На старой террасе, обвитой диким виноградом, с подгнившими деревянными колоннами, когда-то давно покрашенными серой масляной краской, сильно облупившейся от времени, шла лихорадочная и вдохновенная работа: два мальчика, лет по двенадцати, грязные от угля, сажи, серы, столярного клея и разных других химикалий, готовили фейерверк. Надо было сделать по списку, лежавшему тут же на маленьком детском столе, 100 штук ракет с начинкой: "павильон", "слезы Мефистофеля", "сиянье дня", - примерно поровну каждого рода, затем 40 римских свечей, 2 китайских колеса больших, 5 китайских колес малых, 1 солнце и 200 штук бенгальских огней.
Безоблачное июньское утро предвещало жаркий день, и различные изделия, требовавшие сушки, можно было выложить прямо на солнце, а не оставлять на ночь в духовке на кухне с риском, что утром кухарка Марья Ивановна сожжет дневную работу, устроив легкий взрыв и учинив чудовищный скандал отцу, приучающему детей к "бознать чему". Так случилось накануне, когда в духовке сгорело 50 штук бенгальских огней, - было и смешно, и страшно, но мальчикам не попало, так как виновата была сама Марья Ивановна - не обратила внимание на записку, приклеенную к плите: "Без Сережи печку не затопляйте, а то будет взрыв".
Один из мальчиков, Сережа Коромыслов, сын владельца дачи и "главный пиротехник", как называл его отец, действовал уверенно, как заправский химик, лишь изредка заглядывая в замазанную старую книгу со множеством рецептур. Автор книги, "известный пиротехник поручик артиллерии Н. Симоненко", приводил рецептуры в самых разнообразных весовых единицах: то это были граны, драхмы и скрупулы, то - золотники и лоты. Взвешивали мальчики на больших роговых аптекарских весах гранами, скрупулами и драхмами, а поэтому приходилось постоянно пересчитывать. Для удобства работы висела большая таблица, вместе с которой отец подарил Сереже целый фунт пороха марки "Медведь".
Другой мальчик, Миша Судаков, на год старше Сережи, теоретически знал дело хуже, все время заглядывал в книжку, но зато лучше набивал ракеты на шкворне, лучше вил гильзы и ловко перетягивал шейки гильз. Это, впрочем, имело объяснение: весной Сережа болел свинкой и за болезнь выучил "Симоненку" почти наизусть, а мастерил хуже.
В 8 часов ударили в колокол, к обедне. Дом начал просыпаться.
- Это только к часам, - успокоил друга Миша, - раньше 10 часов обедня не кончится.
- В церковь пойдем не раньше, чем к "достойно". А скажем, что к "херувимской" пришли. Станем у свечного ящика. Кстати, надо купить штук 20 свечей по 3 копейки, а то воску вчера из Коломны не привезли. Папа денег дал целый рубль, остальное - на патоку, будем потом тянучки варить.
- Да, без патоки не выходит, все говорят, - согласился Миша, - сахарятся, а не тянутся.
Бенгальские огни, "швермеры ", начинки к ракетам "павильон" и "слезы Мефистофеля" сохли на горячем июньском солнце. Сережа сжег пробный зеленый бенгальский огонь.
- Смотри, Миша, - крикнул он из-под цветущей липы, где было потемнее и лучше был заметен цвет, - огонь-то дрянь, никакой изумрудности, мало бария, а может быть, не та соль. Сказано азотнокислый, а пришлось хлористый барий положить. Папа говорит, что все равно, обе соли к жаре непрочные - вчера он в пламени спиртовки зеленый цвет показал и с хлористым, а вот сейчас не то. По-моему, лучше зеленых не делать, Миша, а остатки на красные пустить. Вот стронций, какой хочешь бери, здорово красный получается.
Миша согласился, глядя на пробный малиново-красный огонь, неестественно театральный и мертвенный в такой солнечный день. В церковь звонили к "достойно", раздражающе и напоминательно: не пойти в церковь было невозможно, попало бы от матери, а с нею необходимо вести себя дипломатично. Хотя все фейерверки делались по разрешению и даже приказанию отца в подарок ко дню рождения дочери одной из его родственниц, но тот факт, что делалось это с упоением и восторгом, мать могла использовать. Она применяла инквизиторско-иезуитские методы морального воздействия в случае какой-либо провинности и способна была в любой момент прекратить всю эту технологию, в особенности пользуясь предстоящим отъездом отца в Петербург недели на две.
Всякий отъезд отца становился для Сережи почти трагичным, так как обрекал его на совершенно непонятные для него воздействия матери. Единственное, что он ясно понимал из всех ее приказаний, это то, что она запрещала делать все, что ему интересно, хотя бы это и было вообще, логически рассуждая, хорошо. Никаких увлечений система воздействия матери не допускала: ловишь рыбу - нет, иди плести сетки для губок (унизительно, как девчонка); набиваешь ракету или разбираешь по приказанию отца домашнюю аптеку - нет, иди плести корзину; играешь на фортепиано - нет, иди поливать резеду. А самым главным и ужасным в глазах Сережи было отсутствие представления о том, до какого предела и что требуется матери. Можно было бы, например, честно выполнить заданную противную работу, но минут через двадцать мать опять звала его своим визгливым голосом и придумывала что-нибудь совсем новое и, как Сережа отлично понимал, никому не нужное и лишь противное ему дело. В случае пререканий мать применяла совершенно недопустимый шантаж. Голос ее делался при этом мелодичным, и она говорила нараспев: если Сережа стал таким непослушным, то это, очевидно, от его любимых занятий и от того общества, которое его окружает. Когда же он спрашивал, какое общество, то получал бессмысленный ответ, что это общество Миши, а когда он возмущенно напоминал, что мать сама хвалила Мишу, та "вывертывалась", говоря, что это было раньше, а кроме того, это надо понимать вернее - как "отсутствие хорошего общества". Эти ежедневные огорчения от матери Сережа помнил с самого детства, а к двенадцати годам стал задаваться вопросом, не приемный ли он сын? Впрочем, у него имелся могучий защитник, человек, заменявший ему мать, - няня Елизавета Ивановна Долгова. Двадцать лет прожила она у Коромысловых, поступив лет за десять до рождения Сережи нянчить одного из его старших братьев. Потом воспитывала и Сережу, самого младшего, но, в конце концов, не смогла ужиться с хозяйкой и ушла на "даровые квартиры", имея кое-какие сбережения на прожитие.
- Завтра - самый длинный день, - заметил Миша.
"Наверное, и самый жаркий", - подумал Сережа.
- Надо идти мыться, - сказал он уныло, и они пошли с Мишей в ванную, которая никогда не топилась. Летом на даче почему-то вообще не мылись горячей водой. Для детей мать считала достаточным купание в реке, а родители мылись при наездах в Москву. Вообще воды в доме постоянно не было: маленького колодца не хватало на большой дом, качали воду тогда, когда она уже кончалась в баке, качал кто попало - хозяйские дети, прислуга. Так и сейчас - кран зашипел, плюнул несколько раз и затих. Мальчики отправились на реку, оттерлись песком и тиной, сполоснулись и побежали по домам переодеваться.
Что может быть хуже нового матросского костюма, светло-голубого с серыми полосками! И цвет, и рисунок на ткани были для Сережи отвратительны, казались дамскими и совершенно не походили на настоящий матросский темно-синий цвет. Чтобы не позориться и не выглядеть "скверным франтом", он надел блузу с резинкой. Материю для нее купили на распродаже у "Эмиля Цинделя и Ко" по 11 копеек за аршин, по его выбору: темно-синий фон с белыми узкими полосами. Резинка, пропущенная внизу блузки, облегала талию плотно и создавала удобное на все жизненные случаи приспособление: под нее можно прятать голубей, галок, рогатку, ракеты без хвостов (хвосты несли в виде невинных садовых колышков) и, главное, земляные пули, то есть ссохшиеся куски дорожной грязи, которыми мальчики Коромысловы и их гости играли в войну на дороге, идущей вдоль берега реки.
Старую церковь в ампирном стиле, служившую в свое время домовой церковью князей Черкасских, с главным алтарем из шести белых с золотом колонн, заливал солнечный свет, лучи которого играли в дыму ладана. Окна были открыты, и на узорчатой решетке бокового придела пела птица, раззадоренная хором дачников. Хором управлял Мишин репетитор Михаил Иванович, студент-историк последнего курса. Хор дачников чередовался с местным сельским хором, состоявшим из псаломщика, двух подслеповатых старичков - его помощников и божьей старушки с блеющим голоском. Псаломщик ревел и перекатывался в чревовещательных октавах, его сподручные как-то хныкали, и их пение казалось Сереже подобием хора чертей и грешников в аду. Зато хор дачников представлялся хором ангелов и праведников. Когда священник с крестом встал перед алтарем, Сережа пробрался к самому клиросу и вместе с первым сопрано, Любочкой Кайныш, подошел к кресту. Любочке было 19 лет, и к Сереже она относилась с покровительствен ным кокетством.
- Пожалуйста, скажите Нине Александровне, что я от херувимской пел в хоре.
Любочка загадочно улыбнулась, но ничего не обещала. При выходе из церкви начались приветствия и прощания. Много знакомых дачников шло к Коромысловым - пить чай, играть на рояле, играть в теннис, кто во что горазд.
С другой стороны реки пришли знакомые Коромысловых, дети важного петербургского синодского чиновника Ногина - две дочки семнадцати и пятнадцати лет и сын лет одиннадцати. С ним Сережа дружил, но Миша его почему-то недолюбливал. Звали петербургского мальчика тоже Сережей. У его веселых и красивых сестер всегда было много кавалеров - студентов из числа приятелей старших братьев Коромысловых, но младшая из барышень Ногиных, Катя, любила принимать участие в "шутках" Сережи.
- С вашей Катей не пропадешь, - говорил Сережа ее брату. Тот передавал его слова, и Катя всегда была рада чем-нибудь помочь.
На скорую руку выпив молока с черным хлебом, мальчики снова вышли на террасу, Катя присоединилась к ним.
- Вы сегодня должны обязательно остаться у нас до вечера, - попросил ее Сережа. - Будем пускать пробные пять штук.
- Для меня, - сказала Катя, - запустите, пожалуйста, белые "огненные слезы" и такие, летающие в воздухе, как осы.
- Это просто "швермеры".
Скоро Катю увели играть в теннис, а мальчики с остервенением продолжали работать. Перед самым обедом Миша ушел домой до конца дня, и два Сережи спорили - успеть или не успеть к следующему воскресенью со всей работой. Оставалось больше половины списка, а в будни работать мать почти не давала. Сережа Коромыслов вдруг вскипел:
- Мишка ушел, ты все равно не помощник, а не поймешь что, книжку не знаешь, составы путаешь, а говоришь - успеем. Да и в будни ты учишься. (У Сережи Ногина по арифметике была переэкзаме новка, и он занимался с тем же Мишиным студентом.) Вот всегда меня не по-товарищески одного бросаете!
- Ну так я вам помогу, - вскричала Катя, внезапно появившаяся на террасе. Она перескочила через перила сквозь дикий виноград.
Через несколько минут за ней пришли человек пять молодых людей звать кататься на парусах. Решили, что едут на трех лодках по ветру вдоль реки пикником, разрешено было дома не обедать. Вскоре вся терраса наполнилась отъезжающими. Тут были и большие мальчики Карельские, сыновья отставного моряка, приплывшие на своей парусной лодке, и старшие братья Коромысловы, и их единственная сестра Вера, и юноша-поэт, сын их соседа профессора Мервинского, и старшая Ногина - Нина, и четыре сестры Войденовы (в подарок Наташе Войденовой и готовился фейерверк). Они ходили по террасе, вытаскивая весла и паруса, наступая на гильзы и брезгливо трогая Сережины порошки. Соблазн был страшно велик - сидеть одному, когда все уедут кататься, - нет, это уж слишком! В довершение всего еще и Сережа Ногин потащил весла. Паршивый изменник!
- Вам, наверное, очень хочется ехать, - Катя положила ему руку на плечо и перекинула косу через его шею, - а вот мне не хочется, и я хочу, чтобы и вы остались.
- Я и так не поеду!
- Очень деликатно! За это вот нате, - и она косой притянула его голову к своей, - а в другой раз удавлю на косе!
Сережа густо покраснел и, чтобы перевести разговор, стал резать бумагу для гильз.
- Бумага сахарная, высший сорт, - прочла Катя вслух.
- Катя, пойдите встаньте на гильзы. Если они готовы, то не должны раздавиться.
Катя каталась, как на роликах, для равновесия размахивая руками, гильзы не проминались. Сережа ликовал.
Лодки ушли. Ветер начал утихать. Солнце освещало ярко лес на той стороне реки. Воздух был насыщен запахом полевых цветов. Вдруг по саду разнеслись звуки фортепиано. Играли Сережину любимую вещь - g-мольную симфонию Моцарта.
- Катя, вы не знаете, кто играет?
- Нина Александровна и приехавшая к вам ваша знакомая, такая красивая француженка с золотыми волосами.
Сережа почувствовал себя на вершине счастья.
- Да ведь это Жанна. Жанна! - закричал он, бросая работу, и, как был грязным, побежал в столовую и замер в дверях. Когда первую часть кончили, подошел к роялю и восторженно протянул грязную руку. Тут только вспомнил, в каком он виде, что на террасе ждет Катя, и побежал обратно.
- Катя, вы знаете, Жанна - органистка, у нее абсолютный слух, и я ее так обожаю - ее и Виктора Михайловича, они первые после папы и нянюшки.
Вдруг вся завлекательность фейерверков померкла. Захотелось показать Жанне, что задал Виктор Михайлович на лето, в особенности похвалиться сонатой Гайдна g-дур. Сережа выучил последнюю часть, чтобы поразить всех, как быстро он выучил "всю сонату". Но бросить работу не мог.
- Осталось еще набить на сегодняшний день шесть штук ракет, не считая пяти пробных. Катя, давайте набивать вместе. Это очень интересно. Садитесь на табуретку. Вот на шкворень наденьте гильзу. Насыпьте состав, умните набойником, забейте деревянным молотком.
- В самом деле интересно, и у меня здорово выходит, - Катя принялась за дело, а Сережа только проверял плотность набивки.
Уже темнело, и приходилось заканчивать. В летнем сине-зеленом сумраке летали летучие мыши. В саду приглушенно и прозрачно слышался менуэт из д-дурной симфонии Гайдна. Вдалеке, на деревне, пели песню "и реки, полные вина".
Вскоре вернулась остальная молодежь. Пили чай на "белой" террасе при свете лампы с матовым колпаком. Лохматые ночные бабочки кружились вокруг него.
- Ну, показывай пробные, - крикнул отец в сторону старой "пиротехнической", или "зеленой", террасы.
- Миша просил его подождать, он придет в десять часов.
- Тогда мойтесь и идите чай пить, и не задерживай помощницу.
Пошли мыться на кухню. Сережа с Катей лили воду друг другу на руки, мылясь вонючим кухонным мылом.
- Козлом пахнет, - шепнул весело Сережа. Катя сверкнула зубами в улыбке.
Еще пили чай, когда пришел Миша. Ракеты стояли в углу "белой" террасы на привязанных уже хвостах из толстых дранок. Тут же на полу лежали две пробные римские свечи и штук десять бенгальских огней.
Кто-то стал уверять, что артиллерийские ракеты летают на версту вверх, весят 10 фунтов и набивают их в жестяную гильзу. Старший брат Сережи, работавший металлургом на заводе Гужона и приезжавший на дачу только на воскресенья, рассказал о фейерверке в Сокольниках: его устраивал сам Малков, владелец охотничьего магазина, и у Сережи от описания грандиозности фейерверка потекли слезы восхищения. В особенности его поразило описание огненного паровоза из китайских колес и громадных римских свечей.
- Сколько трудов, и все сгорает так быстро, - задумчиво проронила Жанна. - Ну, а как твоя музыка, - продолжила она, обращаясь к Сереже, - ведь ты мне обещал к концу лета выучить сонату Моцарта в четыре руки.
Сережа потупился. Ему вдруг стало грустно, что действительно столько трудов сгорит так скоро. Но зачем его кумир, обожаемая Жанна, напомнила об этом!
- Вот и музыка также, - краснея, выпалил он, -учишь-учишь, а все сыграешь в несколько минут.
- Философ! - презрительно бросила мать.
- А он прав, - раздались вокруг голоса, - все на свете так.
- Ну, это уж пессимизм, пошли жечь Сережины труды. - Отец встал и взял одну из ракет. Осторожно, чтобы не испачкаться, положил хвостом на палец и проверил баланс. Все было правильно.
Вышли к железному заборчику сада. На него осторожно поставили ракеты хвостами вниз. Сережа соединил их все "стопиком", веревкой, выкатанной в гуммиарабике с пороховой мякотью.
Миша зажег стопик. Желтенький огонек побежал в темноте к забору, и одна за другой взвились пять ракет. Поднимались сразу ровно и быстро, не шипя на месте. Через несколько секунд в темно-синем небе появились разрывы: два белых пучка - "сиянье дня", два малиново-красных - "слезы Мефистофеля" и один шумный вихревой в виде летающих желтых светляков - "швермеры".
- Беру свои слова обратно. - Жанна обняла Сережу. - Это тоже музыка, только музыка огненных красок.
Сережа чувствовал себя на грани блаженства: настоящее счастье удачного творчества, одобренного Музой.
Догорали, дымясь, бенгальские огни, от гильз римских свечей шел смрад, и кавалеры старших девушек затаптывали их ногами.
- Фу, какой запах, - недовольно пропищала Леля Войденова.
Ночь теперь казалась особенно темной. Подали войденовскую линейку и тележку для Ногиных. Все разъехались и разошлись. Старший брат в ожидании ночного поезда прилег отдохнуть на диване в столовой, похвалив Сережу напоследок. Его мнением Сережа дорожил: брат тоже в свое время занимался пиротехникой, и все его инструменты перешли к младшему.
Стало буднично, серо. Спать не хотелось. Сережа принялся мечтать о том, кем он будет: аптекарем, доктором, химиком по взрывчатым веществам или музыкантом. Пиротехником он не хотел быть, потому что представлял себе пиротехника в виде военного, "поручика Симоненки", с усами, в сапогах с лакированными голенищами, ругающим солдат. Такое отношение к военным пошло от отца, уверявшего, что все они дармоеды, никчемная профессия. Помнил он и слова бледного человека в драном пальто, который года три тому назад, во время революции 1905 года, сказал солдатам, стоявшим у железнодорожной линии между Курским и Николаевским вокзалами: "Вы, товарищи, должны помнить, что ваши офицеры - дворяне и профессиональные убийцы".
Сережа тогда постоянно бегал на линию железной дороги и вместе с другими мальчишками ждал, чем кончится предстоявший бой между солдатами и боевой дружиной депо Москва-Курс кая. Боя не произошло, и вскоре солдат с железнодорожной линии увели.
С террасы слышался говор. Сережа, лежа в темной комнате и засыпая одетым, различал голос Жанны благодаря ее легкому акценту. Сереже вдруг стало грустно-грустно, что он еще не взрослый, не может сейчас сидеть на террасе и рассказывать что-нибудь самое замечательное на свете. Все бы слушали, а Жанна знала бы, что это для нее. В этих мечтах он и заснул.
Утро на следующий день выдалось пасмурное, но без дождя. Сережа встал на рассвете и в сизом полумраке пошел на террасу. Солнце мелькнуло красным полукругом над лесом за рекой и тотчас исчезло в серых облаках. От недосыпа во рту сохранился привкус горечи, кожа на спине чесалась. Серый промозглый рассвет навевал тоску: "Столько трудов, и все сгорает так быстро", - вспомнил он слова Жанны. Стоит ли делать дальше? И вдруг промелькнул в памяти пробный запуск вчерашнего вечера. Как красиво, какой восторг! Стоит продолжать, стоит.
Где-то пропел петух, сонно, уныло. Ах, до чего же все это ни к чему. Сережа сел на ступеньку, прислонил голову к облупленной колонне, и глаза его стали слипаться.
- Ну что это такое, - над ним стоял брат, - я проспал ночной поезд, поеду в 3.12, а вот ты, я вижу, совсем спятил от ракет!
Сережа поплелся в дом. Даже Жанна за чаем не могла его развеселить. После чая он сказался больным и пошел спать. Когда проснулся в полдень, выспавшийся, тоски как не бывало. Узнал, что мать с Жанной ушли пешком на прогулку к Мервинским, а отец в Петербург не едет.
Вся неделя прошла в стремлении доделать весь список. Ночью Сереже снились граны и скрупулы, ночные фиалки, пахнущие серой. Но работать удавалось только ранним утром, часа по три в день. В конце недели, в пятницу, стало ясно, что он успевает. В субботу днем "добили" последнюю ракету. Поделиться радостью, кроме Миши Судакова, было не с кем, отец еще не вернулся из Москвы, братья занимались своими делами. Вымывшись и на скорую руку прибрав мастерскую, пошли с Мишей купаться. После купанья Миша с кислой миной отправился заниматься со своим репетитором, а Сережа - домой. У самого дома остановился зачарованный: "Шум леса" Листа, казалось, заставлял дрожать листья тополей; от клумб с цветами душистый воздух поднимался слоями. Его охватило ощущение настоящего счастья.
За чаем Жанна попрекнула его, что фейерверки совсем отвлекли его от занятий музыкой:
- За всю неделю вы играли всего два раза!
- Да, но ведь пустить удачно столько ракет и римских свечей - это как концерт.
Все, кроме матери, засмеялись.
l
Часов с пяти вечера к Войденовым начали съезжаться московские гости, многих из которых братья Коромысловы приветствовали криками с террасы. Вообще к Коромысловым обычные мерки приличия, принятые среди благовоспитанных людей, не подходили. Громкие голоса их были известны всем знакомым, а непосредственность, доходившая подчас до дикарской первобытности, у некоторых вызывала опасение.
Приглашенный из уездного города оркестр мортирного дивизиона, помещенный среди цветника перед террасой, гремел вальсом "Оборванные струны". Ужин кончался, разносили кофе. Сережа в ненавистном новом матросском костюме сидел за одним из маленьких столиков вместе с младшей дочкой Войденовых Шурой и ее двумя подругами. Все девочки - Сережины однолетки - мало обращали на него внимания и вели разговор для мальчика малоинтересный:
- Ты знаешь, Луиза Васильевна, - говорила Шура, явно важничая, "под взрослую", как мысленно определил Сережа, - Кока Вешняков обыграл мистера Вууда 7:5.
Обе подруги, близнецы, рассыпались в комплиментах Коке Вешнякову, юноше лет 20. Разговор девочек продолжал вертеться вокруг тенниса. Обе подруги, немецкие швейцарки, хотя и говорили без малейшего акцента, так как родились и воспитывались в Москве, иностранные слова произносили подчеркнуто и вычурно. Какой-то чертенок, заставлявший Сережу волноваться по поводу предстоящего большого пиротехнического дебюта, понял, что после трех стаканов крюшона (чудного крюшона с ананасом!) мальчик уже мало поддается его запугиваниям, сменил свою сатанинскую тактику и стал нашептывать Сереже, что пора осадить зазнавшихся девчонок.
- Вот вы английскими словами здорово сыплете, а играть сами небось и не умеете!
Девочек, тоже подогретых крюшоном, так и взорвало:
- Завтра мы вас вызываем на синглс, и если хоть одна из нас проиграет, то вы...
- Луиза Васильевна, - перебила Шура, - если он проиграет, то нам с него и взять нечего, кроме вонючих бенгальских огней: он же пиротехник!
- Мы его заставим сделать большую ракету, сесть верхом и улететь за реку! Пусть летит, как Баба-яга, - сострила другая из сестер, Соня.
- Я на ракете улечу, а вы только и сможете черепахами ползать по корту!
- Коромысловы - ужасные нахалы, - объявила Шура, - это давно известно. К тому же Сережа проводит все свое время в обществе мостовщика - ну, знаете, который разводит плавучий мост, когда идут пароходы. Вчера Володя Плотников видел его на мосту в таком костюме, что не мог даже описать его за обедом.
Сережа презрительно молчал.
После ужина, в десять часов вечера начались танцы на оранжерейной площадке перед домом, среди узорчатых цветников, пальм и туй. Глядя на экзотические растения, Сережа всегда воображал себя во дворце индийского магараджи из рассказов Луи Жаколио. Ему казалось, что среди гостей обязательно должно быть несколько человек заговорщиков, которые во время всеобщего веселья совершат какое-нибудь похищение или убийство. Настроение, поднявшееся во время ужина от выпитого вина, начало спадать и перешло в тихую грусть, какая бывает у артистов, которым приходится слишком долго дожидаться своего выступления. Сережа сидел у большого водоема с фонтаном, смотрел то на танцующих людей, то на уснувших золотых рыбок и от скуки воображал себя знаменитым путешественником, прибывшим в разгар бала, но не желавшим появиться среди танцующих. Знаменитый путешественник шел твердым и спокойным шагом к хозяйке дома с подарком в виде ручной обезьяны; общее волнение среди гостей; танцы прекратились; хозяйка дома Анна Герасимовна Войденова обращается к гостям со словами: "Господа, к нам прибыл наш общий знакомый, проживший в Индии десять лет..."
- Господин пиротехник, герр Фейерверк, не осчастливите ли вы меня протанцевать со мной? - И, прежде чем Сережа успел что-нибудь ответить, Наташа Войденова подхватила его под руку и вытащила на ярко освещенную большими электрическими фонарями площадку.
Запах цветов, свеженакрахмаленных платьев, крики распорядителя танцев толстяка инженера Эккерта, звуки польки "Голубиная почта" - все это захлестнуло Сережу вихрем, и он, как заводная кукла с не совсем исправным механизмом, стал проделывать фигуры па-де-патинер. После двух-трех кругов он взмолился шепотом:
- Наташа, милая, отпусти меня, я не могу больше, - его действительно начинало мутить и от выпитого вина, и от вдруг опять нахлынувшего волнения.
- Ну хорошо, только я тебя должна отвести к одной твоей поклоннице.
Очень польщенный и в то же время сконфуженный, Сережа побрел к террасе, где на плетеных стульях и креслах сидели группами и парами молодые люди и девушки, отдыхавшие от танцев. Некоторые играли в игру "Флирт цветов". Игра заключалась в обмене карточками, на которых были напечатаны названия различных цветов, и каждому названию соответствовал либо вопрос, либо ответ игривого свойства. Например, алмаз спрашивал, нравятся ли вам брюнетки. Алмаз утверждал, что в любви мало радости, но много слез. Игра эта уже одним своим названием вызывала у Сережи отвращение. "Поклонница" - Женя Свиридова, общая подруга его сестры и Наташи Войденовой, девушка лет восемнадцати, пила крюшон, откинувшись в плетеном кресле, и вела разговор с каким-то художником о картинах Борисова-Мусатова. Женя действительно симпатизировала Сереже и, считая его еще маленьким, беззастенчиво целовала, здороваясь и прощаясь. Это и льстило, и смущало его. Сережа уже давно выделил ее среди многочисленных войденовских гостей, но ловко избежал встречи, боясь замечаний взрослых.
- Вот он, твой вундеркинд, - сказала Наташа, - развесели его, он скучает и не хочет танцевать. А я ему очень обязана - он мне сделал самый лучший из всех подарков - кучу дивных фейерверков.
Тут Наташа подхватила какого-то толстяка, еле успевшего отдышаться, и утащила его с террасы в толпу танцующих. Эккерт неистовствовал в крике и остротах: "кадриль-монстр", "прекрасная Елена, Штрауса". Старайтесь, кавалеры, манже во дам, глазами, конечно; а гош - налево, а гош - направо.
Эта развеселая тарабарщина, произносимая то на прекрасном французском языке, то на чистом русском, удары барабана и визг флейт на фоне духовых медных инструментов - все сопровождалось взрывами смеха танцующих. Из освещенного коридора на террасу вошел Сережин отец.
- Уже стемнело, пора готовиться. Пойдем, расставим все как следует. Через полчаса будут пускать покупной фейерверк от Малкова, а потом твой.
- Я пошла бы с вами, - сказала Женя, обращаясь к Сережиному отцу и взглядом приглашая художника. Тот неохотно встал, все прошли через сад, наполненный звуками кадрили, и вышли на заливной луг у реки. По реке шел пароход. В темноте был слышен плеск колес, огоньки ползли по воде.
Около наскоро вбитых кольев и рамок, сколоченных кое-как, лежали в двух кучах фейерверки, покрытые брезентом. Одна из куч была раза в два больше другой. Старший сын Войденовых, Саша, вместе с двумя приятелями и садовником уверенно разбирали большую кучу, освещая фонарем схему расположения покупных, Малковских, фейерверков. Разобрав покупные, стали прилаживать шагах в ста и Сережины изделия.
Покупные должны были образовать три громадные вертящиеся звезды на фоне огненных колес, над звездами - надпись из бенгальских огней "Наташа", а вся огненная композиция тонула в море римских свечей, из которого должны были вылетать штук двадцать ракет. После погасания этого фейерверка в воздух должны были в четыре приема взлететь сто штук Сережиных ракет, по двадцать пять за раз - из "огненного сада", составленного из римских свечей и бенгальских огней, сложенных в виде спирали - узора, придуманного лично Сережей и казавшегося ему верхом художественности.
Он помогал расставлять римские свечи, подвешивать бенгальские огни и ракеты - все, что через несколько минут приняло нужный вид: получилось нечто, похожее на расставленные кегли. Все отдельные изделия соединили между собой пироксилиновой ниткой, какой зажигали люстры в двенадцать свечей в церквах по большим праздникам. При этом сначала должны были зажечься римские свечи и бенгальские огни, а когда они разгорятся - все двадцать пять ракет.
Далее события понеслись уже для Сережи вне времени и пространства. Он только помнил потом их последовательность, но как долго каждое из них продолжалось - не осознавал.
Оркестр замолк. Наступила полная тишина, гости вышли из сада на луг. Некоторые из них подошли к самой площадке с фейерверками и отпускали обычные в таких случаях остроты. Только один Эккерт сосредоточенно осмотрел все установки и сказал Сереже серьезно, как взрослому и равному:
- Расстояние от римских свечей до ракет очень мало. Как вы войдете в этот "сад", когда он будет гореть, чтобы поместить вторую, третью и четвертую партию ракет?
Сережа стал его уверять, что огонь от свечей не будет сильным, так как сами свечи небольшие.
- А если лопнет свеча?
- Не должна, - ответил Сережа, но стал волноваться еще больше. Подошел Сережин отец и стал хвалить его Эккерту. Тот соглашался с похвалами, положив мальчику руку на плечо. Оркестр грянул "марш Черномора", взвилась сигнальная ракета, зажглись вертящиеся звезды, и постепенно, буква за буквой, начала разгораться надпись "Наташа". На несколько секунд задержалась буква "ш", и Сережа бессознательно этому обрадовался. Затем буква медленно заполнилась красным огнем, а за ней и последняя. Огненные узоры и их расположение были выполнены Малковской мастерской безукоризненно. Вскоре зашипели и ракеты, все двадцать штук, но ни одна из них не смогла подняться сразу. Золотые снопы искр били в землю, не в силах оттолкнуться от нее, затем большинство все же поднялось в воздух, а две так и прогорели до конца, не улетев вверх, и разорвались под конец на месте множеством разноцветных точек. Зато от восемнадцати поднявшихся ракет в небе протянулось столько же золотых дорог, из которых каждая кончалась пучком разноцветных нитей от разорвавшихся в вышине начинок. В особенности прекрасно сверкали нити "сиянье дня".
- Великолепный магниевый состав, - заметил Эккерт.
- Владимир Николаевич, пожалуйста, подойдите к маме, - и Наташа увела Эккерта в гущу гостей, стоявших вместе с хозяевами шагах в двухстах от площадки.
Оркестр опять смолк, и в тишине раздался голос Эккерта:
- Медам е месьё! Во второй части "огневого действа", как выражались во времена Петра I, будет показано фейерверочное искусство знаменитого юного пиротехника Сережи. Сейчас вы должны увидеть в воздухе множество ракет, и каждая из них разорвется такой восхитительной начинкой, какой никогда не было еще в истории пиротехники: тут будут и "нежные павильоны", блестящие и прозрачные, как слезы девушки (ну, конечно, слезы радости), и огненно-красные "слезы Мефистофеля", которые могут быть только у роковых мужчин (сам Сатана в аду плачет этими слезами); вам предстоит увидеть и жужжащие в воздухе "швермеры", словом - все на свете. Пожелаем же успеха юному таланту, в честь которого оркестр грянет туш.
Слова покрыл гром медных духовых инструментов и крики "ура!". В это же время Сережа с сердцем, бившимся барабанной дробью, зажег бенгальский огонь на палке, а от него - фитиль, соединявший римские свечи "огненного сада". Заполыхали все цвета радуги, и свечи начали выбрасывать разноцветные огненные шарики, улетавшие в темноту. После каждого шарика цвет пламени свечи менялся. Все восторженно захлопали в ладоши. Вот зажегся фитиль, соединявший двадцать пять ракет первой партии. Все они как одна вылетели из "огненного сада" и разорвались почти беззвучно в вышине, заполнив небо обещанными огненными красотами. Прогоревшие гильзы с деревянными хвостами падали с жужжанием, шлепаясь на лугу и в реку. Несколько штук, изменив направление, упали около зрителей. Девицы взвизгнули и отбежали. В это время "огненный сад" разгорелся настолько, что войти в него стало совершенно невозможно. Пришлось вторую партию в двадцать пять ракет тащить к тому месту, где дотлевал покупной Малковский фейерверк. Пока их там укрепляли и соединяли фитилем, "сад" догорел окончательно. Наступила темнота, особенно ощутимая после огней "сада". Зрители стали выражать нетерпение. Из калитки вышли солдаты-музыканты и скромной группой встали в сторонке от "господ". Сережа опять зажег фитиль и отбежал. Фитиль погас. Его снова зажег Эккерт спичкой. Наконец огонек добрался до первой ракеты и... тут случилось что-то совершенно непонятное для Сережи и вместе с тем ужасное: вместо того, чтобы зашипеть и улететь, оставив золотой след, ракета лопнула с грохотом ружейного выстрела, покрыв все сизым дымом, и тотчас же раздалось еще двадцать выстрелов. Только четыре ракеты улетели, выскочив из дымового облака, которое от ночного ветерка поползло на зрителей, обволакивая их смрадом.
- Какая гадость, - кричали дамы, разбегаясь в дыму.
Саша Войденов, Сережа с отцом и садовник кое-как устанавливали все остальные пятьдесят ракет разом, пока Эккерт успокаивал и занимал зрителей как мог.
Опять затлел фитиль. Сережа от волнения закрыл лицо руками и побежал прочь, в темноте чуть не столкнувшись с солдатом-музыкантом. Он слышал только, как опять раздалась на этот раз целая канонада выстрелов, и видел, как дымом закрыло и зрителей и сад. Только одна ракета жалко взвилась в темное летнее небо и разлилась кроваво-красными "слезами Мефистофеля". Музыканты смеялись в дыму, протирая глаза.
- Я ж тебе балакаю, Грицко, - як с пулемета, - эта фраза музыканта была последним впечатлением юного пиротехнического таланта. Он не слышал ни веселого смеха гостей, обнюхивавших свои костюмы, от которых шел запах прогоревших гильз, ни утешений Эккерта, Саши Войденова и целого сонма молодежи, которые хором твердили, что начало его фейерверка затмило Малковский и что конец был даже оригинален. Уткнувшись в пикейную жилетку отца, Сергей замер в отчаянии, не смея ни плакать, ни отвечать.
Гости, забывшие впечатления фейерверка, снова стали танцевать. Музыканты, передохнув, закусив и подвыпив, громоподобно заиграли краковяк. Нянюшка, Сережа и Жанна, утомившаяся от танцев и пожелавшая уехать раньше, отправились от войденовых на тележке по шоссированной дороге, обсаженной с обеих сторон тополями. Издали неслись звуки геликонов, прорезавших войденовский парк минорными ходами середины краковяка. Задорные трубы, издали смягчаясь в шелесте тополей, подхватывали первую фигуру в мажоре. Когда выехали к берегу реки, нянюшка сказала, обращаясь к Жанне:
- Вот, Жанна Карловна, до чего феверки доводят - в первом часу ночи мальчик домой едет. Сколько трудов, а один пшик вышел. Я ничего не разобрала - говорят, сначала Сереженькины штуки хорошо горели, а уж когда я вышла - один дым да пальба. Это все Василий Алексеевич! Пусть всегда, говорит, чем-нибудь увлекается. Да ведь надо знать меру, а то выходит - с суконным рылом да в калашный ряд. Я всегда говорила, что обидно столько трудов затрачивать на то, что сгорит в одну минуту. Вот как вы скажете - лучше быть музыкантом?
- Ну, музыкант тоже бывает разный. Наш Виктор Михайлович только и знает, что по урокам мучается. Другого ребенка и не заставишь играть, а родители требуют. И плата за уроки небольшая. А знаменитых - много ли?
Жанна ничего не возразила и стала тихо напевать начало этюда Листа "Шум леса". Нянюшка решила продолжить и углубить свои философские воззрения на жизнь:
- Нелегко жить, Жанна Карловна. Во всяком деле свои удачи и неудачи. Здесь все дело в том, чтобы стараться все получше да поумелее сделать, только себя терять в деле не надо: сердце от дела держи далеко, а голову - близко. А то будет, как у Василия Алексеевича, - весь в свою изобретенную машину ушел с умом, с головой, с сердцем, ничего кроме и не видит. Вот так и детей учит. Вдруг да из дела ничего не выйдет - с чем останешься? А человек к тому же состарится, и вся его работа встанет перед ним пустотой, и выходит ни себе, ни людям, ни Богу. Надо работать, да в работе не тонуть и кое о чем другом помнить. Ну, про вас все говорят, что вы станете знаменитой, будете концерты давать. Только для этого и здоровье надо большое - все на людях да на людях, голова закружится и измотаешься весь.
- Удивительный вы человек, Елизавета Ивановна, - с чувством сказала Жанна.
- Нянюшка моя - лучше всех, - подал наконец голос Сережа, - а все-таки отчего же они лопнули, а первые двадцать пять так хорошо полетели?
- Опять за свое - папин сынок, совсем ошарашился феверками, чисто полоумный. Вот попадешь на Канатчикову дачу, будешь по столу деревянным молотком стучать - ракеты набивать.
Но Сережа уже не слушал устрашающих предсказаний Елизаветы Ивановны - внезапно он вспомнил, что первые ракеты были синего цвета, из старой упаковочной "сахарной" бумаги, купленной им самим в чайном магазине, где в нее завертывали сахарные головы. А остальные ракеты - светло-серые, из новой оберточной бумаги, привезенной отцом специально для этих ста ракет. Но новой бумаги не хватило и в последний день пришлось брать старую, синюю. Значит, неудачные ракеты были сделаны раньше, а удачные - только вчера. И состав, пока хранились ракеты, стал, как говорится "крепче", но почему - Сережа уже не понимал. Ему ужасно хотелось вернуться и спросить отца или старшего брата, но в это время они уже подъехали к дому и, передав лошадь заспанному дворнику, отправились спать.
Утром старший брат, проспавший все поезда и не поехавший на завод, попытался объяснить ему причину неудачи:
- Состав ракеты из "пороховой мякоти", разбавленной толченым углем, в жаркие дни "крепчает", но почему именно, точно сказать затруднительно. С одной стороны, может быть, подсыхание пороха, находящегося в виде мякоти, то есть в порошкообразном состоянии, идет сильнее, чем пороха в зернах; с другой - может быть, и уголь, отчасти влажный, подсох в смеси с мякотью в ракете. А в общем, это явление хотя и наблюдается на практике, но окончательного и исчерпывающего объяснения не имеет.
Отец стал спорить с сыном, утверждая, что может идти предварительное начальное окисление серы в какие-то "начальные окислы" за счет селитры пороха. Вмешался другой брат Сережи - студент химического отделения Высшего технического училища. Спор длился больше часа, но причину "крепчания" состава так никто и не сумел объяснить - ни старший брат, инженер-химик, ни отец, кандидат естественных наук и врач, ни другой брат, студент-химик. Третий брат, студент-механик, рассмеялся и сказал, что их спор в научном отношении мало отличается от спора кухарок, у которых "не поднялись бабы на белках". Сережу под конец похвалили за наблюдательность и "дедуктивность". Этого слова он не понял, но про себя решил, что мастерство, основанное на практическом навыке, выше химической науки, и потерял к химии всякое уважение.
Появился Миша и позвал его купаться. Зарывшись в речной песок, Сережа рассказывал Мише, которого накануне не пустили к Войденовым из-за жалобы репетитора, о скандале с фейерверком и о том, что все это дело необъяснимо, впрочем, как и вся химия. Тут они стали перебирать разные профессии, вспомнили, как земский врач вскрывал утопленника, и решили стать хирургами, где безусловно требуется одно мастерство и нет никакой необъяснимой химии. Определив свое будущее, мальчики стали мазать мокрым песком животы.
