Однако в таком положении вещей мне чудилась некая несправедливость. Ведь для большинства простых смертных пищеварение не только начинается во рту, оно, в сущности, там и заканчивается. Пока мы едим — кусаем, жуём, глотаем, мы, безусловно, во власти данного процесса. Но вот съедена последняя ложка, дожёван последний кусок. И что происходит дальше, в потёмках нашего организма, с проглоченным пищевым комком — о том знают физиологи с биохимиками. Мы же с вами беспечно встаём из-за стола и отправляемся по своим делам, пока очередной приступ голода не напомнит нам о нашей «главной заботе»…
Знание, которое на кончике языка
Ещё академик И. П. Павлов установил: голод голоду рознь. Разная пища требует разного набора пищеварительных ферментов, и если, скажем, на мясо выделяется сок с повышенной концентрацией пепсина, то совсем иная картина при переваривании хлеба или картошки. Однако пища и чистых плотоядных — хищников, и чистых вегетарианцев — слонов, копытных более или менее однородна по своему характеру и не требует какой-то специальной настройки пищеварительного аппарата. Совсем иное дело человек. Попробуйте раздразнить своего соседа по столу каким-нибудь аппетитно поджаренным бифштексом, а затем подсуньте ему тарелку жидкой молочной каши. Уверяю вас, каша встанет комом у него в горле, как бы он ни был голоден.
Да, от бифштекса до манной каши — таков диапазон питания современного человека. В этом его сила, но в этом и слабость. Потому что всеядность, с одной стороны, открывает человеку широчайшие возможности для манёвра, для приспособления к тем или иным конкретным жизненным условиям, в которые, естественно, входит и возможный набор доступных ему продуктов. Но, с другой, такое разнообразие питательного рациона требует постоянной, причём весьма тонкой, подстройки пищеварительного аппарата применительно к особенностям каждого конкретного вида пищи. При этом особую роль играет физиологическая готовность к её усвоению, которую субъективно отражает не столько чувство голода, сколько наличие аппетита.
Люди старшего поколения, хлебнувшие голодного военного детства, относятся к аппетиту с… неодобрением: что, мол, за блажь такая, рождённая нынешней продовольственной доступностью? По-настоящему голодный ребёнок умнёт всё подряд, без всяких там разносолов.
Увы, не так всё просто. Здоровый ребёнок действительно способен быстро перестроиться и, если ему отказали в желанном блюде, благополучно удовольствуется тем, что дали. Ну, а если перед нами человек в возрасте, не вполне здоровый или сильно утомлённый (что, в принципе, не слишком отличается одно от другого), чьи приспособительные возможности на данный момент существенно ограничены?
В романе Фёдора Абрамова «Две зимы и три лета» есть примечательный эпизод. В суровую послевоенную зиму возвращается из немецкого плена в родную деревню Пекашино, затерявшуюся в глухих пинежских лесах, старший сын Пряслиных — Тимофей. Возвращается донельзя измождённый и больной (как потом выяснится, раком желудка), а дома только сырой мякинный хлеб да картошка. И первый же серьёзный конфликт, что вспыхивает в семье, связан с вопросом, который этот загнанный в угол человек робко задаёт за столом домашним: «А нет ли молочка?» Для них — тех, кто месяцами «молочка» не видит, всё подчистую сдавая по сельхозпоставкам, этот вопрос звучит как дерзкая вылазка. Он и сам в душе это чувствует, но что делать, если не принимает его желудок ни клёклого, тяжёлого хлеба, ни проросшей прошлогодней картошки?
Но откуда же знает несведущий в медицине, а тем более в гастрофизиологии Тимофей Пряслин, что ему в его нынешнем состоянии нужно именно молоко?
Да, разумеется, человек, никогда в разумном возрасте молока не пробовавший, его и не попросит. Для этого нужно, чтобы в памяти сохранились не только вкусовое впечатление от данного продукта, но и те часто подсознательные ощущения, которые связаны с более глубоким его усвоением. И как бы беззаботно ни относились мы к принимаемой нами пище, почти каждый из нас в большинстве случаев (хотя и не всегда) может сказать, чего ему в данный момент хочется и чего не хочется. И это знание — на кончике нашего языка.
Организм работает на опережение
Все мы помним павловскую собаку с желудочной фистулой, у которой в ответ на условный сигнал — звонок или вспышку света — начинает выделяться желудочный сок, когда еды перед ней ещё нет. То есть организм функционирует здесь как бы с опережением. Но это обычный условный рефлекс.
На самом же деле всё намного сложнее, и, как показал выдающийся нейрофизиолог академик Пётр Кузьмич Анохин, организм человека и животных работает не просто с опережением, но предвосхищает в своём нервном аппарате результаты собственной деятельности. Так мы предощущаем тяжесть графина с водой, который собираемся поднять, и соответствующим образом напрягаем мускулатуру. Вдевая же руки в рукава рубашки (пример, который любил приводить в своих лекциях Анохин), наоборот, подсознательно ориентируемся на лёгкость и беспрепятственность этого автоматического действия. А если кто-то попробует незаметно зашить рукава? Реакция в этом случае — в силу резкого рассогласования прогноза и реального результата — наверняка будет очень... эмоциональной.
Это встроенное в любой акт нашей деятельности функциональное звено, программирующее афферентные (то есть связанные с периферической импульсацией) свойства её результата, Анохин назвал акцептором результата действия, а общие принципы самонастройки нервного аппарата на полезный для организма эффект изложил в разработанной им теории функциональных систем (подробнее о которой чуть позже). «Что может входить в состав этого аппарата? Совершенно очевидно, что существенные признаки будущего результата динамически формируются благодаря многосторонним процессам афферентного синтеза с извлечением из памяти прошлого жизненного опыта и его результата. <…> Этот комплекс возбуждений — в подлинном смысле слова афферентная модель будущего результата, и именно эта модель, являясь эталоном оценки обратных афферентаций, должна направлять активность человека и животных вплоть до получения запрограммированного результата»1.
Следовательно, мы живём и действуем не вслепую, а наперёд «выстраивая» сумму тех накопленных на базе прошлого опыта ощущений, к которым должен привести любой наш сознательный или подсознательный шаг. А это, в свою очередь, позволяет постоянно сличать, корректировать фактически достигнутый результат с его нейронной моделью. Как писал ученик и последователь П. К. Анохина академик РАМН К. В. Судаков, «...в центральной нервной системе в процессе эволюции сформировались специальные информационные экраны. <…> Информационным экраном мозга являются структуры, составляющие установленный П. К. Анохиным аппарат акцептора результата действия. Именно на нейронах акцептора результата действия осуществляется взаимодействие мотивационных и подкрепляющих возбуждений, формирующихся на основе сигнализаций о потребностях и их удовлетворении, а также программирование свойств потребных результатов»2.
Но разве не тот же работающий на опережение механизм обнаруживается и тогда, когда речь идёт о голоде и насыщении?
Уже сам процесс еды, то есть жевания и проглатывания пищи, сразу же снимает первые проявления желудочного дискомфорта, когда до подлинного насыщения, в сущности, ещё далеко. Ведь для того, чтобы насыщение произошло, съеденный продукт должен быть не только переварен и усвоен, но и разнесён током крови по всему организму, встраиваясь в процессы клеточного метаболизма и восполняя израсходованные белковые, углеводные и другие ресурсы.
Именно эта завершающая стадия и знаменует собой настоящее насыщение, именуемое также постабсорбтивным (в отличие от преабсорбтивного, когда пища находится ещё только в желудке). Иными словами, наш нервный, и в частности рецептивный, аппарат как бы предвосхищает эффект предстоящего насыщения, заранее сигнализируя организму о том, что беспокоящая его потребность близка к удовлетворению и, следовательно, есть смысл расслабиться и демобилизоваться, сосредоточившись на процессе еды.
Однако голод — это, так сказать, общее, недифференцированное чувство, включающее в себя бесконечное разнообразие всевозможных его оттенков, воспринимаемых субъективно как избирательная потребность в тех или иных продуктах. Ведь мы в разные моменты жизни испытываем разное чувство голода, за «фасадом» которого скрываются опять же разные биологические запросы организма. Так, после тяжёлого физического труда это может быть потребность в плотной и сытной пище, обусловленная не только энергетическими тратами, но и необходимостью восполнения клеточных белковых структур. В случае же сильного переутомления или нервного стресса на передний план зачастую выходят именно энергетические потребности организма, которые мы стремимся погасить уже совсем иным путём — с помощью сладкого чая или продуктов, содержащих легко расщепляемые углеводы.
Следовательно, вся гамма наших вкусовых предпочтений — это спектр физиологических ожиданий организма, нуждающегося в той или иной пищевой подпитке. При этом вкусовые рецепторы полости рта вместе с соответствующими им мозговыми нейронами не просто выполняют роль регистраторов качества пищи — кислое, сладкое, солёное, но и формируют программу нашего к ней отношения, благодаря которой мы отвергаем одно блюдо и с удовольствием съедаем другое.
И вот тут самое время, пожалуй, вспомнить больного, о котором шла речь в начале статьи. Ведь его «не знаю, чего бы покушать» — это, по существу, невыявленность вектора физиологически обусловленных вкусовых предпочтений. Он, конечно, испытывает периодически чувство голода, но как бы в замаскированном виде. И потому, что боится есть, смутно ощущая, что далеко не всякую пищу примет его подточенный болезнью организм (что-то может спровоцировать боли, что-то вызвать тошноту, чувство дискомфорта и т. п.), и в силу заторможенности, «стёртости» восприятия естественных физиологических стимулов. Всё это, в конечном счёте, видимо, и дезориентирует его, мешая определиться в своих «хотениях».
Ну а разве нам, здоровым, не случалось, как говорится, побыть в той же шкуре? …Пришёл домой усталый, подавленный, смотреть ни на кого не хочется — до еды ли тут? Только бы плюхнуться в кресло, вытянуть ноги и уставиться в телевизор, что бы там ни показывали. Но вот чья-то добрая душа принесла из кухни клюквенный кисель, или стакан холодного молока, или какой-то совершенно необыкновенный пирожок с капустой. Вы нехотя попробовали раз, другой, и вдруг — как будто прорвало плотину. Острое наслаждение, о близости которого вы и не подозревали, охватывает всё ваше существо, и вы пьёте, едите и не можете наесться. Словно кто-то повернул невидимый ключ в замке, запустив весь этот сложный соковыделительный конвейер, едва лишь на язык легли первые нежные кусочки. Французы в таких случаях говорят: аппетит приходит во время еды. Правда, не всякой, а лишь отвечающей наличествующим на данный момент возможностям нашего пищеварительного аппарата. Потому что от иной пищи аппетит не только не проснётся, а будет окончательно погашен на неопределённо долгое время.
Так как же всё-таки понять, что примет и чего не примет наш организм, особенно если желудок молчит и есть не хочется? Ведь подобное состояние — а оно в равной мере относится и к чувству жажды, — как мы уже видели, далеко не всегда равнозначно отсутствию потребности в еде и питье. И можно привести сколько угодно примеров, когда человек устал, обессилен, когда он явно нуждается в восполнении затраченных им ресурсов, а вот голода как такового не ощущает. И значит ли это, что в подобном состоянии действительно не стоит садиться за стол, как думают многие?
Между биологией и культурой
Когда-то знаменитый советский психолог Л. С. Выготский, исследуя процесс становления детского мышления, пришёл к выводу, что рубежная грань между поведением импульсивного двухлетнего малыша и начинающего осознавать себя шести-семилетнего дошкольника, а тем более взрослого состоит в том, что первый находится целиком во власти своих желаний (отсюда и выражение «детская непосредственность»), тогда как второй (взрослый) способен в той или иной мере управлять своим поведением, а с ним и внутренними психическими процессами — восприятием, вниманием, памятью и т. д. Данный феномен Выготский отнёс к высшим психическим функциям и рассматривал его как элемент культуры — в противовес натуральным, биологически обусловленным побуждениям, которые даны нам от рождения.
Разумеется, мы не можем таким же образом управлять чувством голода или жажды, аккумулирующим глубинные, метаболические потребности организма. Однако этого нельзя сказать о процессе еды, занимающем как бы пограничное положение на рубеже двух сфер — биологии и культуры, представляя собой одновременно физиологический и культурный акт.
Но если мы не способны волевым путём подавить в себе чувство голода (можем только на время от него отвлечься), то контролировать процесс его удовлетворения нам уже вполне по силам. Потому что рефлекторная сигнализация из переполненного желудка зачастую обманчива, она срабатывает, как правило, с запозданием (ещё с тех древних времён, когда еда впрок была для человека фактором выживания), и вы продолжаете подкладывать себе в тарелку, не замечая, что ваша норма давно превышена. Примерно так, как это описано у Н. В. Гоголя, — когда Собакевич на вечеринке у полицмейстера, «отделавши осетра, <…> уж более не ел, не пил, а только жмурил и хлопал глазами» и «чувствовал большой позыв ко сну».
А теперь обратимся к противоположному состоянию, когда отсутствие голода или жажды не может быть приравнено к отсутствию потребности в еде и питье. Например, при анорексии — стойкой утрате аппетита вследствие какой-либо желудочно-кишечной патологии, инфекционных заболеваний, депрессии, бессонницы и т. п. В основе этого симптомокомплекса глубокое угнетение пищевого центра, расположенного в подкорковой части мозга, в наружной области гипоталамуса. Причём еда без аппетита к желаемому результату, как правило, не приводит. С другой стороны, ждать спонтанного пробуждения чувства голода зачастую тоже бесполезно — само собой оно может и не проснуться. И разорвать этот порочный замкнутый круг, этот «метаболический ступор» можно, только... начав есть (или пить) — в полном соответствии с французской поговоркой.
И вот эта старая, казалось бы, истина приобретает совершенно новый смысл в свете теории функциональных систем. Ведь если человек способен предощущать вкус той еды, в которой нуждается его организм и которую он на данный момент в состоянии усвоить, то, следовательно, он может интуитивно выбрать именно тот продукт, который сейчас ему потребен. При этом не обязательно даже его пробовать на вкус — достаточно, опираясь на прошлый опыт и испытанные ранее вкусовые ощущения, оживить его в своём воображении, сличив вкусовую гамму того или иного блюда с той, что прогнозируется в нашем подсознании. Ведь из всех живых существ только человек способен представить себе то, чего нет у него в настоящий момент перед глазами. «С нейрофизиологической точки зрения, — замечает П. К. Анохин, — этот процесс выбора единственной степени свободы состоит, очевидно, в непрерывном сканировании различных результатов, а эталоном для этого сканирования служит наличная в данный момент доминирующая мотивация»3.
Обратите внимание на употреблённый здесь термин «сканирование», он нам ещё пригодится. А пока позволю себе небольшой пример. Всем нам памятно стихотворение в прозе И. С. Тургенева «Два богача», где широковещательной благотворительности миллионера Ротшильда противопоставлена готовность бедняка-крестьянина приютить у себя сироту-племянницу, отказывая себе при этом в самом необходимом.
«—Возьмём мы Катьку, — говорила баба, — последние наши гроши на неё пойдут, — не на что будет соли добыть, похлёбку посолить.
— А мы её… и не солёную, — ответил мужик, её муж».
Да, несолёный суп действительно малосъедобен, соль составляет важнейший ингредиент данного блюда. Но вот вы начинаете понемногу подсаливать суп, и в какой-то момент еда через силу вдруг уступает место еде с удовольствием, еде с жадностью. Что же произошло? Объяснить этот феномен вне рамок теории функциональных систем, пожалуй, затруднительно. Но если вспомнить, что в нашем мозгу уже существует соответствующая «вкусовая модель», отражающая потребность организма в данном продукте (а соль, как известно, играет важнейшую роль в поддержании внутреннего гомеостаза нашей внутренней среды), то всё становится на свои места. И когда вкусовые рецепторы сигнализируют нам, что ожидаемая концентрация соли наконец достигнута, акцептор результата действия (а в данном случае — удовлетворения пищевой потребности) инициирует запуск всего многосложного механизма приёма и усвоения пищи, включающего в себя выделение слюны и других пищеварительных секретов, содружественную работу произвольной и гладкой мускулатуры в процессе жевания, глотания, продвижения пищи по пищеводу и т. д. Такую обратную афферентацию П. К. Анохин назвал санкционирующей, «поскольку она может санкционировать последнее распределение в системе эфферентных возбуждений, обеспечивающих получение полезного результата»4.
Но суп это не только соль, это и жидкость, это белки и углеводы, это, наконец, экстрактивные вещества в очень сложном сцеплении их химических и вкусовых свойств. А ведь есть ещё и не вкусовые: вид и запах пищи, её структура и консистенция, особенности её пережёвывания. И вся эта разнообразная афферентация интегрируется и обрабатывается на нейронах, сводящих воедино поток рецепторных импульсов, мотивационную составляющую (голод и жажда во всех их вариантах и специфических проявлениях), а также память с хранящимися в ней образами блюд и продуктов. И если учесть, что каждый нейрон по количеству перерабатываемой информации сравним с персональным компьютером, то не будет преувеличением сказать, что задействованная при этом функциональная система в каком-то смысле «умнее» нас. И нам остаётся лишь доверяться своим ощущениям и поступать так, как подсказывает «желудок — верный наш брегет». Только вот все ли умеют его слушать?
А теперь, прежде чем перейти к заключительной части статьи, отвлечёмся ненадолго от основной нашей темы и поговорим о теории функциональных систем как таковой. Ведь удовлетворение пищевой потребности — это лишь частный случай достижения полезного для организма результата, занимающего столь важное место в концепции П. К. Анохина. А между тем именно здесь проходит принципиальный водораздел между неотрывным от интересов научной практики подходом Анохина и слишком отвлечёнными построениями теоретиков западной школы, включая автора общей теории систем Л. Берталанфи. И эта оппозиция, вероятно, также должна найти здесь своё отражение. Итак:
***
П. Анохин и Л. Берталанфи: Системный подход с позиций нейрофизиолога
На основе публикаций П. К. Анохина «Очерки по физиологии функциональных систем» (М.: Медицина, 1975) и «Узловые вопросы теории функциональной системы» (М.: Наука, 1980).
Середина ХХ века — время бурного проникновения системного подхода в самые разные отрасли знания, оказавшего на них бесспорно революционизирующее влияние. От отдельного к целостному, от частного к общему — так можно определить этот вектор научной мысли. И хотя понятие экосистемы возникло гораздо раньше, задумываться об общих закономерностях функционирования систем учёные начали именно в 1940—1950-е годы. На Западе это были «отец кибернетики» Норберт Винер с его универсальным принципом обратной связи, англичанин Уильям Росс Эшби, автор книги «Конструкция мозга», и австрийский биолог, автор «Общей теории систем» Людвиг фон Берталанфи, а в Советском Союзе — академик Пётр Кузьмич Анохин. Сама жизнь, можно сказать, столкнула Анохина лицом с лицу с проблемой.
Ему ли, нейрофизиологу, было не знать, какие головоломные задачи ставит перед исследователем мозг человека — эта сложнейшая из систем во Вселенной, настоятельно требуя каких-то новых подходов и решений. Так пришёл он в конце 1930-х годов к идее функциональной системы как способа «организации нервных процессов, в которой отдалённые и разнообразные импульсы нервной системы объединяются на основе одновременного и соподчинённого функционирования».
Берталанфи в одной из своих поздних работ признавался, что когда в 1937-м примерно году у него родилась идея «организменного», или «целостного», подхода, он не решился предать её гласности, поскольку интеллектуальный климат того времени не был подходящим для её восприятия, и многие годы писал в стол.
«Интеллектуальный климат», в котором довелось создавать свою теорию Анохину, был куда суровее. Идеологический пресс, который испытывала в послевоенное десятилетие советская биологическая наука, не позволял сделать и шага в сторону от наследия И. П. Павлова, превращённого усилиями борцов за его неприкасаемость в окостеневшую догму. Вместе с тем пробудившийся в Европе и США интерес к проблеме требовал от Анохина чёткого позиционирования собственных взглядов, во многом не совпадавших с общепринятой там концепцией.
Суть расхождений касалась даже самого понятия «система». Сторонники Берталанфи считали главным её свойством «взаимодействие множества компонентов», или их «упорядоченное взаимодействие», что решительно не устраивало Анохина. «Можно взять десяток определений системы как у самого Берталанфи, так и у его последователей, — писал он, — и увидеть, что ни одно из них не даёт возможности активно использовать понятие “система” как инструмент для более усовершенствованной исследовательской работы».
В одной из публикаций Анохин приводит заимствованный у Эшби пример того, как не работают подобные определения. Так, если представить систему из 400 укреплённых на квадратной панели электрических лампочек, то число их возможных комбинаций (взаимодействий) по типу «включено — выключено» составит 1010120, что на много порядков превосходит число атомов в наблюдаемой Вселенной! «Но ведь эта квадратная площадка с 400 лампочками, — замечает Пётр Кузьмич, — в количественном отношении совершенно ничтожна по сравнению с головным мозгом. Для того чтобы применить такое же вычисление по отношению к мозгу, мы должны взять в качестве исходного количества "лампочек", т. е. нервных клеток, по крайней мере количество в 14 млрд». А если учесть, что соединения между этими «лампочками» идут через синаптические контакты, каждый из которых располагает не двумя возможными степенями свободы, как у Эшби, а, по крайней мере, 5 тысячами — в зависимости от приходящих к ним импульсаций, — то общее число степеней свободы мозговых нейронов, рассчитанное математиками по просьбе Анохина, оказалось равным величине с количеством нулей, которые могли бы составить ленту в 9,5 млн км. Такова, по его образному выражению, та необъятная «клавиатура», на которой разыгрываются сотни миллионов поведенческих и интеллектуальных актов. «Представим себе, какой хаос сложился бы в нервной системе, если бы всё это “множество” стало “взаимодействовать” и “взаимовлиять” друг на друга! Ясно, что этот хаос не допустил бы никакого организованного поведения целого организма».
И всё же что-то удерживает мозг над этой бездной, позволяя ему не ввергнуться в хаос и успешно справляться с решением десятков ежесекундно возникающих задач. Но какой механизм ограничивает это «беспорядочное множество», освобождая его компоненты от избыточных степеней свободы и превращая их в единую функционирующую систему? Подобный вопрос, как замечает Анохин, даже не ставился ни главным идеологом «общей теории систем» Берталанфи, ни его последователями. А между тем подобный механизм существует, и именно он положен в основание его теории функциональных систем. Это — полезный результат, выступающий в качестве системообразующего фактора. «Включение в анализ результата как решающего звена системы, — пишет Анохин, — значительно изменяет общепринятые взгляды на систему вообще и даёт новое освещение ряду вопросов, подлежащих глубокому анализу. Прежде всего оказывается возможным как всю деятельность системы, так и её всевозможные изменения представить целиком в терминах результата, что ещё более подчёркивает его решающую роль в поведении системы».
В этом свете становится понятной и та «механика», что освобождает компоненты системы от избыточных степеней свободы благодаря их включённости в процесс достижения результата, служащего источником их упорядоченного взаимодействия. То есть результат является инструментом самоорганизации системы. Так, прыгун-спортсмен, нацеленный на победу, не думает ни о чём, кроме предстоящего прыжка, а вся последовательность его движений осуществляется как по заданной программе, будучи подчинена достижению главенствующей цели. Он не замечает ни лиц зрителей на трибунах, ни всего происходящего на стадионе (он это может вспомнить потом); его мозг просто не пропускает в сознание того, что не связано непосредственно с предстоящим стартом. У физиологов это называется сужением афферентации — когда отсекается всё, что не имеет отношения к желаемому результату.
Мы не случайно употребили применительно к прыгуну слово «программа». Но действительно ли она присутствует в его мозгу? В автоматы и компьютеры программа привносится извне человеком. Некое подобие врождённой программы представляют собой безусловные рефлексы. Но сложнейшее поведение спортсмена не укладывается ни в какие рефлекторные рамки. Так что если программа и существует, то формируется она самим организмом. И объяснение этому феномену также даёт теория функциональных систем.
Как возникает необходимость в том или ином действии или поступке и что этому предшествует? Понятно, что «дирижёром» или «заказчиком» выступает здесь доминирующая на данный момент мотивация. Это может быть, например, чувство голода или, как у нашего прыгуна, стремление к рекорду и т. д. Но одной мотивации, разумеется, недостаточно. Чтобы от желания перейти к его удовлетворению, сигнализация о данной потребности должна «встретиться» с ситуационной (обстановочной) афферентацией — информацией о возможностях её удовлетворения — и актуализированными следами памяти обо всех случаях этого удовлетворения в прошлом. Вот эта «встреча» разнородных по характеру возбуждений, интегрируемых на уровне отдельных нейронов, и составляет суть так называемого афферентного синтеза, предваряющего, по Анохину, всякое окончательное действие и решение. Именно на этом этапе и происходит формирование функциональной системы с освобождением нейронов от избыточных степеней свободы. При этом из памяти извлекается всё, что когда-либо имело отношение к данной ситуации и было накоплено за многие дни, месяцы и годы. «Пожалуй, это, — пишет Анохин, — одна из самых замечательных способностей нашего мозга, которую можно было бы назвать перебором мнимых результатов прошлого и сопоставлением их с потребностью данного момента». Таким образом, уже на стадии афферентного синтеза, называемого Анохиным также стадией предрешения, возникает более или менее очерченное представление о желаемом результате и вырисовывается цель, достижению которой подчиняется дальнейшая логика системы.
Но подлинной изюминкой теории функциональных систем можно считать акцептор результата действия (от лат. аcceptor — воспринимающий) — так сказать, идеальную модель этого результата, формирующуюся в мозгу сразу после принятия решения. Сличая, благодаря обратной афферентации, реальный результат с запрограммированным, идеальным, этот аппарат «даёт единственную возможность организму исправить ошибку поведения или довести несовершенные поведенческие акты до совершенных». Примером такой корректировки может служить «рысканье» рулём трогающегося с места велосипедиста, когда начальная скорость ещё слишком мала и только ряд сменяющих друг друга попыток позволяет придать машине устойчивое положение. Таким образом, предвосхищая афферентные свойства результата, который должен быть получен в соответствии с принятым решением, акцептор результатов действия вносит элемент опережения в отношения между организмом и внешним миром. Эта способность к предвосхищению, «предвидению» наблюдается даже у летучих мышей (при ультразвуковой локации), и Анохин называет её «чудесным и реальным подарком всему живому на земле».
Ну, а что же рефлекторная теория И. П. Павлова, эта блестящая попытка материалистического объяснения работы мозга, и как соотносится она с теорией функциональных систем? В своё время последнюю отвергали именно как «ненаучную», как противоречащую трудам великого физиолога. Но на деле никакого противоречия здесь нет, и теория функциональных систем вовсе не покушается на павловское наследие. Напротив, она обогащает и надстраивает его на основе достижений научной мысли второй половины ХХ века. Так что рефлекс, рефлекторный акт «работают» сегодня, как и сто лет назад, оставаясь руководящим принципом исследования нервной деятельности. Но не будем забывать, что они представляют интерес, прежде всего, для исследователя. Животному же и обычному человеку всегда интересны результаты действия. «Только ради них предпринимаются часто весьма длинные цепи поведенческих актов, <…> пока достигнутое не придёт в то или иное соответствие с желаемым».
«Если вы даже сами не знаете, чего вы хотите...»
Этим рекламным слоганом прославился в своё время один из американских супермаркетов. Полностью фраза звучала так: «Если вы даже сами не знаете, чего вы хотите, приходите к нам, у нас это есть». Думаю, что первую её часть с полным правом можно отнести к людям, имеющим проблемы с аппетитом. Ведь они тоже часто «не знают, чего хотят» и, когда приходит время садиться к столу, приступают к еде, так и не дождавшись настоящего чувства голода. А такая еда, как известно, идёт не впрок, окончательно подавляя всякий к ней интерес.
Однако любой человек, пока жив, нуждается в какой-то периодической «подпитке», и, следовательно, вся суть в том, что эта его естественная потребность бывает порою заблокирована. Примерно так, как в случае с портами компьютерных сетей (еда ведь тоже носитель информации), которые могут быть заблокированы либо открыты, и, чтобы подобрать к ним ключи, приходится иной раз прибегать к каким-то обходным приёмам. К такого рода приёмам я и хотел бы теперь подвести читателя.
В самом начале 1990-х годов в одной из московских газет появилась юмореска Михаила Жванецкого, называвшаяся «Воспоминания о еде». То было время, когда о многих привычных продуктах большинству россиян действительно оставалось лишь вспоминать, потому что магазинные полки были пусты, а квартирные воры, помимо вещей и ценностей, никогда не забывали прихватить с собой содержимое холодильников.
И вот теперь я тоже приглашаю вас повспоминать о еде. Но не об исчезнувшей с прилавков, а только отсутствующей у вас перед глазами, — чтобы выявить те скрытые ожидания организма, которые закодированы в подсознании. Иначе говоря, мысленно просканировать весь доступный вам продуктовый ассортимент в попытке нащупать вкусовую гамму, которая отвечала бы вашему текущему физиологическому настрою.
Но сначала — несколько необходимых замечаний или, если хотите, подсказок, чтобы, как в той детской игре, искать всё-таки там, где «тепло», а не там, где «холодно». И первое, о чём хотелось бы напомнить в этой связи: ущербный аппетит и отсутствие чувства жажды часто идут рука об руку, будучи вызваны родственными причинами. А поскольку пищеварительные секреты на 98% состоят из воды, то и «пробиваться» к еде лучше всего (хоть и не всегда) через питьё или же такую еду, которая совмещала бы свойства того и другого, — супы, крупяные и овощные отвары, кисло-сладкие компоты и т. п.
Особое внимание хотелось бы обратить на супы, это величайшее изобретение человечества. Трудно найти такую еду, которая бы могла конкурировать с ними в лёгкости усвоения, в своеобразии их вкусовой гаммы, в органическом сцеплении разнородных ингредиентов, удовлетворяющих широкому спектру метаболических потребностей организма. К тому же суп отлично гармонирует с хлебом, что важно по многим причинам. В хлебе содержатся компоненты, которых в самом супе мало или почти нет: адсорбированный жир, денатурированные белки, клейстеризованный крахмал. Но главное — хлеб служит для желудка прекрасным «наполнителем», что в сочетании с процессом его пережёвывания способствует рефлекторному сокоотделению и повышению тонуса гладкой мускулатуры, а следовательно, ощущению сытости.
В последнее время, наряду с разнообразными диетами для похудания, получил широкое распространение совет вставать из-за стола «немножечко голодным». Совет, плохо согласующийся с человеческой природой. Наш организм, можно сказать, запрограммирован на достижение сытости, сопутствуемой чувством физиологического комфорта. Кроме того, сытость нужна и полезна на начальных стадиях пищеварения; недоесть, в общем, так же нехорошо, как и переесть, и весь вопрос, если можно так выразиться, упирается в её цену. Последовать ли примеру Собакевича, которого, в погоне за сытостью, осётр вывел-таки из игры, или отдать предпочтение более лёгким в усвоении блюдам, не задерживающимся долго в желудке, но вместе с тем стимулирующим его секреторную функцию? Последнему условию особенно отвечает растительная клетчатка, сообщая пище такие её свойства, как масса и объём, и вовлекая в работу наш жевательный аппарат, что делает её незаменимым дополнением к мясным и рыбным блюдам…
Стоит ли дальше углубляться в подробности нашей «пищеварительной кухни»? Ведь когда речь идёт о такой сверхсложной и подвижной системе, как человеческий организм, никакое рациональное знание не в состоянии восполнить то, что приобретается опытом и интуицией. Собственно, на это и нацеливает нас теория функциональных систем. Хотя знание основ физиологии тоже не повредит, как и базирующиеся на нём медицинские рекомендации, которыми ни в коем случае нельзя пренебрегать. Всё-таки причины плохого аппетита могут быть самые разные, в том числе и весьма серьёзные. Но в любом случае диету, предписанную врачом, следует воспринимать как рамочную. Слишком много разнообразных факторов — как внешних, так и внутренних — ему нужно учитывать и держать в голове, что под силу разве только компьютеру. Так что эту задачку: что же вам съесть? — всякий раз должны решать вы сами, доверяясь своему внутреннему голосу и самоощущению.
Однако способность эта приходит не вдруг, её надо развивать, как развиваем мы множество других наших жизненных умений и навыков. И нет, пожалуй, вернее способа на данном пути, чем расширение своего пищевого рациона и обогащение вкусового опыта. Не бойтесь экспериментировать, пробовать, соединяя и комбинируя разнородные продукты, на чём, кстати, покоится всё здание кулинарного искусства, с которым, вообще говоря, не вредно и подружиться. Как писал знаменитый кулинар XIX века, автор трёхтомного «Альманаха гастрономов» Игнатий Радецкий, «гастрономом (кулинаром) должен быть каждый образованный человек, потому что было бы странно не знать, что составляет главное условие нашей жизни, и слепо доверяться каждому приготовителю пищи». Это тем более справедливо в отношении людей с избирательным аппетитом, поскольку приобщение к кухонным технологиям даёт возможность осознанно подойти к оценке удачно или неудачно приготовленного блюда, отдавая себе отчёт в том, что в нём не так и почему.
Наша еда, как уже было сказано, занимает промежуточное положение на рубеже биологии и культуры. И не только в смысле культуры поведения за столом и пользования столовыми приборами — этому можно обучить и шимпанзе. А вот чему невозможно обучить человекообразную обезьяну, так это умению оперировать разнообразными продуктами. Ведь для животного любая пища — это всегда как данность: её можно принять либо отвергнуть. И лишь человек способен «переформатировать» свою еду (в том числе мысленно), доводя её до требуемой кондиции в соответствии с собственными нуждами и потребностями. Назвать ли эту премудрость наукой или искусством? Но то, что овладение ею облегчит бремя многих ваших проблем, связанных со сбоями в «пищеварительном контуре», — в этом нет сомнений. В конце концов, это тоже элемент жизненной вооружённости человека, а учение П. К. Анохина позволяет подвести под него свой теоретический фундамент.
Фото Натальи Домриной.
Комментарии к статье
1 Анохин П. К. Очерки по физиологии функциональных систем // Принципы системной организации функций. — М.: Наука, 1973. С. 53—54.
2 Судаков К. В. Системное построение функций человека. М. — ИНФ им. П. К. Анохина РАМН, 1999.
3 Анохин П. К. Философский смысл проблемы естественного и искусственного интеллекта // Вопросы философии. 1973, № 6. С. 83—97.
4 Анохин П. К. Очерки по физиологии функциональных систем // Принципы системной организации функций. — М.: Наука, 1973. С. 33.
