Для лингвистов и культурологов гипотеза чрезвычайно заманчивая. Она допускает возможность, что специалист получает в свои руки достаточно надёжный инструмент, подобный окну или магическому шару, который позволяет взглянуть на мир глазами представителей самых разных культур. Конечно, это всего лишь сравнение, которое сильно упрощает характер отношений между языком и мышлением. Подобной прямой связи быть не может: языковые конструкции и мыслительный процесс, безусловно, имеют точки пересечения (особенно, если анализировать внутреннюю речь или фонетические отрезки, помогающие запомнить нам правила умножения или порядок цветов в радуге), но всё же остаются обособленными и достаточно сложными по структуре феноменами.
В современной лингвистике принято говорить о «сильной» и «слабой» версии гипотезы Б. Уорфа.
Сильный вариант лучше всего характеризуют слова философа Людвига Витгенштейна: «Границы моего языка означают границы моего мира». Или, о чём уже было сказано: наши мысли и суждения полностью определяются (детерминируются) тем языком, на котором мы говорим.
Слабая версия предполагает всё же ограниченную связь между языком и мышлением. Мышление в этом случае признаётся свободным от языковых структур, но некоторые признаки окружающего мира будут учитываться в первую очередь носителями тех языков, в которых они выражены с помощью слов и грамматических конструкций. В качестве примера можно вспомнить предлоги места в корейском языке, которые указывают не только на расположение объекта на поверхности или внутри чего-либо, но и на степень связи/соединения с окружающим пространством (например, «магнит на холодильнике» и «кружка на столе» будут обозначены разными предлогами, так как кружку гораздо проще оторвать от стола).
Чтобы прояснить суть гипотезы, давайте обратимся к лексической группе, которая может поведать нам немало интересного об особенностях конструирования окружающей реальности с помощью языка. А именно —к цветообозначениям.
«Почему мы остановили выбор на этой группе?» — спросите вы. Это объясняется двумя особенностями.
Во-первых, цветовое зрение представителей разных культур идентично, а значит, мы имеем дело с объективно существующим фрагментом внеязыковой реальности. Некоторые цветовые ассоциации претендуют на то, чтобы иметь общечеловеческое значение. Красный повсеместно отмечается как сильный, «тяжёлый», эмоциональный. Синий единогласно признан «хорошим». Люди предпочитают скорее светлые тона цвета, нежели тёмные, и «лёгкие» цвета — более популярны.
Во-вторых, различные цвета достаточно легко представить нелингвистическим способом, предложив представителям разных культур одни и те же карточки разных цветов и оттенков.
Как работает система цветообозначений в различных языках — вопрос вроде бы простой, но это не совсем так. Достаточно рассмотреть названия для синего и зелёного цвета, которые во многих языках (в отличие от русского) обозначены одним и тем же словом.
В середине прошлого века лингвисты из Стэнфордского университета Брент Берлин и Пол Кей провели эксперимент с носителями 20 языков из разных языковых семей и установили: процесс возникновения и развития цветообозначений в различных языках мира проходит одни и те же этапы. На самой начальной стадии язык приобретает пару слов, отчасти сопоставимую с привычными нам антонимами белый/чёрный, которая служит для обозначения оппозиции блестящих и матовых объектов.
Можно привести в пример язык дугум (Новая Гвинея), в котором всё, что блестит, относится к разряду белого (mili): луна, солнце, мокрая после дождя листва, гроза. А всё матовое становится чёрным (modal): кровь, сухая листва, овца. Интересно, что один и тот же объект (например, листва) может менять цветовое обозначение в зависимости от того, влажный он или сухой. Нечто похожее можно обнаружить и в русском языке, где слово «белый» исторически и этимологически связано с древнеиндийским bhālam — «блеск».
На следующем этапе практически во всех языках появляется отдельное название для красного цвета, которое обычно оказывается этимологически связанным со словом «кровь» (как, например, в индоевропейских языках, где в основе лежит слово rud) или «огонь». Кстати, в русском языке слово «красный» считается относительно поздним приобретением, вторичным по отношению к слову «красивый». А вот более ранняя номинация «черв-лёный», согласно словарю Фасмера, связана со словом «червь»: «червячок, кошениль, из которой добывали пурпурную краску».
Затем появляются названия для зелёного или жёлтого, происходит постепенное разделение этих цветов (причём оттенки синего всё ещё входят в спектр зелёного). И, наконец, оформляется отдельное слово для синего цвета.
Совпадение номинации для синего и зелёного цвета наблюдается во многих языках и в наше время. В японском языке отдельное обозначение зелёного («мидори») появилось в середине прошлого века и всё ещё ограничено в своей сочетаемости. Сигнал светофора, предупреждающий о начале движения, пока называется традиционным «ao» и может обозначать как синий, так и зелёный цвет, в зависимости от ситуации. Кроме того, в Японии используется и слово «gurin», в котором легко рассмотреть заимствование из английского языка («green»).
Вообще, триада «жёлтый — зелёный — синий» долгое время сохраняет общее название во многих языках, поэтому встречаются весьма интересные «путешествия» цветообозначений для этой части спектра. Так, в албанском языке существует отдельное слово для зелёного цвета (gjelber), которое происходит от латинского «galbinus», что первоначально означало «жёлтый»; оригинальное латинское слово для зелёного цвета (viridis) оказалось источником албанского слова для жёлтого (verdhe).
В русском языке слова «жёлтый» и «зелёный» восходят к одному и тому же праславянскому корню zьltъ, который оказывается родственным греческому χόλος (желчь) и древнеиндийскому háris (жёлтый, золотистый).
А вот название для синего цвета в нашем родном языке появилось на довольно раннем этапе и изначально использовалось для обозначения блестящих тёмных поверхностей, в том числе чёрного, тогда как слово «чёрный» обозначало, в первую очередь, матовый тёмный цвет. Например, в «Слове о полку Игореве» можно встретить упоминания синего Дона, вина и даже молний! Да и по происхождению слово «синий» связано с глаголом «сиять». Отчасти напоминает систему цветообозначений в языке дугум, не правда ли?
Логичным кажется и появление узкоспециализированной номинации «голубой» для обозначения светлого оттенка синего. Кстати, об относительно недавнем появлении в русском языке этого слова косвенно сигнализирует отсутствие краткой формы (сравните, например, с формами жёлт, зелен, чёрен, которые появились намного раньше).
Означает ли это, что носители русского языка успешнее справляются с различением синего и зелёного цвета? Здесь я вынужден примкнуть к скептикам, которые считают, что отсутствие номинации для цветов практически не затрудняет их различение. Даже с учётом того, что номинации для синего и зелёного появились в русском языке достаточно давно и имеют различные истории происхождения, можно обнаружить свидетельства ошибочного смешения этих слов. Вот два примера из художественной литературы.
Один из них представляет запись Ивана Бунина, в которой он отметил смешение лексем «зелёный» и «синий» в речи носителей русского языка: «В жаркий день, в конце апреля, ходил в село Измайлово, вотчину царя Алексея Михайловича. Выйдя за город, не знал, какой дорогой идти. Встречный мужик сказал: “Это, должно быть, туда, где церьква с синим кумполом”. Шёл ещё долго, очень устал. <…> Увидал наконец древний собор с зелёными главами, которые мужик назвал синими, — как часто называют мужики зелёное синим, — увидал весенний сквозной лес, а в лесу стены, древнюю башню, ворота и храм Иоасафа, нежно сиявший в небе среди голых деревьев позолотой, узорами, зеленью глав, — в небе, которое было особенно прекрасно от кое-где стоявших в нём синих и лазурных облаков…».
Второй фрагмент из романа Михаила Булгакова «Белая гвардия». Адресуя комплимент Елене Турбиной, поручик Мышлаевский также смешивает «синий» и «зелёный».
— А ты, Леночка, ей-богу, замечательно выглядишь сегодня. И капот тебе идёт, клянусь честью... Совершенно зелёный. Нет, до чего хороша.
На что Елена Турбина отвечает, что это — «электрик» (в начале прошлого века название использовали для обозначения особого оттенка синего цвета).
Итак, мы возвращаемся к вопросу о том, в какой степени родной язык влияет на наше мышление. Если бы мы приняли гипотезу лингвистической относительности в её сильной версии, то могли бы ожидать, что основная причина неразличения цветов — использование для них общего названия (как это происходит в английском, где «голубой» и «синий» обозначены одним словом «blue»).
Однако мы видим, что носители русского языка, в котором есть отдельные названия, порой не отделяют синий и его оттенки от зелёного цвета.
Очевидно, что гипотеза Уорфа — интересная парадигма для обсуждения, но в сильной версии (в которой язык диктует, что думать) она не состоятельна. Связь между языком и мышлением оказывается сложнее, чем предполагал Уорф, а отсутствие (или наличие) отдельных слов в языке нельзя считать знаком ограниченности кругозора его носителей.
В жизни всех языков был период, когда в них существовало лишь два цветообозначения — чёрный и белый — и носителям языка того времени казалось, что этого вполне хватает для исчерпывающего описания окружающего мира. С развитием культуры (например, с появлением искусственных красителей для ткани) потребность в использовании базовых названий для цветов постепенно росла, и сейчас этот набор в разных языках включает в себя 10—12 слов.
Нам кажется, что теперь это окончательно закрытый список, а номинации достаточно полно описывают цветовую характеристику действительности. Но что если, например, через тысячу лет и эта система покажется примитивной? Потенциал для этого есть — существует около 5 миллионов оттенков, причём многие уже сейчас получают уникальные названия (фуксия, лососевый, танго — это только оттенки розового). И тогда строчка из популярной песни «Цвет настроения синий» (вольный перевод английской идиомы «feel blue», а ближайший аналог в русском языке — «тоска зелёная») будет звучать слишком обобщённо. Носителям языка потребуется уточнение: какого именно оттенка синего? Персидский синий или тёмный ультрамарин?
