Павел Воинович Нащокин не любил писать и жаловался на то своему лучшему другу «удивительному^ Александру Сергеевичу» «Как жаль, что я тебе пишу - наговорил бы я тебе много забавного (...). Я все мольчу, а иногда и отмальчиваюсь - и скоро разучюсь говорить, а выучусь писать - дай бог, я бы очень этого желал»
Пушкин наслаждался «нащокинскнми разговорами»; в одном письме признавался, что «забалтывается с Нащокиным», в другом - что «слушает Нащокина», в третьем - что «Нащокин мил до чрезвычайности (...), смешит меня до упаду». Во время холеры Пушкин просит передать Павлу Войновичу, «чтоб он непременно был жив (...), что, если он умрет, не с кем мне будет в Москве молвить слова живого, то есть умного и дружеского». Нащокинскнми разговорами и воспоминаниями начинались или обогащались пушкинские замыслы - «Дубровский», и «Домик в Коломне» были сначала «рассказаны». Нащокиным, - когда же сюжеты Павла Войновича встречались в общей беседе с необыкновенными «байками». Михаила Семеновича Щепкина, то в этой смеси уже виднелись гоголевские силуэты.
Несравненного рассказчика Пушкин заставлял еще и писать. Писать же было хлопотно, грамматика хромала, а безжалостный Пушкин взял вдобавок с Павла Войновича слово отправлять послания, как вышли из-под пера, без всяких подчисток, в первозданной прелести. «Письма мои, делай милость, рви, - просил однажды Нащокин, - ибо им можно будет со временем смеяться, этому (письму) тем более, ибо оно совершенно писано слогом нежной московской кузины, но этому виноват ты, не позволив мне писать начерно»
, Как не понять Пушкина, читая письма «Войныча» - неграмотные и талантливые, наивные и глубокомысленные, - причем все названные свойства находились в столь тесной зависимости, что если бы прибавилась грамотность и убавилась наивность, то непременно уменьшились бы талантливость и глубокомыслие. Вот, например, нащокинский дом, описанный хозяином:
«Народу у меня очень много собирается, со всякими надо заниматься, а для чего, так богу угодно ни читать, ни писать время нет-только и разговору здравствуйте, подай трупку, чаю. Прощайте - очень редко - ибо у меня опять ночуют и поутру, не простясь, уходят»
Про смерть от холеры князя Н. Б. Юсупова (пушкинского «Вельможи») «Не знаю почему, а мне было его жаль - вреда, кажется, он никому не делал - ибо никто не жаловался, а про добро не знаю, - умер же умно и равнодушно, как мне рассказывали (...). Ныне смерть поступает и решает жизнь человеческую уже не гражданским порядком, а военным судом,-то есть скоро и просто»
Может быть, лучшая характеристика Чаадаева, сделанная его современником, принадлежит Павлу Войновичу, который ученого и таинственного Чаадаева даже несколько опасался и вообще избегал о нем судить, зная, что Александр Сергеевич этих суждений не одобряет. Однако, когда Пушкин попросил Нащокина снестись с Чаадаевым по делу, то вскоре получил следующий отчет:
«Чаадаев всякий день в клобе, всякий раз обедает, - в обхождении и в платье переменил фасон, и ты его не узнаешь, - я опять угадал - что все странное в нем было ни, что иное, как фантазия, а не случайность и плод опытного равнодушия ко всему. Еще с позволения Вашего скажу (ибо ты не любишь, чтоб я о нем говорил), рука на сердце говорю правду, - что он еще блуждает - что еще он не нашел собственной своей точки, я с ним об многом говорил - основательности в идеях нет - себя часто противоречит. Но, что я заметил -, и это мне приятно, - человек весьма добрый - способен к дружбе, привящив, честолюбив более чем я, - себя совсем не знает, потому и часто себя будет нужно изменять, что ничего не доказывает - тебя очень любит, но меньше чем я.»
В двадцати трех сохранившихся письмах Нащокина к Пушкину неизменно проявляются ум, и наблюдательность писавшего. В одном из писем Павел Воинович сообщает о житье-бытье своего брата и родни:
«Жена (брата) в деревне и утешается свободно - ходит гулять с камердинером бывшим князя Грузинского щеголь, в куртке, в плисовых шароварах, весь в бронзовых цепях и говорит басом (...). Коммердинер Петрушка все еще ничего, а от (кучера) Кириана житья нет никому. Вот главные лица, владельцы той усадьбы, откуда мой отец чванно выезжал, где он, и похоронен. Если там, где он теперь, душа также чувствует и понимает, как и здесь - так вот Ад; наказание за суетность»
Нащокинские воспоминания, которых еще не представлял сам Павел Воинович, уже угадывал и требовал Пушкин, зарождались в разговорах и письмах. «Удивительный Александр Сергеевич» вообще любил принуждать друга или бывалого человека к писанию воспоминаний (а случалось, оба совмещались в одном лице); он терзался от того, что много замечательных людей и событий проходят бесследно, ибо мы «ленивы и нелюбопытны», и, можно сказать, пользовался тремя способами превращения чужого рассказа в «меморию» во-первых, писал заглавие, а иногда даже первые несколько строк чужих записок - «для затравки» пушкинской рукой были начаты записки Щепкина и Матюшкина; во-вторых - сам записывал интересные рассказы собеседника так появились «Разговоры Загряжской»; наконец, третий прием заставить бывалого друга изложить свои воспоминания в письмах на имя «любезного Александра Сергеевича.»
Пушкин хорошо понимал, как трудно посадить за стол перед чистым листом бумаги
Павла Войновича и поэтому применил к нему сначала способ второй записывал сам. Так появился первый эскиз будущих воспоминаний - «Записки П. В. Нащокина, им диктованные в Москве, 1830»
Эти несколько листков были найдены в тетради Пушкина (позже названной «плетневско-гротовской») после его гибели и вскоре напечатаны под измененным заглавием «Старинные русские странности. Отрывки биографии ***»
Записки рассказывали о детстве Нащокина и содержали колоритные подробности об отце Павла Войновича, известном екатерининском генерале Воине Васильевиче Нащокине (1742 - 1806 гг.).
Вскоре после первой записи нащокинских рассказов Пушкин переселился в Петербург и уже не мог регулярно преследовать Павла Войновича с пером в руке. Зато Нащокину пришлось писать письма, которые, вероятно и навели Пушкина на мысль, что его корреспонденту следует сочинять мемуары самому. Очевидно, в сентябре 1832 года, во время посещения Пушкиным Москвы и обязательной остановки в нащокин-ской квартире, с Павла Войновича было взято слово приступить к работе над «мемориями»
В первом же письме, по возвращении в столицу 2 декабря 1832 года, Пушкин спрашивал, будто продолжая начатый разговор «Что твои мемории? Надеюсь, что ты их не бросишь. Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятнее, да, и тебе легче. Незаметным образом вырастет том, а там поглядишь и другой» 10 января 1833 года Нащокин отвечал, что «мемории не начинал, некогда». Некогда было и в следующие несколько лет, когда в жизни Павла Войновича случались крупные происшествия он женился на Вере Александровне Нарской, для чего покинул прежнюю свою привязанность цыганку Ольгу Андреевну и, опасаясь ее ревнивой мести, оставил дом со всем имуществом и надолго скрылся с молодой женой в Тульской губернии, там сидел без гроша и писал Пушкину:
«Не могу, силы нет - описать тебе могущее быть унизительным мое положение, - не то, чтобы не умел - в мемориях я в своих опишу, но теперь, какая-то русская амбиция мешает». Впрочем, непрерывные просьбы о деньгах (вовремя не доходившие к Пушкину), и другие трудные обстоятельства не испортили «нащокинского стиля» (из Тулы, например, он пишет «Жена моя брюхата, - без причут (то есть - причуд!), только не любит табаку, - знать будет старовер»
К 1835 году жизнь Нащокина наконец наладилась, и он вернулся с женой в Москву. Пушкин в то время написал ему «Рад я, Павел Воинович, твоему письму, по которому я вижу, что твое удивительное добродушие и умная, терпеливая снисходительность не изменились ни от хлопот новой для тебя жизни, ни от виновности дружбы перед тобой». Слова «виновность дружбы» подразумевали сожаление поэта, что он не помог Павлу Войновичу в его житейских передрягах.
Когда жизнь устроилась, снова были вспомянуты «мемории». Нащокин, человек высокой чести и обязательности, про свое обещание помнил и при случае выполнил.
В мае 1836 года Пушкин в последний раз приехал в Москву и в последний раз «забалтывался с Нащокиным» (домой писал «Нащекин здесь одна моя отрада», «любит меня один Нащекин») *. 27 мая, уже из Петербурга, Пушкин писал Павлу Войновичу «Я забыл взять с собою твои записки; перешли их, сделай милость, поскорее». Нащокин, пенявший перед этим поэту за известную необязательность («виновность дружбы»), разумеется, исполнил просьбу с той же точностью, с, какой исполнял все другие поручения (добывал денег, приглашал В. Г. Белинского в «Современник», встречался с Чаадаевым...).
Вторая редакция нащокинских «меморий», на этот раз написанных самим автором, попала к Пушкину летом 1836 года. Пушкин начал редактировать полученный отрывок, возможно, подготавливая его для публикации в своем «Современнике». Этот текст (как, и «Записки 1830 года» - первая редакция) хорошо известен.
Казалось бы, иных «меморий». Нащокина не могло быть - ведь вторую редакцию Пушкин читал уже «у гробового входа». Известный пушкинист Л. Б. Модзалевский догадывался, однако, что, может быть, не все нащокинские записки обнаружены. Между прочим, один из первых пушкинистов, П. И. Бартенев, после посещения Нащокина 10 октября 1851 г. записал «Отрывки биографии ***» - самого Нащокина. Он показывал мне свои записки, которые Пушкин сократил и переделал в этих маленьких отрывках»
«Отрывки биографии ***» - первая редакция записок Нащокина (1830 г.), опубликованная в 1841 году в XI томе посмертного издания сочинений Пушкина. Однако из сообщения Бартенева следует, что у Нащокина дома хранилась еще, какая-то рукопись его записок. М. А. Цявловский, комментируя это сообщение, писал «Рукопись записок Нащокина, которую он показывал Бартеневу, теперь неизвестна»
Нащокин, свято почитая и оберегая память Пушкина, сочетал это бережение с характерным, чисто нащокинским небрежением. Павел Воинович относился к категории людей, чье отношение к Пушкину было независимо (или мало зависимо) от его литературного таланта. Первая группа таких людей - это верхи, «свет». Там в Пушкине видели не столько гениального поэта, сколько камер-юнкера, светского человека, «мужа Натальи Николаевны» - иным симпатичного, другим - безразличного, третьим - неприятного.
Эти два полюса любви и нелюбви к великому поэту, внутренне совершенно противоположных, но внешне парадоксально сходных, разумеется, представлены здесь несколько упрощенно, но они существовали.»
Нащокин, конечно, знавший и тонко ценивший пушкинскую поэзию, в то же время несравненно больше знал и любил в Александре Сергеевиче человека. (Может быть, Пушкину не хватало именно таких друзей, которые любили бы его книги, но еще больше - его самого?)
Если верить поговорке, что наши недостатки - продолжение наших достоинств, то из особенного взгляда Нащокина на Пушкина вытекает и его взгляд на пушкинские рукописи:
«Память Пушкина, - писал он М. П. Погодину, - мне дорога не по знаменитости его в литературном мире, а по тесной дружбе, которая нас связывала и потому письма его, писанные ко мне с небрежностью, но со всей откровенностью дружбы, драгоценны мне, а в литературном отношении ценности никакой не имеют, но еще могут служить памяти его укоризною»
Нащокин, дорожа дружбой ушедших лет, полагал, что его переписка с Пушкиным касается лишь их обоих. Другим, если они любопытствовали, он был готов показать, почитать письма, но все же их дело - сторона. И вот, случалось, что в нащокинском доме пушкинскими письмами обертывались свечи!
Рассуждая подобным образом о страницах Пушкина, Нащокин, понятно, еще меньше значения придавал собственным рукописям и воспоминаниям. Многое исчезло безвозвратно за сто с лишним лет, минувших после смерти Нащокина, - многое, но, к счастью, не все.
По всей видимости, та самая рукопись, которую видел у Нащокина П. И. Бартенев, - еще один, самый крупный, фрагмент нащокинских «меморий» - случайно попала в Саратове в конце 20-х годов к Елене Петровне Подъяпольской, научному сотруднику Института истории Академии наук СССР. Е. П. Подъяпольская передала нащокинские «мемории» в Отдел рукописи Ленинской библиотеки и любезно предоставила автору этой статьи возможность их опубликовать. Рукопись представляет собой большую тетрадь (23X^7 см), написанную чернилами от руки. 24 страницы исписаны, а 20 страниц (уже разлинованных и занумерованных рукою Нащокина) оставались чистыми.
Около 40 процентов текста «Записок» (стр. 1 - 11) почти полностью совпадает со второй редакцией нащокинских «меморий». Начиная с 11-й страницы до страницы 24-й идет новый текст, однако несколько эпизодов из этой никогда не публиковавшейся части записок известны в пушкинском изложении, по первой редакции мемуаров («Записки П. В. Нащокина, им диктованные в Москве, 1030 г.»).
История новообретенной рукописи, очевидно, такова. Нащокин написал ее в Москве в 1035 - 1036 гг. в виде письма к Пушкину. Написал в несколько приемов, с черновиками, которые затем перебелял сам, и с помощью жены. Вероятно, предполагалось, что тетрадь останется у Нащокина для продолжения работы, пока «незаметным образом вырастет том, а там поглядишь и другой». Но Пушкин ждал начала «меморий», напоминал о них и Павел Воинович стал переписывать для друга уже готовые отрывки, а после мая 1636 года отправил в Петербург копию первых одиннадцати страниц своей тетради (из содержавшихся в ней двадцати четырех); возможно, в письме больше не поместилось и остальную часть предполагалось послать особо, а может быть, автор просто хотел еще поработать над нею.
Если сравнить вторую редакцию записок Нащокина и соответствующие страницы новонайденной рукописи, можно заметить, что Нащокин непрерывно исправлял и дополнял первоначальный текст. Так, в копии, ушедшей к Пушкину, кое-что переработано, новая рукопись исправляет некоторые места той, которую читал Пушкин, а кое-что и ухудшено - появились новые ошибки, описки. Мало того, уже после отсылки Пушкину начала «меморий». Нащокин продолжал делать в тексте некоторые исправления.
Рукопись обрывается почти на полуслове. Целого тома, а там и другого, о которых мечтал Пушкин, не получилось, хотя рассказов и воспоминаний у Нащокина наверняка хватило бы.
В одном из последних писем к Павлу Войновичу Пушкин писал:
«Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется и на жизнь нечего роптать и смерти. (последнее слово Пушкиным зачеркнуто и заменено словом «старости») и старости нечего бояться»
До гибели поэта оставалось в ту пору меньше года.
В нащокинской тетради ни слова о Пушкине (кроме обращения). Но пушкинское присутствие ощутимо. Здесь слышатся отзвуки последних разговоров, когда Александр Сергеевич «забалтывался» с Павлом Войновичем, за жженкой, которую Пушкин называл Бенкендорфом, потому, что она, «подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок». За тетрадью Нащокина угадываются немногие счастливые минуты в последнем году жизни Пушкина. Именно эти воспоминания поэт читал и слыхал от «Воиныча». Он хотел их напечатать, он видел в них нечто несравненно большее, чем «еще один исторический документ», он был вдохновителем, чуть ли не соавтором этих записок, которые и родились-то в виде письма к «Любезному Александру Сергеевичу.»
Попробуем положить рядом с самыми объемистыми нащокинскими записками их самую краткую и самую раннюю, чисто пушкинскую редакцию - «Записки Нащокина, им диктованные в Москве, 1830»
Как уже говорилось, Пушкин успел в 1830 году записать со слов Павла Войновича несколько эпизодов, которые находятся, как раз в тринадцати ранее неизвестных страницах; кроме того, в первой редакции есть несколько эпизодов и фактов, которые сам Нащокин, несомненно, изложил бы, но просто не успел к ним подступиться.
Уже давно исследователи отметили, что не следует буквально понимать пушкинский заголовок «Записки П. В. Нащокина, им диктованные» достаточно сопоставить стиль, язык двух редакций нащокинских записок. Возможно, конечно, что Пушкин, слушая Нащокина, сохранил, какие-то характерные для друга обороты и последовательность повествования. Но все же получился истинно пушкинский отрывок со всеми чертами пушкинской прозы. В первых «Записках Нащокина» быстрота, ясность, юмор напоминают «Повести Белкина»; колоритный генерал Нащокин с его борзыми, шутами и карлами явно сродни Кириле Петровичу Троекурову из «Дубровского», незадачливый учитель-француз, которому Нащокин обязан «первым пьянством», - это почти мосье Бопре из «Капитанской дочки»; люди, нравы, анекдоты XVIII столетия кажутся заимствованными из повестей, анекдотов, исторической прозы Пушкина.
Теперь, располагая новой рукописью Нащокина, мы получаем счастливую возможность, которой были прежде лишены сравнить одни и те же эпизоды в записи Нащокина и в более ранней записи Пушкина. Сопоставление обоих текстов позволяет увидеть некоторые особенности работы Пушкина при записи интересного, живого рассказа, чьих-либо воспоминаний. Первое, что легко заметить, - это экономность, лаконичность пушкинского варианта. Он записал почти все эпизоды, которые в рукописи Нащокина занимают целый лист и сверх того еще несколько историй, потратив на то в два с половиной раза меньше слов.
Вот только один пример.
Нащокин «Теперь расскажу, каким запомню своего отца. Могу вспомнить с некоторой отчетливостью выезд батюшки из костромской его вотчины в Москву. Я тогда сидел у девичьего крыльца на большом камне, ожидая тройку запряженных мальчиков в маленькую мою коляску, окруженный мамками, няньками, я не видал суматохи, производимой у большого крыльца, как вдруг потребовали меня и потащили от одного крыльца к другому сквозь множество людей, экипажей, лошадей, коими наполнен был весь двор весьма огромный - в последствии времени я не видывал больше ни в, каких усадьбах, а тогда он мне казался беспредельный; меня подвели к лестнице, которая мне показалась лестницей, виденной во сне Яковом Израильским, виденного мною в картинах Священной Истории, но на ступеньках оной не ангелы, просторно сидящие, но толпа разных народов, усеянных сверху до низу, как-то арапов, карликов, бездна пудреных голов, красных галунов, обшитых камзолов, зеленых мундиров, в гусарских, казачьих и польских платьях, бездну женщин и посредине отца моего, которого фигура мною уже была описана, на нем был зеленый плащ с красным подбоем и засаленный зеленый складной картуз, плащ и картуз еще существуют. Помню я, что меня приподняли к нему очень близко, он, что-то спросил, я заплакал, он вскрикнул и потом я был уж в детской комнате и из окошка видел, как тянулся обоз через мост и вверх по аллее, и, как завернулся вдоль винокуренного заводу, и исчез. Потом я совсем почти его не помню»
Пушкин; «Помню отца своего и вот в, каких обстоятельствах. Назначен отъезд в Петербург. На дворе собирается огромный обоз. Крыльцо усеяно народом, гусарами, егерями, ливрейными лакеями, карликами, арапами, отставными майорами в старинных мундирах и проч. Отец мой между ими в зеленом плаще. Одноколка подана. Меня приносят к отцу с ним проститься. Он хочет взять меня с собою. Я плачу жаль расстаться с нянею. Отец с досадой меня отталкивает, садится в одноколку, выезжает; за ним едет весь обоз; двор пустеет, челядь расходится, и с тех пор впечатления мои становятся слабы и неясны до 10-го года моего возраста.»
Нелепо, разумеется, при сравнении приведенных текстов доказывать преимущества пушкинского Нащокин никогда не был писателем. Интересна работа Пушкина над его рассказом, интересно, что массу прекрасных, выразительных описаний, подробностей, размышлений он отсекает, придавая мемуарам стройность и соразмерность.
Но Пушкин при этом ясно видит, что беспорядочный и неторопливый рассказ Нащокина хорош и сам по себе, хорош по-другому, нежели этот же рассказ, переработанный пушкинской прозой; отсюда желание видеть записки Нащокина не только в собственной пушкинской обработке, но, и в первозданном виде.
Когда в 1836 году Нащокин прислал поэту свои «мемории», тот не стал их обрабатывать, так, как он это сделал в 1830 году. Наоборот, достаточно посмотреть, как Пушкин правил присланную ему вторую редакцию рукописи, чтобы убедиться весь склад нащокинского рассказа, большинство подробностей, весьма обильных, Пушкин бережет, сохраняет, устраняя лишь то, что, по его мнению, было чересчур даже для Нащокина.
Возвращаясь к первой пушкинской редакции «Записок», заметим еще раз, как Пушкин собирал, «сжимал» в одну фразу то, что Нащокин рассеивал порою в десятке предложений. Так, в рукописи Нащокин сообщает парадоксальные, смешные, какие-то уже гоголевские, даже щедринские подробности о поляке Куликовском, возглавлявшем обозы Нащокина-старшего. Пушкин уместил «Куликовского» в трех фразах «Впереди на рослой испанской лошади ехал поляк Куликовский с волторною. Прозван он был Куликовским по причине длинного своего носа; должность его в доме состояла в том, что в базарные дни обязан он был выезжать на верблюде и показывать мужикам lanterne - magique [волшебный фонарь]. В дороге же подавал он волторною сигнал привалу и походу»
Сопоставление «Нащокина по-Пушкину», и «Нащокина по-Нащокину» позволяет сделать и другие любопытные наблюдения. Пушкин в своем фрагменте воссоздал не только колоритные детали стародавнего барского житья, но также рассказы и анекдоты об исторических личпостях - Суворове, Потемкине, Павле I.
Когда Нащокин принялся писать сам, то, возможно, опасался доверять бумаге слишком смелые «повести прошлого» или не желал вспоминать об отце ничего плохого так или иначе, но Пушкину он сообщил несколько таких историй, которых в его собственной тетради мы не находим.
Отсутствуют у Нащокина и присутствуют у Пушкина рассказы о захвате вспылившим генералом Нащокиным города Киева и киевского коменданта и строки о Потемкине, который заметил, что Нащокин (отец) «о боге отзывался, хотя, и с уважением, но все, как о нижнем по чину, так, что, когда он был генерал-майором, то на бога смотрел, как на бригадира»
О том, как отец покинул службу, П. В. Нащокин пишет лаконично «Вышел в отставку при вступлении на престол государя императора Павла I» Пушкин же записал за Нащокиным следующее «По восшествии на престол государя Павла I отец мой вышел в отставку, объяснив царю на то причину «Вы горячи, и я горяч, нам вместе не ужиться». Государь с ним согласился и подарил ему воронежскую деревню»
О шуте Иване Степановиче Нащокин написал, что «об нем будет особая статья, замечу только, что он был впоследствии взят ко двору государя императора Павла Петровича и во все царствование государя императора находился при особе его, по кончине же Павла Петровича был батюшке прислан обратно»
Пушкин записал об Иване Степановиче куда более интересные вещи «Иван Степаныч - лицо историческое. Он был известен под именем Дурака нашей фамилии. Потемкин, не любивший шутов, слыша многое о затеях Ивана Степаныча, побился об заклад с моим отцом, что Дурак его не рассмешит. Иван Степаныч явился, Потемкин велел его привести под окошко и приказал себя смешить. Положение довольно затруднительное. Иван Степаныч стал передразнивать Суворова, угождая тайной неприязни Потемкина, который расхохотался, позвал его в свою комнату, и с ним не расставался. Государь Павел Петрович очень его любил и Иван Степаныч имел право при нем сидеть в его кабинете. Шутки его отменно нравились государю. Однажды царь спросил его - «Что родится от булочника?» «Булки, мука, крендели, сухари и пр.», - отвечал Дурак. - «А что родится от гр. Кутайсова?» - «Бритва, мыло, ремни и проч.» - «А что родится от меня?» - «Милости, щедроты, чины, ленты, законы, счастие и проч.» Государю это очень полюбилось. Он вышел из кабинета и сказал окружающим его придворным «Воздух двора заразителен; вообразите уж, и Дурак мне льстит. Скажи, Дурак, что от меня родится?» - «От тебя, государь, - отвечал, рассердившись, Дурак, - родятся бестолковые указы, кнуты, Сибирь и проч.» Государь вспыхнул и, полагая, что Дурак был подучен на таковую дерзость, хотел узнать непременно, кем. Иван Степаныч наименовал всех умерших вельмож, ему знакомых. Его схватили, посадили в кибитку и повезли в Сибирь. Воротили его в Рыбинске. При государе Александре был он также выслан из Петербурга за, какую-то дерзость. Он умер лет 6 тому назад»
Рассказы об известных исторических фигурах, почти отсутствующие во второй редакции «Записок», занимают примерно половину первой пушкинской редакции. Пушкина особо интересовали именно эпизоды, в которых фигурировали такие личности, как Суворов, Потемкин, Павел I. Интересовали не только и не столько, как исторические факты или предания. В рассказах Нащокина и особенно в «исторических» эпизодах, было нечто очень важное для умонастроений поэта в ЗО-е годы.
Нащокин-отец привлекал Пушкина теми же чертами, что и некоторые другие фигуры XVIII века, - Потемкин, Орлов, Шванвич, о которых Пушкин много думал и писал именно в последнее десятилетие своей жизни. Замечая их крепостническое буйство, разврат и жестокость, Пушкин одновременно видел широту, размах, самобытность этих характеров. Важные персоны, состоявшие в высоких чинах, не избежали всех пороков своей эпохи, но они все же были, что угодно, только не бессловесные механизмы, не молчаливые винтики деспотической машины. Это были личности, характеры - около престола.
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу.
В 30-х годах прошлого века такие мысли и разговоры были злободневны. В словах Нащокина-отца, сказавшего Павлу I «Вы горячи, и я горяч, нам вместе не ужиться», - слышатся излюбленные пушкинские мотивы «Я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду, и у царя небесного»
В «Записках». Павла Войновича представлена противоречивая фигура Нащокина-отца. Но разве не противоречив сам Павел Воинович, добрый, мудрый, независимый и тоже приобретающий и проигрывающий сотни крестьянских душ?
Высокое и низкое, свободное и жестокое, мысль, обгоняющая века и самые низкие предрассудки века, -, и все это соседствует в одном человеке, в одном характере. Кто же изучил эту гамму лучше, чем Пушкин? Но в лабиринте противоположностей Пушкин знал в конце концов не заплутается лишь тот, кто внутренне свободен, кто умеет быть самим собой и во всех взлетах и падениях все же не изменяет себе.
Личность одного из лучших друзей Пушкина, его рассказы и его записки отразились и в произведениях, и в размышлениях поэта о самых важных вопросах. Новооткрытая рукопись радует возможностью опять и опять прислушаться к беседам «Удивительного Александра Сергеевича» с «Удивительным Павлом Войновичем»
