иногда крепко попадал впросак.
Рассказывают, будто однажды над Ломброзо зло пошутил его ученик Ферри, отошедший к тому времени от теоретических крайностей своего учителя. Он прислал ему две фотографии с просьбой подсказать, к какой категории преступников следует отнести изображённых на фото людей. Ломброзо уверенно ответил, что один из сфотографированных — вор, другой — убийца. Между тем обе персоны занимали важные государственные посты: первый был высокопоставленным финансистом, второй — прокурором. Глава «антропологической» школы оконфузился, а Ферри предал происшедшее огласке.
Об этом случае я тоже услышал от С. С. Остроумова. После его лекции студенты полушутя говорили: не исключено, что в истории с фотографиями ошибки как раз и не было.
Ко дню смерти Ломброзо, последовавшей в 1909 году в возрасте 73 лет4, стало окончательно ясно, что его концепция не произведёт переворот в уголовном праве и из яркой искры, которая мрачным декабрьским утром озарила «тёмную равнину до самого горизонта», не возгорится пламя новой научной революции. Не было никакой реальной перспективы у изначальных идей самого Ломброзо, идей разрозненных, экзотических, чрезвычайно упрощённых и по-своему каких-то уж очень наивных. Они не лезли ни в какие юридические ворота и были не в состоянии сокрушить многовековую твердыню уголовной юстиции.
Выдержав натиск ломброзианства, уголовное право смогло удержать основные позиции и сохранить свой традиционный юридический облик: судьба лиц, вступивших в конфликт с уголовным законом, по-прежнему решалась судом в состязательном процессе на основании доказательств совершения конкретного преступления, а не комиссией экспертов путём отнесения обследованного ими человека к тому или иному криминальному типу. Значит ли это, что ломброзианство потерпело полнейшее фиаско и не оставило после себя ничего, кроме воспоминаний? Вовсе нет.
Дело, начатое Ломброзо, породило новую науку — криминологию, которая изучает преступность, её причины, средства её предупреждения и личность преступника. Термин «криминология» ввёл в научный обиход Рафаэле Гарофало, ученик Ломброзо. Появление новой науки — уже крупный успех. Но кипучая деятельность «позитивистов» дала и другие плоды.
Одной из форм реализации их идей стали так называемые неопределённые приговоры. Суть их в том, что суд устанавливает лишь минимальный или максимальный срок наказания, а вопрос об освобождении решается особой комиссией, организуемой тюремными властями, исходя из степени опасности, которую осуждённый представляет (либо перестаёт представлять). Так нашла своё практическое воплощение концепция «опасного состояния», требующего принятия мер социальной защиты. «Классическая» школа исходила из принципа «дозирования» уголовных санкций: назначаемое наказание должно быть строго определённым по размеру, а сам размер — определяться характером и тяжестью преступления.
Первые неопределённые приговоры начали практиковаться судами США ещё в 70-е годы XIX века. В Европу они пришли десятилетием позже. Во Франции по закону «О неисправимых рецидивистах» (1885) осуждённые, попавшие в названную категорию, ссылались во Французскую Гвиану «до конца своих дней». Бельгийский закон о нищих и бродягах (1891) допускал возможность их продолжительного содержания в особом учреждении на срок от 5 до 7 лет. Согласно норвежскому Уголовному кодексу 1902 года, преступник, совершивший как минимум два преступления, мог быть признан присяжными особо опасным, что позволяло подвергнуть его дополнительному наказанию в виде тюремного заключения на неопределённый срок, но не свыше 15 лет. Эстафету вынесения неопределённых приговоров подхватили другие страны.
Под влиянием идей криминологов-позитивистов уголовная юстиция занялась также активным осваиванием не исключающих вменяемости психических расстройств. В тюремную систему стали широко внедряться лечебные и медико-коррекционные программы и создаваться специализированные учреждения для осуждённых с нарушениями психики.
Даже это беглое и неполное описание того влияния, которое сторонники «антрополого-социологического» направления оказали на уголовное право, красноречиво свидетельствует: их труды напрасными не были.
Другое дело — оценка этого влияния. Зачастую она была негативной. Ломброзианцев упрекали в негуманном характере предлагаемых ими мер. Таких, например, как стерилизация неисправимых преступников и кастрация сексуальных правонарушителей — меры, почерпнутые из теоретического арсенала «позитивной» школы законодательством ряда стран.
Один из чутких барометров степени гуманности общества — отношение к больным людям. Замена «позитивистами» моральной вины на понятие «социальная ответственность» размывала грань между вменяемостью и невменяемостью. Правда, сам Ломброзо, считавший прирождённую преступность проявлением нравственного помешательства и эпилепсии, всё же не ставил знака равенства между «врождёнными преступниками» и душевнобольными. Однако отрицание им принципа вины неизбежно влекло за собой сближение невменяемых с вменяемыми. Для общества одинаково опасны и те и другие, от тех и других оно вынуждено защищаться. В обоих случаях меры безопасности могут несколько различаться, но суть их одна. Поэтому швейцарский психиатр Е. Блейлер, разделявший идеи Ломброзо, писал: «При отсутствии существенной разницы между преступниками и душевнобольными исчезает принципиальное отличие тюрьмы от учреждения для помешанных». Ревностный ломброзианец, Гарофало считал допустимым применение к психически больным смертной казни: «Если сумасшедший убийца является действительно и постоянно опасным, как и врождённый преступник, я не видел бы оснований проводить перед лицом гильотины разницу между ними». Для «классической» школы уголовного права такое было немыслимым.
Кстати, барон Гарофало вообще был ярым сторонником смертной казни, как наиболее надёжного средства искоренения криминальной опасности (за что и получил нелестное прозвище «кровожадный барон»). Блейлер тоже видел в казни немалые преимущества: она единственная из всех средств социальной защиты даёт полную гарантию от рецидива, ибо при любом виде интернирования нельзя исключить побегов и покушений на жизнь надзирателей. К тому же лишение преступника жизни делает невозможным появление у него «подобного же потомства». Однако швейцарец полагал, что смертная казнь способствует огрублению нравов, а потому не советовал к ней прибегать.
Меры социальной защиты вели к отказу от элементарных юридических гарантий соблюдения прав человека, чем могли воспользоваться крайне реакционные политические силы. Ведь при желании к социально опасным субъектам можно причислить не только убийц, насильников и воров, но также политических оппозиционеров, инакомыслящих и других не угодных власти людей. К примеру, представителей «низшей расы». Профессор С. С. Остроумов усматривал прямую связь между ломброзианством и практикой нацистских концентрационных лагерей. Он напоминал также, что итальянский Уголовный кодекс 1931 года, над которым трудился Ферри, был принят в правление Муссолини и что к концу своей жизни Ферри сделался апологетом фашизма5.
В СССР «антрополого-социологическое» направление было безоговорочно объявлено псевдонаучной теорией, отвечающей интересам самых реакционных слоёв буржуазии периода империализма. Многие правоведы, не стоящие на позициях марксизма, тоже порицали ломброзианство за антидемократизм, негуманность, пренебрежение правами человека.
«Позитивисты» не оставались в долгу и неустанно твердили, что фундаментом их доктрины являются достижения естественных и точных наук, добившихся в XIX—XX веках величайших научных открытий. Открытий, без которых невозможно представить себе современный мир. Тогда как «классическая» школа уголовного права опирается на безжизненные и умозрительные юридические абстракции, уходящие своими корнями в Средневековье. Словом, они, «позитивисты», стоят на плечах титанов естествознания, а их оппоненты — на шатких подмостках религиозных суеверий и средневековой схоластики.
С обвинениями в негуманном характере их доктрины «позитивисты» не соглашались и при жизни самого Ломброзо, и через много десятилетий после того, как отгремели первые дискуссионные баталии между ними и их идейными противниками.
Так, в 1967 году в Лондоне состоялся международный симпозиум по проблеме преступности лиц с нарушенной психикой. Некоторые его участники подвергли острой критике систему неопределённых приговоров и недобровольного психиатрического лечения осуждённых. Эта система, сохранившаяся в ряде стран в отношении ограниченно вменяемых преступников, ассоциировалась с произволом и нарушением прав человека.
Криминолог из США Б. Дайэмонд счёл эти оценки лицемерными и лживыми. В ходе своего выступления он обрушился с гневными филиппиками на традиционное уголовное право, которое, по его словам, «всегда было до садизма жестоким средством поддержания общественного порядка с помощью террора, причинения боли и страданий любому, кто оказался столь несчастливым, отчаянно смелым или необузданно страстным, чтобы нарушить существующие моральные запреты». Уголовное право, в основе которого лежат концепции свободной воли и индивидуальной ответственности, «не более чем теологическая рационализация репрессивного принуждения, применяемого к субъектам, подвергаемым социальному остракизму. Свободная воля стала философским инструментом, с помощью которого церковь благословляла жестокость, осуществляемую во имя политических и социальных целей». Обычные виды уголовных наказаний, продолжал Дай-эмонд, обрекают многих осуждённых «на деградацию и нечеловеческие условия существования, терпимые только благодаря поддержке постоянного озлобления общества против нарушителей закона. И делается это от имени принципов индивидуальной ответственности, свободы воли и справедливости». Традиционное уголовное право не способствует разрешению проблем преступности, ибо на протяжении уже более двух тысяч лет оно выступает «средством постоянного угнетения и жестокости». Дайэмонд дал высокую оценку специализированным учреждениям для правонарушителей с психическими нарушениями, «где гуманно обращаются с больными преступниками». Эти учреждения, продолжал оратор, могут служить образцовым примером для всей пенитенциарной системы.
«К сожалению, если человеческая натура не изменится, некоторые индивиды всегда будут нуждаться в применении к ним насильственных мер, чтобы заставить их вести себя разумно и не угрожать обществу. Их собственное поведение может отнять у них свободу выбора. Но если принуждение иногда необходимо, то пусть это будет принуждение в рамках подлинно лечебной программы, а не принуждение, основанное на страхе, причинении страданий и боли, имеющееся в арсенале уголовного права, и не принуждение, осуществляемое в развращающих условиях обычных тюрем».
Дайэмонд объявил себя «горячим сторонником неопределённых приговоров как части подлинно лечебной программы, направленной на социальную реабилитацию преступников», и противником приговоров с заранее определяемым сроком, которые он назвал «системой искупления». Она позволяет «купить» право на совершение преступлений, заплатив частью своей свободной жизни. «Плата за различные преступления различна — 1 год, 5, 10 или более лет лишения свободы. Но если таким образом преступник платит за преступление, значит, он вправе его купить».
Приведённый пример показывает: у «позитивистов» имеются доводы для возражения оппонентам. Поэтому полемика между ними с годами и десятилетиями не затухает и не теряет остроты.
В XX веке поиск биологических причин преступности переместился на иной уровень исследования — клеточный и биохимический. Появились теории об обусловленности криминального поведения гормональными расстройствами, хромосомными аномалиями, другими нарушениями аппарата наследственности. К настоящему времени в этой области накоплен большой эмпирический материал, но о каких-то выдающихся «прорывных» открытиях говорить пока не приходится. Во всяком случае, «ген преступности» обнаружить не удалось.
В СССР к исследованиям подобного рода относились резко отрицательно, а все биологические теории в криминологии объявлялись антинаучными. Официальная советская доктрина рассматривала преступность как явление сугубо социальное, органически присущее классово-антагонистическому обществу и подлежащее исчезновению лишь с ликвидацией эксплуатации человека человеком и построением коммунизма. Сохранение преступности при социализме считалось временным проявлением пережитков прошлого в сознании людей. В этой связи в трудах по криминологии цитировали Маркса: «Традиции всех мёртвых поколений тяготеют как кошмар над умами живых». Поиски биологических факторов криминального поведения расценивались как методологически порочные и идеологически неприемлемые попытки затушевать подлинную (классовую) сущность преступности6. Учёные-марксисты признавали, что отдельные общественно опасные поступки могут порождаться биологическими (медико-биологическими) причинами, но это уже не преступления, а принципиально отличные от них деяния психически больных, которые должны признаваться невменяемыми и направляться в психиатрические учреждения для принятия медицинских мер.
Ныне прежние идеологические табу на изучение биологических факторов преступности сняты. Это позволяет надеяться на более объективное и беспристрастное их изучение, свободное от внелогической авторитарной аргументации и искусственных запретов.
Исследователи XX века постарались избавиться от наиболее одиозных, неприемлемых и не оправдавших себя теоретических положений своих предшественников, учесть их промахи и ошибки, усовершенствовать методы. У прежних научных школ появились прямые наследники: неоломброзианство и неоклассическая школа уголовного права. Современные криминологи привычно полемизируют друг с другом по поводу свободы воли и личности преступника, причин преступности, соотношения в криминальном поведении биологического и социального. Конца их спорам не видно. Правда, оптимисты, веря в безграничные возможности науки, утверждают, что все эти проблемы совсем скоро будут решены. Тогда как, по мнению пессимистов и скептиков, они в принципе неразрешимы научными методами. Что ж, поживём — увидим...
А пока, заглянув уже в нынешний XXI век, можно увидеть немало знакомого. Вот один лишь пример.
В 2007 году во Франции, в городе Рубэ, маньяк-рецидивист, проведший в тюрьме в общей сложности более 30 лет, выйдя на свободу, тотчас совершил новое преступление — надругался над пятилетним мальчиком. Этот шокирующий случай вызвал бурю общественного негодования, а тогдашний французский президент Николя Саркози предложил разработать закон по борьбе с «особо опасными преступниками».
Закон был принят в январе 2008 года. Он предусматривает возможность принудительного помещения в «общественные медико-юридические центры» на неопределённый срок лиц, совершивших тяжкие преступления и осуждённых более чем на 15 лет лишения свободы. Решение принимается специальными медицинскими комиссиями, они же впоследствии решают вопрос о возможной выписке. Члены этих комиссий полагают, что каждая выписка сопряжена с риском рецидива, и потому они вряд ли осмелятся взять на себя подобную ответственность. Следовательно, особо опасным рецидивистам угрожает перспектива пожизненного пребывания в медико-юридических центрах.
Правозащитники выступают против такой системы сегрегации преступников, считая её серьёзным нарушением прав человека. Бывший министр юстиции госпожа Элизабет Гу заявила, что новый закон фактически возвращает общество к нацизму. Европейскому комиссару по правам человека Томасу Хаммарбергу рассматриваемые нововведения представляются несовместимыми с юридическим принципом «никто не может быть наказан дважды за одно преступление».
Поднятая прессой шумиха заставила внимательнее присмотреться к законодательству других европейских стран. Оказалось, что превентивное заключение на неопределённый (в том числе пожизненный) срок опасных преступников после полного отбытия ими наказания существует и в Германии. Там был принят соответствующий закон, под действие которого попали, подвергшись изоляции, около 300 человек. Немецкие власти поспешили выступить с успокоительными заявлениями, уверяя, что если превентивное заключение находится под тщательным судебным контролем, то оно не противоречит конституции страны. Можно не сомневаться, что в ходе вспыхнувших по этому поводу дебатов не раз упоминалось имя Ломброзо, дело которого, как видим, живёт, а иногда и побеждает…
Какой же вывод напрашивается из всего сказанного? Ломброзо не удалось совершить научную революцию, но связанный с его именем громадный сдвиг в понимании проблем преступности всё-таки произошёл. На преступность никогда не будут смотреть так, как смотрели раньше, до появления его учения. И новая эпоха, которую можно назвать эрой криминологии, наступила ровно тогда, когда ещё неизвестный миру большой науки тюремный психиатр внимательно изучал череп каторжника.
Комментарии к статье
1 Три крупнейших её представителя (Ломброзо, Ферри, Гарофало) были итальянцами. Для краткости сторонники этой школы, отчётливо ориентированной на биологические факторы, будут именоваться ломброзианцами и «позитивистами» (криминологами-позитивистами).
2 «Опытная психология доказала, что мнимая свобода воли есть чистейшая субъективная иллюзия», — писал Ферри.
3 В рамках «классической» школы уголовного права вина и ответственность именовались моральными, поскольку преступник делал свой свободный выбор в пользу морального зла. У «позитивистов» криминальная опасность оказывалась объективно-природным и, следовательно, внеморальным феноменом.
4 В том же, семидесятитрёхлетнем, возрасте, пережив своего учителя ровно на двадцать лет, скончался Энрико Ферри. С 1919 года он работал в комиссии по составлению итальянского Уголовного кодекса, который был принят в 1931 году (уже после смерти Ферри).
5 Ломброзо родился в еврейской семье, и это не вполне вяжется с тезисом о нацистских концлагерях. Однако в советские годы, когда я слушал лекции С. С. Остроумова, всё, что числилось тогда по разряду «махровой реакции», было принято сваливать в одну большую общую кучу. Что касается Ферри, бывшего много лет депутатом итальянского парламента, то его политическая биография пестра и запутанна. Одно время он даже увлекался экономическим детерминизмом марксистского толка. Но впоследствии обратился к фашизму.
6 Интересен «методологический манёвр», к которому прибегали отдельные советские учёные, чтобы выйти за пределы этих жёстких ограничений: раз в СССР нет социальных корней преступности, но она тем не менее существует, значит, у нас, в отличие от буржуазных стран, её главные причины лежат в биомедицинской сфере (алкоголизм, психические отклонения, отягощённая наследственность и т. п.). Ведущие советские криминологи встретили эту концепцию в штыки, полагая, что признание ведущей роли биомедицинских факторов в генезе преступности является непозволительной уступкой ломброзианству.
