Евгения Николаевна Синская (1889-1965) - доктор биологических и сельскохозяйственных наук, друг и соратник Николая Ивановича Вавилова. В 1940 году Николай Иванович выдвинул кандидатуру Евгении Николаевны для избрания ее членом-корреспондентом Академии наук и написал в отзыве, что она является "одним из талантливейших растениеводов Советского Союза". Кандидатура Синской не прошла из-за ареста самого Николая Ивановича. В память о своем друге Е. Н. Синская написала воспоминания. Издание книги осуществил по решению ученого совета Институт физиологии растений и генетики Украины (г. Киев) в 1991 году. Тираж был - 4,5 тысячи экземпляров. До российского читателя записки Евгении Николаевны, к сожалению, не дошли. В написанных незадолго до смерти воспоминаниях она рассказывала о детстве и годах юности, о трудностях, с которыми приходилось сталкиваться девушке, мечтавшей получить высшее образование. Педагоги гимназии Общества преподавателей, где Евгения училась (закончила в 1908 году), прочили ей блестящее будущее на литературном поприще. Но девушка выбрала биологию. Она поступила в московскую Петровскую земледельческую и лесную академию при поддержке таких поборников женского образования, как профессор Алексей Федорович Фортунатов, Василий Робертович Вильямс и Алексей Григорьевич Дояренко (последний руководил ее дипломной работой). Но даже при этом Евгения Николаевна была зачислена на первый курс всего лишь вольнослушателем. Здесь, в стенах Петровки, она и познакомилась с Вавиловым, он был старше ее на три курса. Рассказ "Просто человек", который предлагается вниманию читателей, написан в то же время, что и воспоминания о днях юности. Героиня рассказа, Ксана, встретив "водяного доктора", остро осознает, что ей тоже хочется приносить пользу людям. Это очень личное переживание, близкое автору, быть может, поэтому Евгения Николаевна не стремилась опубликовать рассказ при жизни. Но он позволяет лучше понять эту одаренную женщину.
Кандидат сельскохозяйственных наук В. П. ОРЛОВ, зам. директора по науке ВНИИ зернобобовых и крупяных культур (г. Орел).
Это случилось в начале XX века. Среднеазиатская глинистая пустыня Терпак-Кала имела такой же вид, как и сотни лет назад.
Беспощадное июльское солнце тяжко пекло сквозь мутный красновато-желтый воздух - ни на минуту нельзя было остаться с непокрытой головой. Выжженная равнина незаметно сливалась с горизонтом в буровато-опаловой дымке. Растения выгорели, за исключением немногих кустиков полыни и солянки.
Но даже в этом пекле кишела жизнь. За камнями притаились змеи, там и сям ползали ящерицы. Горячая буро-желтая почва покрыта дырочками. Покопаешь тонкой палочкой - найдешь скорпиона, в другой - еще какую-нибудь "живность". Вот две крупные зеленые фаланги вступили в смертельный поединок, на время замирают в угрожающей позе, а затем снова кидаются друг на друга. Битва обязательно кончается смертельным исходом.
Термиты, всевозможные жуки, другие представители летающего и ползающего, жужжащего и стрекочущего населения пустыни оглашают воздух шумами, сливающимися в общий однотонный гул, который в сознании как-то сплавляется в одно с полуденным зноем и заполняющей все пространство от неба до земли желтовато-красновато-бурой пылью.
Проникающая во все щели и поры пыль покрывает две небольшие парусиновые палатки; они стали почти незаметными, сливаясь в один тон с окружающим ландшафтом.
В одной палатке на раскладушке отдыхала после скудного обеда студентка-ботаник Ксана Иванова, в другой - зоолог Михаил Фердинандович Клейнмихель. Их оставили на несколько дней для описания очередного участка. Остальные члены экспедиционной партии Отдела земельных улучшений уехали дальше и должны были захватить их на обратном пути. Клейнмихель, еще не старый, ко всему привыкший человек, а совсем юной Ксане было "страшно интересно" остаться в "настоящей" пустыне.
В первый же день она с жаром приступила к работе. Подвязав повыше парусиновую юбку, Ксана надела сапоги, чтобы, не дай бог, не наступить на фалангу, скорпиона или змею, и к вечеру, деловито шагая по участку, нанесла на карту куртины уцелевшей от засухи растительности, отметила фенологическое состояние каждого вида, собрала гербарий. Вернувшись в лагерь, она, к своему удивлению, поняла, что выполнила задание. С утра Ксана тщательно перебрала и определила те растения, которые не могла сразу опознать по сухим остаткам, после чего оказалась совершенно свободной. "Восторги" кончились.
То лето выдалось особенно знойное и сухое, и ботаникам в июле месяце не могло найтись в пустыне много дела.
Две-три книжки, на всякий случай захваченные ею и Клейнмихелем, уже прочитаны. Безделье угнетало девушку.
- Ничего, Ксаночка, - утешал ее зоолог, - через три дня наши заедут за нами, а пока уж вы как-нибудь...
И он снова наклонялся над препарируемыми мышами. Шли дни. Никто не подъезжал к двум одиноким палаткам. Ксана изнывала, ее охватило какое-то отупение и полное безразличие ко всему, кроме одного: "Когда же, наконец, можно будет взяться за дело!"
Зной усиливался. Даже Клейнмихель, вытирая лоб, цедил сквозь зубы: "Черт подери", - но сейчас же принимал обычный свой вид.
Некоторое развлечение доставляла еда, но вскоре фрукты кончились, консервы вышли, осталась пшенная крупа и твердые безвкусные сухари. Вода в бурдюках пропахла кожей, стала теплой и, по мнению Ксаны, "тошнотворно невкусной".
- Она какая-то протухлая, - жаловалась девушка Михаилу Фердинандовичу.
- Ничего, - бормотал зоолог, - потерпите. Хорошо, что такая есть. Вот завтра-послезавтра за нами приедут, поедете в Зеленую Степь, а там всякие квасы-лимонады будут.
Прошла неделя, а две одинокие палатки все еще стояли в пустыне. У их обитателей совсем пропал аппетит, хотя пшено и сухари еще оставались. Михаил Фердинандович перестал отпускать воду для умывания.
Клейнмихель, казалось, еще более похудел, но не выказывал никакого недовольства. Он писал сочинение "О нравах и поведении пустынных животных" и многие часы - днями и ночами - просиживал перед норкой какой-нибудь полевки или тушканчика, определяя, сколько времени они проводят в норе, в какие часы оттуда выходят, когда возвращаются, что приносят и так далее. Некоторых из своих "поднадзорных" он препарировал, чтобы исследовать содержимое их желудков.
- Вы бы, Ксаночка, прогулялись хотя бы, - говорил он девушке, сам не зная, что бы еще посоветовать.
- Куда я пойду? Что здесь смотреть? Только пыль, жара и ваши "козявки".
Ночь не приносила облегчения. Духота не сменялась прохладой. Ксана очень боялась, что в палатку заползет змея или фаланга, и перед сном осматривала все углы и свою постель. Забываясь тяжелым сном, она сразу же попадала в объятия кошмаров: змеи и фаланги, заспиртованные Михаилом Фердинандовичем, оживали, выползали из своих банок и норовили забраться к ней в палатку.
- Фу-ты, - вздрагивала она, просыпаясь.
Ксана спала так беспокойно, что легкая раскладушка не выдерживала и падала.
- Михаил Фердинандович! - жалобно взывала она.
Невозмутимый немец в накинутом плаще появлялся с гвоздями, веревочками, молоточком - подвязывал, приколачивал...
- Ну, теперь крепко!
И отправлялся спать.
Днем туманные миражи играли на горизонте, но Ксана уже не радовалась тому, что увидела их воочию. С безнадежным видом смотрела она в пыльную даль и все реже растерянно вопрошала:
- Когда же они приедут? Наверно, с ними что-то случилось...
- Ничего не случилось, - возражал зоолог, - просто повезло больше, чем нам: работа попалась интересная, вот и задержались. Знают, что провизии нам хватит.
А про себя подумал: "В самом деле, что-то стряслось с ними, черт подери... Верно, лошадей у них украли".
- Михаил Фердинандович, - просила Ксана зоолога. - Давайте я помогу вам, я быстро освою методику.
- Ну, вот еще, - бурчал Клейнмихель. - Не могу я время зря тратить.
Вдруг ей в голову пришла спасительная мысль:
- Михаил Фердинандович, а вдруг кто-нибудь мимо проедет!
- Кому здесь проезжать?
- Приехали же мы сюда, и другие за чем-нибудь могут мимо ехать, вот и заберут нас с вами.
- Я-то не поеду, - возразил Клейнмихель, - у меня еще осталась кой-какая работенка. Дождусь наших. А вы, конечно, поезжайте, если случай представится.
Весь день Ксана смотрела вдаль. Глаза, покрасневшие от зноя и пыли, - воды-то освежить лицо Клейнмихель не давал, - закрывались в томительной полудремоте.
И вдруг Ксана заметила вдали облачко пыли, услышала отдаленный звон колокольчика, затем и стук колес, а вскоре показался тарантас, запряженный лошадью.
Со всех ног Ксана побежала к нему, размахивая шляпой в одной руке и носовым платком в другой:
- Остановитесь, подождите-е-е!!! Очень нужно, постойте же!
Тарантас некоторое время ехал в прежнем направлении, а затем круто повернул к бегущей. Ездок остановил лошадь перед запыхавшейся Ксаной. Среднего роста, коренастый человек лет сорока пяти проворно спрыгнул на песок.
- Иван Матвеич Перегудкин, местный техник по орошению. С кем имею честь и чем могу служить-с? - отчеканил он.
- Ботаник Отдела земельных улучшений Ксана Иванова.
"Зачем незнакомому человеку представляться Ксаной? - мелькнуло в голове. - А впрочем, он гораздо старше меня, пусть".
И она коротко пояснила Перегудкину, в чем дело.
- Таак-с! - протянул Перегудкин, что-то соображая и поглядывая на часы. - Я живу в десяти верстах от станции Карасайск, там я вас высажу и поеду дальше, а вы успеете на ночной скорый поезд из Самарканда. Часам к восьми утра будете в Зеленой Степи. Только собирайтесь побыстрее, времени у нас в обрез, да и лошадка моя не любит стоять на месте-с.
А Ксана уже мчалась по направлению к палаткам. Она выхватила оттуда давно уложенный чемоданчик и, заметив сидящего на корточках перед мышиной норкой Клейнмихеля, крикнула:
- Михаил Фердинандович, прощайте, попутчик е-есть, я уезжаю в Зеленую Степь!
Клейнмихель вскочил, потоптался на месте, бормоча про себя: "Да как же так, - вдруг... Переговорить надо... С незнакомым человеком, под вечер...", - пробежал несколько шагов по направлению к Ксане, затем, то ли успокоенный видом форменной фуражки ездока, то ли сообразив, что все равно Ксану уже не остановишь, махнул рукой и повернул обратно к норе. А счастливая Ксана, забравшись в тарантас, смотрела, как фигура Клейнмихеля и палатки отдалялись от нее.
Никто не назвал бы фигуру Перегудкина изящной, но всякий сказал бы, что он ладно скроен. Таких людей немало встречалось Ксане, но вместе с тем попутчик определенно не походил ни на одного из тех, кого она знала.
Лошадка была ему под стать: коротковатая, крепкая и упрямо-деловитая. Колокольчик позванивал негромко и равномерно.
"Звоны-стоны,
Перезвоны,
Звоны-вздохи,
Звоны-сны..." - всплыли в памяти модные стихи декадентского поэта, которыми прожужжали ей уши подруги.
Сама же она не любила декадентской поэзии.
"Ну, этот колокольчик совсем другое названивает, - подумала Ксана:
"Мы доедем,
Куда надо,
Куда надо,
Попадем!" - перевела она на свой лад потренькивание колокольчика.
"Завтра - уже в Зеленой Степи! Наверно, из Москвы письма есть, свежие газеты... И обязательно в баню! Вот хорошо!"
Ксана оглянулась. Все та же пустыня. Полынные пространства чередовались с огромными такырами. Надвигался вечер, но жара не спадала. Радостное возбуждение, вызванное внезапным отъездом, немного улеглось. И она снова ощутила жару и духоту; ресницы отяжелели от пыли. Не хотелось ни думать, ни говорить, и она была рада, что Перегудкин тоже молчит.
- Да ведь мы без дороги едем, - вдруг заметила она.
- Да-с, напрямик! - ответил Перегудкин. - Я эти места хорошо знаю, провезу вас самым кратким и удобным путем.
Проехали в молчании еще около часа. Перегудкин обернулся вполоборота к Ксане:
- Тут я заверну к арычку небольшому, чистенький, хороший - искупаемся. Вы, наверное, наголодались, и я пока не предлагаю: до купания кушать вред-но-с.
Вскоре они подъехали к воде.
- Вот это место хорошее, устраивайтесь! А я в те тростники пойду-с.
Ксана купалась долго и с наслаждением. Когда она оделась, из-за тростников показался и попутчик. Ксана отметила, что он подтянутый, какими бывают военные, и в то же время все с ног до головы выдавало в нем штатского.
Они снова сели в тарантас. Перегудкин пустил лошадь шагом, вытащил из-под сиденья корзинку, достал кружку и хорошо отточенный нож, развернул один за другим свертки и разложил провизию на дне корзины: несколько лепешек, кусок овечьего сыра, который он нарезал тонкими ломтиками, флягу с кумысом и груши.
- Прошу! Чем бог послал! Груши мытые-с.
Ксана не заставила себя упрашивать.
- А вы? - произнесла она уже с набитым ртом.
- Я сыт-с, - ответил Перегудкин. - По дороге к знакомому учителю заезжал, его жена славным пирогом накормила. Знал бы, что с вами встречусь, обязательно кусочек прихватил бы, - добавил он простодушно.
Ксана уплетала еду за обе щеки. Убедившись, что девушка наелась, Перегудкин снова пустил лошадь быстрой рысцой. Освеженная купанием и подкрепленная едой, Ксана приободрилась.
Надвигались сумерки. С гор, к которым они постепенно приближались, повеял прохладный ветерок. Спать больше не хотелось, но думать и разговаривать тоже не тянуло. Приятно было молча подставлять под прохладный ветерок обожженное солнцем лицо.
Попадались на глаза растения, но распознать их из-за быстрой езды она не могла. Раза два она просила Перегудкина остановиться, чтобы рассмотреть растения и взять интересные в гербарий. Он охотно исполнял просьбу.
Тьма постепенно сгущалась, и растений не стало видно. Продолжали ехать молча.
Вдруг Перегудкин весь напрягся, наклонился вперед и крикнул своей лошадке:
- Ну, милая, вперед!
И та моментально резко ускорила свой бег.
- Еще, еще скорей! - каким-то странным призывным голосом произнес он снова.
Лошадь помчалась во весь опор, тарантас вздрагивал, так что дух захватывало.
- Скорей, скорей! - несколько раз повторил он.
Ксана и не воображала, что возможна такая бешеная езда. Лошадь, казалось, летела по воздуху.
- Скорей! - хотя скорее было невозможно.
Ксана вцепилась в бортики, руки занемели, дыхание захватило. Она крепилась, но не выдержала:
- Иван Матвеевич, немного потише, я вывалюсь!
Но тот не откликнулся. Сквозь мрак она видела только его напряженную спину. Бешеная езда продолжалас ь. Повторное обращение вновь осталось без ответа.
И вдруг страх напал на нее: "Уже ночь, и я одна в этой пустыне. Куда он так скачет?" Ксана почувствовала свою полную беспомощность.
И как раз в этот момент Перегудкин обернулся, озорно и лукаво взглянул на нее, и в этом взгляде было столько добродушия, что Ксанины страхи как рукой сняло. Она улыбнулась, но Перегудкин уже не видел ее улыбки или не захотел обратить внимания.
- Скорей!
"Верно нужно зачем-то быстро ехать", - подумала успокоенная Ксана. От природы ловкая и сильная, она плотнее умастилась в тарантасике и, напрягая упругие мускулы, старалась держаться крепко и не подскакивать на толчках. Постепенно езда перестала утомлять ее.
Перегудкин не ослаблял внимания и все время вглядывался вперед. Даже в темноте он точно направлял свою лошадку, и, несмотря на бешеный ход, тарантас удерживал равновесие.
Стало совсем темно. Бездонная и безбрежная равнина освещалась только редкими звездами. Ветер то пригонял с гор тучи, то снова рассеивал их. И тогда звезды своим мягким ровным светом погружались в таинственный фиолетово-черный сумрак, свойственный азиатским предгорьям.
И уже не было у Ксаны другого желания, как мчаться, мчаться без конца в эту темную даль. Стало так хорошо, что словами выразить нельзя. Наслаждение? Нет, не то! Счастье? Нет, нечто иное. Слезинки вдруг скатились по щекам Ксаны: слезы благоговения и сочувствия ко всему сущему. Мир и она слились в единое целое.
На горизонте обозначились черно-фиолетовые внизу и туманно-белые вверху силуэты гор. Звезды почти касались самых вершин.
Пахло ночной свежестью, росой и пряными степными травами. Изредка вспыхивали зарницы, и тогда ледяные зубцы гор загорались и бросали голубой и холодный свет на облачные шарфы, которые тоже начинали слегка светиться, но этого света было недостаточно, чтобы рассеять мрак на равнине, и она в эти моменты казалась фиолетовым морем до самого горизонта.
Время как бы исчезло.
Долго или нет мчались так по безлюдной равнине, Ксана не могла сообразить. Перегудкин вдруг встрепенулся:
- Довольно, милая, потише!
Лошадка сменила отчаянную скачку на деловую рысцу.
- Хорошо? - повернулся он к Ксане.
- Хорошо! - ответила она каким-то особым, совсем необычным для нее, идущим из глубины груди голосом.
- Ах и люблю же я быструю езду, - продолжал Перегудкин. - Да это и необходимо при моей профессии. Часто приходится ездить по ночам по пустынным местам. И на лихого человека наткнуться можно. Бывало и такое. Поэтому я хорошо вымуштровал свою лошадку. Как скажу: "Скорей!", - то она знает, что должна бежать из последних сил, пока не скажу: "Довольно!" Когда нужно какой-нибудь инструмент или груз захватить - на тарантасе езжу, а то - верхом на ней же.
Перегудкин лукаво улыбнулся:
- А ведь я вас ремешочком пристегнул, а вы и не заметили-с. Это я для младшего сынишки соорудил-с.
Ощупав себя, Ксана с удивлением обнаружила вокруг талии широкий и прочный ремень. Два конца его крепились к углам тарантаса, а третий - к кожаному поясу Перегудкина.
- А вам сначала было непривычно-с, - продолжал довольный ее удивлением Перегудкин. - Вы все старались крепче держаться, просили ехать потише, а я знал, что вы прикреплены -с, и не беспокоился. А потом вы совсем струхнули-с и про меня-с плохо подумали: будь он неладен, куда меня везет? А вскоре привыкли-с, приспособились, и вам понравилось...
Все верно, удивилась Ксана и весело рассмеялась.
- А я, пожалуй, напрасно вас привязывал. Вы, я вижу, девица справная, не дамского покроя, удержались бы.
Ей захотелось узнать больше о спутнике:
- Вы так хорошо знаете местность - уроженец?
- Нет, я родился в другом месте, но живу в здешних краях более двадцати лет. Если хотите, расскажу вам, как попал сюда, чтобы скоротать время. До станции еще часа два с гаком, но мы выезжаем на шоссе, дальше дорога пойдет ровная, прямая; за лошадью можно почти не следить.
Перегудкин повернулся вполоборота к Ксане и начал свой рассказ:
- Я родился в Поволжье, в маленьком скучнейшем городке. Родители мои из мелких купцов. Небогатые, но с известным достатком. Я был единственным сыном, и они захотели дать мне образование. Окончил начальную школу, потом среднее техническое училище. Вот из училища, еще почти мальчиком, я и попал первый раз в эти места на летнюю практику. Ох и соскучился же я здесь тогда! Тошнехонько показалось в пустынных равнинах. Жара, духота, пыль осточертели мне. Практика кончилась, и я был рад-радехонек, что возвращаюсь домой.
Перед самым отъездом одна старая местная женщина вдруг сказала мне:
- А ты, паренек, все равно вернешься сюда. Рано или поздно, а тоска тебя возьмет. Кто раз испил сырдарьинской водицы, тому покоя уже не будет. Рано ли, поздно ли, а потянет сюда.
Я рассмеялся и старухины слова скоро позабыл. Ну, вот-с... Вернулся я домой. Училище закончил, поступил там же на работу. Но жизнь не заладилась. Родители вскоре померли. Родни-то было много, но ни я к ним, ни они ко мне совсем не подходили.
Я искал какой-то правды, и сам не знал, какой. Хотел жить по призванию и не видел, в чем оно. Хотел в высшее учебное заведение поступать. Меня все отговаривали. Трудно, экзамен за гимназию надо экстерном сдать.
Ну, да этого всего я добился бы, настойчивости у меня хватает. Только стал я программы просматривать факультетов разных, и ни одна не понравилась. Хватился за университет - "храм науки", думал. Посмотрел программу исторического факультета, а там все только история, науки общественные. Узко, показалось мне. Ведь мне многое хотелось знать: и как мир устроен, и для чего я в нем живу, и прочее такое.
И ни один факультет не отвечал моим умонастроениям. Узко - и душе простора нет. Вроде как второе техническое училище.
Решил самообразованием заняться. Стал книги скупать и где можно доставать. До сих пор книги - мои лучшие друзья. Однако жизнь не устраивалась. Служба не нравилась. Все больше бумажные дела, а другой работы в округе найти нельзя.
Умер тут мой крестный, из разорившихся дворян, и оставил мне наследство. А наследство состояло из полки старинных книг и замечательной скрипки, тоже старинной. Не то, что "Страдивариус", но вроде того. И пристрастился я к музыке. Дело у меня сначала пошло. Знакомые, родня закричали: "Талант! Талант!". И дамы провинциальные вокруг меня увиваться стали - романсы и прочую белиберду при луне слушать. Ух, нет же на земле тварей хуже дам. Вот, Ксана, пуще всего желаю вам - не становитесь дамой!
"Не стану", - подумала про себя Ксана.
- При таком времяпрепровождении и невеста у меня объявилась. И я был влюблен, да и разные там тетушки, бабушки хотели непременно свадьбу устроить. Это же первое развлечение - родственников или знакомых женить.
А ближе к свадьбе убедился я, что мы с невестой совсем разные и чужие люди. Ни одной-то жилочки не оказалось родной, и ничего-то в душе общего.
Я отказался от нее. Она сначала огорчилась, а я сказал:
- Благодарите бога, что мы на всю жизнь друг друга не огорчили.
Ну, успокоилась вскоре и за другого вышла.
А вскорости я и в скрипке разочаровался. Всего того, что на душе есть, выразить не мог в игре своей. И увидел, что не талант, не быть мне музыкантом.
Политическими партиями стал интересоваться. Примкнул к одной радикальной организации, но удовлетворения в ней не нашел. Что все устройство жизни до дна перевернуть надо, - это понятно, а вот что после переворота будет, никак себе представить не мог. Ну и затосковал я совсем.
Родня и знакомые от меня отступились, чудаком и анархистом прозвали. А я ведь еще совсем молодым был.
И вдруг слова старухины припомнил. И не то, чтоб словам значение придал, а так, нутром почувствовал - вот где покой найду.
Переехал сюда. Здесь работы по орошению начинались. Устроился на службу. Вот и живу здесь с тех пор. Полюбил этот простор... Нравится постоянная езда, одиночество среди дикой природы. И работа нравится. Люблю непосредственную пользу приносить.
Прорвет где-нибудь дамбу или еще какая авария, сейчас же едешь, налаживаешь. Вода здесь - это все, как кровь в организме. "Водяным доктором" меня местные жители прозвали. Молодым инженерам советы даю, пока не оперятся. Это дает мне известную независимость в положении. А к карьере служебной не стремлюсь. Мне и так неплохо: "От добра добра не ищут".
- А вы "ваткой" не занимаетесь? - спросила Ксана, наслышавшаяся о хлопковом ажиотаже и уже сталкивавшаяся с местными дельцами и спекулянтами-"ваточниками".
- Нет-с, с детства к коммерции отвращение получил. Огород есть, садик хороший, коровку, птицу держим. Нельзя иначе: сидим на отшибе - одни на водном наблюдательном пункте. Не побежишь в магазин, не купишь. Садик я люблю и это дело понимаю. Местным жителям черенки хороших сортов раздаю. Теперь больше этим жена ведает, ну и ребятишки подросли, хорошо подсобляют.
- У вас большая семья? - спросила Ксана.
- Трое сыновей, славные ребята. Конечно, в некотором роде дикари. На воле растут. Никаких эдаких "манер" не знают. А женился я на здешней.
- На сартянке? - уточнила Ксана.
- Нет, те изнеженные и вероломные. Киргизку взял. Верные и трудолюбивые женщины. Учил ее сам. Подтянул. С полуслова друг друга понимаем, живем хорошо.
- А как же с книгами?
- Обходимся. Прежнюю библиотечку с собой перевез. Для жены "Ниву" выписываю. Там всегда приложения хорошие, классики больше. Ребятишки подрастают, так им есть что читать. Один-два толстых журнала получаю. В этом году выписал "Вестник Европы" и "Вестник воспитания". "Вестник воспитания" раньше не получал, захотел познакомиться. Очень мне там понравились статьи Фортунатова о высшей школе. Вот вы студентка, вам будет интересно прочесть, реко-мендую-с.
Ксана никогда не держала в руках "Вестника воспитания" и не слыхала имени Фортунатова. "Обязательно прочту", - подумала она.
- А скрипку вы совсем забросили?
- Нет-с, зачем! Играю в свободное время. Нот имею небольшой запасец. Я ведь только классиков признаю. А теперь сынишка старший к скрипке пристрастился. Так импровизирует - заслушаешься! Пожалуй, талант.
- Вот и будет знаменитостью, - вставила Ксана.
- Боюсь я этого, пусть будет лучше просто человеком. Я, знаете, люблю такие профессии, которые непосредственную пользу дают. Вот как моя! Или врач.
- Но и артист непосредственно дает радость, наслаждение, утешение...
- Это-то так, только искусство бывает разное. Знаменитым артистом плохо быть. Беспокойся, что о тебе критик напишет, как на тебя царь из императорской ложи взглянет, какую тебе роль режиссер определит. Независимости никакой. Вот в старину были менестрели, барды разные, здесь и теперь - акыны, ашуги. Это жизнь настоящая!
- А отпуск как вы проводите?
- В горах, на охоте. Собаку хорошую имею. Ну и природа же в здешних горах! Вам надо попасть туда обязательно... Ну, вот и к станции подъезжаем. Вовремя поспели.
Возле небольшой, слабо освещенной станции Перегудкин остановил лошадь и передал вожжи Ксане.
- Я сей момент билетик вам куплю, кассир у меня знакомый.
Через пару минут он уже протягивал Ксане билет:
- Плацкартный достал. До Зеленой Степи еще выспаться успеете. Чемоданчик у вас легонький, я ведь от лошадки отойти не могу-с. Вот и поезд показался. Счастливого пути-с! Может, и доведется еще встретиться.
- Вряд ли, - грустно проговорила Ксана, - наша экспедиция через неделю отправляется в Семиречье.
- Кто знает, что будет-с. Кто испил сырдарьинской воды... Ну-с, подходит. Всего лучшего!
Ксана крепко пожала руку Перегудкина, пошла к поезду и поднялась с чемоданчиком в вагон. Войдя, она выглянула из окна, но тарантаса уже не было - он скрылся в ночной мгле.
Ксана взобралась на верхнюю полку и сразу уснула здоровым, крепким сном молодости. Когда она проснулась, поезд уже подходил к Зеленой Степи.
...Ксана шла по дороге от вокзала к домику, где помещалась база экспедиции. Шла задумчиво. Ее охватило чувство, будто она повзрослела. Люди, которых она до сих пор, казалось, хорошо знала, представлялись ей в совсем ином свете: "У того головы не заметно, а этот какой-то безрукий, а тот просто глыба бесформенного материала. Ну, а этот? Сделан из кисеи и ваты, внутри пусто! А вот Перегудкин - другой, настоящий, законченный..."
Она остановилась, ей сделалось не по себе.
- Барышня! Что это вы? Никак с поезда? А где же остальные? - удивился сторож Семен Иванович, нанятый на лето из местных старожилов.
Ксана кратко объяснила.
- Вот что! До Карасайска, значит, с водяным дохтырем ехали?
- А вы его знаете?
- Как не знать? Его вся округа знает. Человек правильный!
Ксана направилась к начальнику и с волнением в голосе просила послать поскорее подводу за Клейнмихелем. Подводу послали, а еще через два дня приехали и остальные.
Начались шумные рассказы о неурядицах и приключениях, шутки и сборы в дальнейший путь. Скоро вся экспедиция выехала по плановому маршруту в Семиречье. Новые места, новые люди, новые впечатления! Водоворот жизни закружил Ксану.
Прошли годы. Ксана прожила долгую и богатую событиями жизнь. С Перегудкиным она больше не встречалась, но его образ и все детали ночного переезда живо сохранились в памяти. Ей казалось, что после той ночи она выросла и глубже стала понимать природу и людей.
В Азии с тех пор Ксане бывать не пришлось, но когда она стала стареть, то все чаще и чаще приходила в голову мысль: "А не окончить ли мне свои дни там?"
Она еще не уехала в Азию, но, пока человек жив, ни он сам, ни другие не знают, что его ждет.
