За два с половиной месяца до смерти, 10 ноября 1836 года, Пушкин писал в Крым, в Артек, князю Н. Б. Голицыну, благодаря его за переводы на французский своих стихов: "Как я завидую вашему прекрасному крымскому климату: письмо ваше разбудило во мне множество воспоминаний всякого рода. Там колыбель моего "Онегина"...
Не суждено было сбыться мечте Пушкина приобрести маленький участок "полуденной", таврической земли, где, согласно его заветной мысли, он "жил бы себе барином". В отличие от Чехова, купившего "кусочек берега" на той самой гурзуфской скале, под развалинами древней Генуэзской крепости, которой по утрам из своего окна любовался поэт. Один из первых биографов поэта, П. Анненков, считал, что подлинный Пушкин начался именно с Крыма - вспомним "Бахчисарайский фонтан", принесший ему огромную популярность и возбудивший в обществе еще больший интерес к краю, который Российская империя недавно приняла в свой состав. Сюда поспешили путешественники, ученые, искатели приключений, появились первые публикации, книги.
В ссылке, в болезни и хандре, нечаянно произошел счастливый поворот судьбы. Еще перед отъездом Пушкин писал другу: "...авось полуденный воздух оживит мою душу", и - как в воду глядел. Кавказ своими серными, железистыми, кислыми и прочими целебными водами исцелил его лихорадку, схваченную по молодой беспечности в майской днепровской воде, а Крым одарил не меньше - оживил душу. "Воскресли чувства, ясен ум", - писал поэт позже в неоконченной поэме "Таврида".
Воскресла душа поэта не только для поэзии. Пушкин с его наблюдательностью и острой восприимчивостью, можно сказать, одним из первых соотечественни ков дал ряд ценнейших заметок о Крыме географического плана. Его определения здешней природы не только оказались поэтически точными, но так и "застыли" на века, как будто вытеснив все иные, стали крылатыми.
Всего лишь за месяц поэт увидел весь Крым, все ландшафтные области полуострова: холмогорье от Керчи до Феодосии, побережье от Феодосии до Гурзуфа, где пробыл три недели, несколько раз преодолевал Главную гряду гор - через перевал "Чертова лестница" и у Балаклавы, посетил живописное предгорье в окрестностях Севастополя, Бахчисарая, Симферополя. Когда же возвращался из Крыма, то пересек всю равнинную часть полуострова. В карете, верхом на лошади, на корабле и конечно же пешком Пушкин преодолел путь почти в 800 километров, и это - в те времена!
Наблюдал он и грозные стихийные явления. Первое ожидало его в Кикинеизе (ныне Оползневое), где переход пришлось делать "через вертепы и пропасти" - то были следы громадного оползня, произошедшего незадолго до путешествия Пушкина. Второе - в Гурзуфе. Речь идет вот о чем.
Несколько лет назад крымскому ученому В. П. Казарину удалось обнаружить в Петербурге, в архиве Военно-морского флота, донесение контр-адмирала Ф. Т. Быченского Главному командиру Черноморского флота и портов вице-адмиралу А. С. Грейгу, в котором сообщалось, что в Крыму до приезда А. Пушкина около двух месяцев не было ни одного дождя, стояла адская жара, температура по Реомюру достигала 26 градусов, а по Цельсию - свыше 33 градусов в тени. (Пушкин, уже 8 дней находившийся в Гурзуфе, изнемогал, как и все.) А 27 августа на Севастополь со стороны Одессы нагрянула небывалая буря - с крупным градом, проливным дождем и молнией. "С тем вместе, - говорилось в донесении, - явился и тифон, или водяной столб, от юго-запада, при собственном своем ветреном вихре. Сие страшное явление стремлением своим противодействовало всем ветрам, которые были в ужасном волнении без всякого определения. Словом, все ужасало не токмо людей, но и самую природу! В одно время гром гремел с большим треском, повторялись удары за ударом, и так, что гул одного удара не проходил, как другой, - с большим ужасом гремел; казалось, что многие громы происходили от одного облака и в одном месте... В то же время молния, беспрерывно сверкая, освещала и самый день".
Смерч - явление в Крыму редкое - наделал немало бед в Севастополе, унес жизни шестерых и ранил более двадцати, но, к счастью, он миновал рейдовую бухту, пощадив эскадру, и бушевал всего восемь минут. Гурзуф он накрыл почти с такой же силой около полуночи, приведя всех и вся в трепет, а через сутки достиг Азова.
После бури задышалось совсем иначе, можно было предпринимать верховые прогулки, и в одиночку и кавалькадами - в обе стороны от Гурзуфа, по долинам и вдоль побережья. И хотя поэт писал впоследствии, что быстро привык к здешним красотам и уже наслаждался природой с равнодушием и беспечностью неаполитанского lazzarone, стихи его и письма говорят об ином. Утренние верховые прогулки чаще уводили его к подножью Аю-Дага по так называемой кордонной тропе, основные очертания которой и теперь сохранились на территории Артека. Тропа бежит к седловине горы и следует далее в Партенит. Но в нескольких километрах до этого она разветвляется: как тогда, так и теперь можно с нее свернуть вправо, к самым живописным, западным склонам Медведь-горы. Если взглянуть на окрестности Гурзуфа с Пушкинской скалы (искусственных руин замка, возведенных над обрывом к морю в Суук-Су, что в Артеке), на этом повороте четко выделяется плотный зеленый массив. Его называют парком Винера, что не совсем так.
Винопромышленники братья Винеры приобрели этот участок после смерти Николая Андреевича Гартвиса, второго директора Никитского ботанического сада, которого похоронили здесь же, в фамильном склепе, в 1860 году. Великолепный парк, по праву называемый Никитским садом в миниатюре, - творение его рук и, несмотря на то, что во многом композиционно разрушен, остается и по сей день памятником садово-паркового искусства. Сравнительно небольшой, на семи гектарах, перерезанный балками и оврагом, по впадине которого течет быстрая речушка, он еще сохранил черты ландшафтного стиля, а в долине - регулярные мотивы. Уцелел и крохотный, в духе того романтического времени, грот, увитый плющом. И сегодня, несмотря на утраты, парк представляет большую ценность благодаря своему богатому видовому составу (насчитывает около 200 таксонов), многие растения уникальны: редчайший экземпляр вечнозеленой голой лианы высотой более 20 метров - Elacagnus glabra Thun; трех- и четырехствольные двенадцатиметровые экземпляры самшита вечнозеленого; почти тридцатиметровой высоты дуб Гартвиса; только здесь произрастающий, весьма ценный в декоративном садоводстве можжевельник косточковый; лучшие в Крыму экземпляры магнолии крупноцветковой из Калифорнии; великолепные экземпляры секвойи и секвойядендрона и многие другие.
Это и была собственная "лаборатория" Гартвиса под открытым небом, здесь он эксперименти ровал - в собственном саду и оранжерее, прежде чем перенести результаты в Никитский ботанический сад, где трудился в течение тридцати шести лет. У себя в саду Гартвис интродуцировал многие экзотические растения из самых разных стран, а для некоторых, не "ужившихся" с сухим крымским климатом, он нашел место на Кавказе (эвкалипты, рододендрон, чай и др.). В своем саду Николай Андреевич вывел - в числе многих других - прекрасную розу Графиня Воронцова и подарил ее Елизавете Ксаверьевне, в честь которой назван этот сорт, и приложил немало трудов, чтобы украсить ее знаменитый парк в Алупке.
Участник Отечественной войны 1812 года, артиллерийский капитан в отставке, Николай Андреевич Гартвис окончил юридический факультет Дерптского университета. Но асессору Рижского суда более по душе пришлось садоводство, и прежде всего - розы, да и в плодоводстве он более чем преуспел, выведя около 500 сортов яблонь, черешен, слив. Экземпляры экзотических растений со всего света, которые по его просьбе привозили моряки, вели себя по-разному, но некоторых явно не устраивал прибалтийский климат. И Гартвис, захватив с собой один из самых редких экзотов в 1820 году, уехал в Крым. Оформив купчую на маленький участок у западного склона Аю-Дага, он прежде всего посадил это растение.
Теперь это могучий, тридцатиметровый великан, в обхвате достигающий 6 метров 27 сантиметров, таксодиум двурядный - так называемый болотный кипарис. Этот, артековский, и вовсе уникум: в Крыму ему подобного нет не только по возрасту, но и по красоте, да и вообще болотный кипарис в здешних местах по-прежнему редкость, поскольку любит места и климат более влажные. На родине - юго-востоке Северной Америки - он растет по берегам рек и на болотах. Но и наш, надо отдать ему должное, не подкачал, пусть и не такой исполин, как его американские предки таксодиумы - живые ископаемые, остатки некогда процветавшего еще в третичном периоде семейства, - одинаково хорош и весной, опушенный молодой нежной листвой, и осенью, когда крона играет на солнце оттенками от темно-зеленого до золотисто-желтого и медно-красного, да и зимой, без листьев, но на фоне остальных вечнозеленых растений он выделяется стройным, почти красным стволом. Недаром создатель Алупкинского парка Карл Кебах удачно использовал этот экзот в одной из живых картин: на водной глади озера, по которой проплывают лебеди, отражаются облака и золотая или светло-зеленая шапка таксодиума.
Если Гартвис приобрел именьице в Гурзуфе весной, то Пушкин, совершая поездку по кордонной тропе, вполне мог видеть и эту "вешку", что наметила будущий парк.
Те экзотические растения, которыми "полны" его стихи: мирт, лавр, кипарис, маслина (родом из Средиземноморья) - для Крыма не редкость. Но Пушкин сделал и ботаническое открытие: первым обнаружил здесь березу на яйле. Для Крыма она - реликт ледниковой эпохи. И хотя некоторые ботаники в том сомневаются ("скорее всего, это была осина"), в письме поэта к Дельвигу есть строки: "Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была северная береза! Сердце мое сжалось..."
Той же тропой, не возвращаясь на кордонную, но ближе к подножью Аю-Дага, можно проследовать среди обширных, необычайно живописных, благоухающих травами полян, едва заметно спускающихся к морю. Ныне на них растут и кедры ливанские, атласские, гималайские, и магнолии, и пинии, а тогда, когда это имение купил (спустя два года после путешествия поэта) знакомый Пушкина - польский граф и поэт Гюстав Олизар, местность была пустынна. Граф приобрел имение с одной целью - найти забвение от сердечной муки по Марии Раевской. И назвал он имение соответственно: "Кардиа - Иатрикон", то есть "лекарство сердца". Здесь, в гостях у графа Олизара, начал писать свои "Крымские сонеты" Адам Мицкевич, который часто спускался вечером все той же тропой, ныне называемой Пушкинской, в беседку и, заслушавшись шумом волн, оставался там на ночь.
У Пушкина об этом в "Евгении Онегине" такие строки:
"Там пел Мицкевич вдохновенный
И посреди прибрежных скал
Свою Литву воспоминал".
Некоторое время спустя имение Олизара купила Татьяна Борисовна Потемкина-Голицына, брату которой поэт признавался, что именно тут ему стал являться "Онегин".
"Своей", то есть Пушкинской, тропой поэт возвращался в Гурзуф через владения Ашеров, чьи виноградники и маслиновые рощи тянулись вдоль берега, и вряд ли мог миновать принадлежавший им маленький домик, где Ашеры укрыли под своим именем - Гашер - некую авантюристку из Европы. Жанна Деламот, клейменная на Гревской площади в Париже за участие в похищении ожерелья Марии-Антуанетты, а в Крыму графиня Гашер, вместе с двумя столь же загадочными дамами - княгиней А. С. Голицыной и баронессой Ю. Крюденер, приняла свое изгнание из общества как духовную миссию - обращение в христианство крымских татар. Что они и осуществляли с великим энтузиазмом, но без особых результатов.
Историческое восприятие Пушкиным Крыма было во многом подготовлено. Он искал, прежде всего, следы классической древности - гроб Митридата, остатки Пантикапеи и т. д. И, несмотря на определенные разочарования, не сомневался, что "много драгоценного скрывается под землею, насыпанной веками". Все-таки ему повезло: если не в Бахчисарае и Керчи, то на мысе Фиолент, под Севастополем, где он посетил Георгиевский, самый потаеннейший из христианских монастырей, связанный с именем апостола Андрея Первозванного.
Интерес к Крыму Пушкин сохранил до конца дней. Он с великой охотой выслушивал полуанекдотические рассказы своей родственницы, старой фрейлины Н. К. Загряжской, о неудаче с приобретенным ею в Крыму имением, откуда разбежались все крепостные. Он внимал каждому слову свидетеля Екатерининского века генерала Раевского о князе Потемкине-Таврическом, которому, по точному замечанию поэта, "мы обязаны Черным морем".
Пушкин по Крыму путешествовал, а каково здесь в ту пору было жить? Российские "прививки" к таврическому "стволу" проходили болезненно. Только жители Севастополя упорно продолжали великое дело - сооружали южный форпост страны. Многие же планы освоения и возрождения края рушились один за другим при столкновении с действительностью. Отечественная война 1812 года, когда было не до Крыма, вновь отбросила его на задворки империи. Какую точную оценку дал Пушкин увиденному, назвав Крым в письме к брату тотчас по возвращении из крымского путешествия "стороною важною, но запущенною". Эта "важность", несмотря на жестокую цену, которой досталась крымская земля России, будет понята ею нескоро, и долго еще будут укорять далекий и необустроенный край в том, что он тянет соки из империи и взамен не дает ничего. Но придет время, и Крым, "волшебный край" и "очей отрада", возьмет свое, став и русской Ривьерой, и цветущим садом.
*
Что и говорить, совсем иной облик теперь у Гурзуфа, изменился и весь Крым. Но все так же пьянят душу своей красотой дивные поляны в бывшем олизаровском владении, где с мирным перезвоном колокольцев на шеях бродят коровы из соседней татарской деревни. В октябре, осеняя покой этих мест и времен, вновь пламенеет пышной рыжей кроной великан-таксодиум. Крохотная, о два готических оконца, беленькая лачужка загадочной графини Деламот - над костровой площадкой пионерского Артека - повидала на своем веку немало чудес и немало знаменитостей и, конечно, повидает еще. Как прежде, "зеленеющая влага... блещет и шумит вокруг утесов Аю-Дага". А нам остаются память о молодом счастливом Пушкине и те же "своды скал, и моря блеск лазурный, и ясные, как радость, небеса".
