- Когда-то давным-давно, - рассказывает Тамара Андреевна, - я прочла слова древнего мудреца: "Никогда не делай другому то, чего не пожелал бы себе". И подумала: а может, следует их чуть изменить? Например, так: "Всегда делай для других то, чего хотела бы себе". Формула, как видите, несложная, и я стремилась следовать ей. Она давала мне не только ощущение душевного комфорта, но и силы.
Постараюсь объяснить. Почти всю жизнь я прожила в Москве в так называемом Доме правительства (писатель Юрий Трифонов дал ему имя "Дом на набережной"), построенном в 1928 году для видных деятелей партии, правительства, науки и искусства (как я там очутилась - чуть позже). И однажды я поняла, что будет несправедливо, если канет в прошлое память о сотнях жильцов дома, погибших в годы сталинских репрессий, и надо бы создать небольшой музей.
"Ты сошла с ума, - говорили знакомые и друзья. - Ты представляешь, что значит организовать музей? Это бесконечное хождение по кабинетам, в которых на тебя смотрят скучные казенные лица с выражением, ясно говорящим: "А это еще что за дотошная старуха? Да ей не музей нужен, а совсем другое учреждение!" Это сотни разных бумажек, постановления, которые никто не хочет подписывать, и финансирование, которого нет".
Впрочем, кое-что о музеях я уже знала. Сразу после войны меня наградили путевкой в Гагры, и там я подружилась с Дарьей Пешковой, внучкой Максима Горького. Как-то в разговоре она предложила мне организовать музей Горького. По образованию и по опыту работы - а я окончила энергетический факультет Плехановского института и работала главным энергетиком наркомата авиационной промышленности - я была бесконечно далека от музейного дела. Но человек я увлекающийся, люблю все новое и неизведанное, и внучка писателя меня уговорила.
Три года я тратила каждую свободную и даже несвободную минуту на организацию экспозиции в доме, где после возвращения из Италии в Москву жил Горький и где он умер. А когда все было готово, когда музей был практически создан, последовала резолюция Сталина, который выражал сомнение в том, что частная жизнь писателя может кого-то интересовать...
Но вернемся к Дому правительства. Шел 1980 год. Сталина с его сомнениями не было уже двадцать семь лет, но все остальные трудности остались. К тому же мне стукнуло семьдесят два, я только что перенесла тяжелейшую онкологическую операцию, стали сдавать глаза. "Какой музей, Тамара, - увещевали меня друзья и родственники . - Одумайся, тебе уже не о музее заботиться надо..."
Но я всю жизнь была упрямым человеком. Когда, например, поняла, что в семье моего первого мужа никто с моим мнением считаться не собирается, подхватила под мышку трехмесячного сына и ушла.
Не знаю, как мне удалось проковылять все круги бюрократического ада, вырвать все нужные и ненужные резолюции и согласования и создать наш маленький "Музей жертв сталинизма".
О, я видела своими глазами, как пустел наш Дом, как по ночам исчезали его жильцы. Ведь я жила в Доме с 1931 года, когда мой брат Михаил получил там квартиру.
Был он самым талантливым в нашей семье, настолько талантливым, что знаменитый бакинский капиталист Александр Манташев еще до Первой мировой войны отправил его учиться в Петербургский университет, где он закончил два факультета и увлекся коммунистическими идеями. Увы, остальных родных я потеряла рано: отец и сестра погибли в 1916 году во время турецко-армянской резни, а мать умерла от сыпняка в Астрахани. Я оказалась в детдоме. Когда в город пришли красные и начали проверять, кто есть кто, один из командиров подозрительно посмотрел на меня и спросил: "А ты случаем не родственница знаменитого Тера - предгубкома в Орле?"
"Это мой брат", - пробормотала я, и на долгие годы после этого Михаил стал для меня и отцом, и матерью, и идеалом.
Я пришла в ужас, когда брат в один прекрасный день объявил мне, что через четыре месяца я, полуграмотная, буду поступать на энергофакультет Плехановского института. Я - и в институт? Я, которая в пожаре Гражданской войны почти не ходила в школу и едва умела читать по слогам? Четыре месяца почти не спала, не ела, высохла, как щепка, но в институт поступила. Нет, не по блату - брат был из тех большевиков-фанатиков, которого просить о протекции было немыслимо. Даже не так - он просто не понял бы, о чем я говорю. Я сдала все экзамены.
Как и многие истинные большевики тех лет, брат буквально "горел" на работе. Когда врачи обнаружили у него туберкулез в открытой форме, он категорически отказался брать отпуск для лечения и продолжал работать в своем самоубийственном темпе. В 1931 году он умер.
Печальная ирония судьбы - эта "своевременная" смерть оставила меня в Доме правительства, правда, в меньшей квартирке. Проживи Михаил Тер-Егиазаров еще пять-шесть лет, и, как сотни его товарищей и соседей по дому, он исчез бы в безднах ГУЛАГа.
Для сохранения памяти о сотнях невинных жертв сталинских репрессий мне и хотелось создать музей. Десять лет жизни потратила я, чтобы он появился на свет, десять лет бесконечных хлопот и обивания начальственных порогов.
Зато музей есть. Пусть маленький, но памятник тем, кто исчез в пучине тюрем и лагерей, памятник тому образу жизни, когда даже у больших начальников в квартирах вся мебель была казенная, украшенная инвентарными номерками.
- Когда наступили страшные времена ежовщины, ваш дом пустел с ужасающей быстротой. Закрадывались ли у вас какие-нибудь сомнения? Ведь вы знали многих из тех, кто в одночасье становился "врагом народа" и исчезал навсегда, а потом его или ее фото тщательно вымарывались из книг и учебников.
- Конечно, мне удобнее было бы сказать: да, я мучилась сомнениями и тому подобное. Но это было бы неправдой. Я оказалась щепочкой, винтиком огромной машины, и поток времени нес меня, как и других. Как и другие, я не сомневалась, что мы строим социализм, и всех, кто нам мешает, следует уничтожить.
Да, время было жестоким, но можно ли судить тех людей по сегодняшним меркам? Я помню, как на моем дежурстве в главной диспетчерской случилась авария. Последствия тут же устранили, но на собрании мои коллеги, даже товарищи, обвиняли меня во вредительстве, требовали изгнать из партии и предать суду. То есть физически уничтожить. Я абсолютно уверена, что в глубине души они понимали, что это чушь, но как сейчас вижу их злые, чужие глаза. Отсутствие сострадания, жестокость, ненависть к ближнему - вот приметы того времени. И все это странно сочеталось с трудовым энтузиазмом и бескорыстием.
- Хорошо, Тамара Андреевна, тогда вы были, как вы выражаетесь, "щепкой в потоке". А как вы сегодня относитесь к тому царству злобы, недоверия, жестокости и предательства?
- Что я могу сказать? Это было страшное время. Да, строились "днепрогэсы" и "магнитки", и это было прекрасно. Для нас это - вехи на пути к царству добра и справедливости. Но только теперь я понимаю, что к царству добра на чужих костях не доберешься. Вместо строительства величественного храма мы разрушали наши души...
Я никогда ни на кого не доносила, но когда арестовали моего хорошего друга и честнейшего человека инженера Глеба Андреева, я не бросилась защищать его... Тогда это было нормой. Сегодня мне стыдно...
Уже после войны я встретилась с человеком, женой которого стала. Вскоре его направили на работу в Китай. Но и там я оставалась такой же неугомонной, какой была всю жизнь. Я выучилась вязать на вязальной машине и втянула в это дело почти всех женщин из нашего посольства. В магазинчике, в котором мы покупали пряжу, нас вскоре запомнили и приветливо улыбались - как же, оптовые покупатели.
Уже в Москве, когда мне было за семьдесят, у меня обнаружили рак. Муж к тому времени умер, и я осталась один на один со смертельной болезнью. Да, операцию сделали, но гарантий никто не давал.
- Тамара Андреевна, верите ли вы в бога?
- Нет. Мне кажется, с Богом в душе нужно вырасти, а я росла в воинствующе-безбожном государстве. Но я выработала свою маленькую религию, очень простую. Нужно стараться приносить людям пользу, как можно больше пользы, и ничего не требовать взамен.
В 75 лет, после операции, я играла в теннис. Но горжусь не этим (теннис, увы, давно пришлось оставить), а тем, что смогла создать музей нашего Дома, хотя бы на время сохранить от тлена свидетельства жизни невинных жертв, которые были поглощены ненасытным молохом сталинского террора. Десять лет я бескорыстно отдала музею, и только сейчас он приобрел статус муниципального.
Я горжусь и тем, что сумела уговорить компанию "Седьмой Континент", что размещается в доме, ежедневно бесплатно кормить обедами наиболее обездоленных наших стариков. Тот же "Седьмой Континент" регулярно преподносит подарки всем жильцам, кому за 80.
Не знаю, но где-то в глубине моей старой души теплится мысль, что мой атеизм, быть может, милее Богу, чем та вера, которая сводится к здоровенному золотому кресту на показ. Не знаю, не знаю...
- Тамара Андреевна, как вы считаете, когда люди в целом были лучше, добрее - в те далекие сталинские времена или сейчас, когда многие все меряют на деньги?
- О, это не простой вопрос. Казалось бы, обитатели бараков, у которых в хозяйстве была одна дырявая кастрюля, должны быть добрее обладателей современных роскошных коттеджей. Но, вспоминая их злобу, зависть, готовность оклеветать соседа в надежде получить освободившуюся комнатушку, я начинаю сомневаться... Скорее всего, люди во все времена несут в себе и плохое и хорошее, но верх берет то, чему более способствует жизнь...
- Вы боитесь смерти?
- Видите ли, для меня это не вопрос. С мыслью о смерти я давно свыклась. Главное - чувство выполненного долга. Большого ли, маленького - не столь важно. Я давала людям, что могла, ничего не просила взамен, на душе у меня покой...
