Авторы этой статьи - сотрудники Центрального государственного военно-исторического архива СССР, где неоднократно были обнаружены документы, связанные с Пушкиным. Не так давно, в частности, там были найдены два письма матери Пушкина, ходатайствующей о сосланном сыне. Предположение, выдвигаемое авторами данной статьи, также основано на изучении документов, которые хранятся в Центральном государственном военно-историческом архиве СССР. Думается, что оно не лишено оснований.
Т. Цявловская
Журналист-литератор, чиновник и ловкий делец, склонный к аферам, Н. И. Тарасенко-Отрешков никогда не был близок Пушкину. Тот называл его «Отрыжковым». Однако так случилось, что именно благодаря Пушкину он не совсем забыт.
Более того, если подробней ознакомиться с жизнью и похождениями Наркиза Ивановича, выяснится, что не только Пушкин, но, и Лермонтов, Добролюбов, Чернышевский, Салтыков-Щедрин, даже барон Брамбеус (Сенковский), каждый по-своему, в разное время заклеймив Отрешкова, подарили ему посмертную известность. При жизни же он был и так знаменит сверх меры. В воспоминаниях петербургского чиновника В. А. Инсарского читаем «Кто не знает Отрешкова? Есть личности, которые, неизвестно, как и почему, делаются известными всему миру. К числу подобных личностей принадлежал и Отрешков. Спросить кого-нибудь в Петербурге знает ли он Отрешкова - все то же, что спросить знает ли он, где Казанский собор»
Шестьдесят лет тому назад в журнале «Русский библиофил» была помещена статья В. Андерсона «Н. И. Тарасенко-Отрешков и автографы А. С. Пушкина». Статья написана на основании архивного дела Управления Публичной библиотеки в Петербурге за 1855 год.
В Центральном государственном военно-историческом архиве СССР, в фонде так называемой «Молдавской армии», нами недавно обнаружено дело, в котором сохранилась переписка, касающаяся этого же вопроса. Часть документов, составляющих указанную переписку, - копии приведенных Андерсоном в его статье, но имеются документы, до сих пор неизвестные.
Суть дела в следующем. В 1855 году Тарасенко-Отрешков передал Публичной библиотеке автографы А. С. Пушкина, оставшиеся у него, как он утверждал, еще с 1832 года, когда Пушкин предполагал издавать с ним политическую и литературную газету «Дневник»
Почему Пушкин избрал в соиздатели и редакторы именно Отрешкова?
Андерсон вслед за первым биографом Пушкина, П. В. Анненковым, утверждает, что причиной тому была «деловитость», «житейская сноровка», и знание Отрешковым бюрократического мира. Камер-юнкер Тарасенко-Отрешков состоял на хорошем счету в правительственных кругах. Он был причастен к III отделению Собственной его императорского величества канцелярии, и «пользовался тайным покровительством Бенкендорфа». Пушкин не знал этих подробностей, однако понимал, что в компании со столь «благонадежным лицом» ему легче будет получить разрешение на издание газеты. В конце сентября 1832 года Пушкин пишет жене из Москвы в Петербург «голова моя кругом идет при мысли о газете. Как-то слажу с ней? Дай бог здоровье Отрыжкову; авось вывезет». После гибели поэта Бенкендорф назначил Отрешкова членом опеки, учрежденной над малолетними детьми Пушкина. Впоследствии стало известно, какой была его деятельность.
В 1855 году директор Публичной библиотеки барон Корф получил пакет рукописей с сопроводительным письмом:
«Милостивый государь барон Модест Андреевич!
Попечения вашего высокопревосходительства, к обогащению и благоустройству императорского общественного книгохранилища, подали мне повод покорнейше просить передать ему прилагаемые случайно доставшиеся мне черновые бумаги сочинений знаменитого нашего писателя Александра Сергеевича Пушкина, им самим писанные, а также и иные бумаги, до него относящиеся.
Все эти бумаги переплетены мною в одной тетради, которая перенумерована по страницам и в конце скреплена моею подписью.
По приложенной описи, следующие бумаги составляют эту тетрадь под№ 1 - переплетенная тетрадь весьма перемаранных черновых стихотворений А. С. Пушкина, им самим писанных; под № 2 - циферный расчет, им же писанный; под № 3 - письмо к Пушкину; под №4 - копии с бумаг, относящихся до А. С. Пушкина; под № 5 - подлинная доверенность, выданная Пушкиным Н. И. Тарасенко-Отрешкову, явленная в гражданской палате и бумаги, к ней относящиеся; под № 6 - письмо В. А. Жуковского к Н. И. Тарасенко-Отрешкову с приложением; под № 7 - бумаги, относящиеся до опекунства А. С. Пушкина и отчеты по действиям опекунства и под № 8 - печатный образцовый лист газеты «Дневник»
Помянутые черновые бумаги, писанные Пушкиным, под № 1, и 2 получил я от его престарелого крепостного человека Никиты
Андреева Козлова, жившего в С. Петербурге в Троицком переулке в доме Лесникова. Старик Никита находился почти постоянно при А. С. Пушкине в малолетстве его был при нем дядькою; оставался при нем и во время жительства Пушкина в своей деревне Михайловском до 1826 года..., и по женитьбе Пушкина, до его смерти, Никита находился при нем же. По смерти А. С. Пушкина Никита провожал гроб его в Святогорский монастырь.
В 1851 году, по возвращении моем в Петербург, престарелый Никита, явившись по старинному обычаю дворовых людей, на поклон, что постоянно он делал два или три раза в год, отдал мне те черновые рукописи. Бумаги, помещенные в тетради под № 4, даны были мне самим Пушкиным и в 1832 году; затем бумаги под № 5, 6, и 7-м принадлежат мне лично, как бывшему опекуну над имуществом и детьми А. С. Пушкина.
Пользуясь случаем, покорнейше прошу ваше превосходительство принять уверение в отличном моем уважении и преданности. Наркиз Тарасенко-Отрешков»
В конце того же 1855 года Корф получил из Вятки от вдовы Пушкина Н. Н. Ланской следующее письмо:
«Милостивый государь барон Модест Андреевич!
В недавнее время, я, и дети мои - Пушкины, были изумлены странною нечаянностью Императорская публичная библиотека напечатала в газетах и журналах, что Тарасенко-Отрешков принес ей в дар автографы покойного моего мужа - Александра Сергеевича Пушкина.
По существующим в России законам не безызвестно должно быть вашему высокопревосходительству, что «все сочинения авторов, по смерти их, переходят в собственность прямых наследников умершего. Если же сочинитель, или переводчик, завещал, или иным образом уступил все или некоторые свои произведения лицам посторонним, то те обязаны объявить о том и представить надлежащие доказательства в течение первого после его смерти года, а находящиеся за границею - в течение двух лет. Тогда они, в отношении к сим произведениям, вступают во все права законных наследников. Сии последние могут, на основании обыкновенных правил, вызывать их к явке в положенные сроки, также, как других соучастников в наследстве или кредиторов»
Я совершенно уверена, что г. Тарасенко-Отрешков, при доставлении в Императорскую публичную библиотеку автографов Пушкина, не мог предъявить никаких надлежащих доказательств в том, что автографы ему завещаны или иным образом уступлены самим поэтом, или поступили в его владение законным образом.
Не желая уклониться с прямого пути, я не стану говорить здесь, какими средствами Тарасенко-Отрешков добился звания опекуна детей моих, но обязана сказать вам, что автографы, принесенные им в дар Публичной библиотеке, не иначе дошли к нему, как посредством похищения о них прежде Отрешков, как владелец, должен был своевременно заявить; как опекун своевременно публиковать; ныне же он поставил нас в неприятное положение, видеть имя народного поэта и честного человека - имя Пушкина, нашу фамильную гордость, нашу родовую славу - в одной журнальной статье рядом с именем Тарасенко-Отрешкова!
Этот дар Публичной библиотеке может быть принесен только Пушкиными - законными наследниками поэта, а не похитителем чужой собственности - Тарасенко-Отрешковым.
Мои сыновья, люди еще молодые, кипя негодованием, желают разоблачить действия Тарасенко-Отрешкова и подвергнуть его справедливой каре закона, силою которого надеятся возвратить свою фамильную драгоценность. Но кто приобрел от жизни довольно опыта и видел на пути ее достаточно и радости, и горя, тот становится снисходительнее к людям, а потому я взяла на себя обязанность испытать средства более мирные, чтобы с одной стороны успокоить справедливое и законное негодование сыновей, с другой не причинить существенного вреда похитителю чужой собственности.
Вот причина, побудившая меня обратиться письменно к вашему высокопревосходительству и сделать следующее предложение не благоугодно ли будет возвратить похищенные рукописи законным наследникам и публиковать о том в тех же газетах и журналах, где помещено было и первое объявление. Я убеждена, что дети Пушкина за счастье почтут принести в дар Императорской публичной библиотеке те же самые автографы, но только от своего имени, как слабый знак благодарности в память незабвенного нашего императора Николая Павловича.
Этим средством благородное негодование детей моих будет усмирено, а Тарасенко-Отрешков, кроме маленькой опубликации, избегнет всякого возмездия, определяемого законом похитителям чужой собственности.
О том, в, какой степени ваше высокопревосходительство изволите найти удобоисполнимою мысль мою, ласкаю себя надеждою получить от вас уведомление.
Наталья Ланская»
В ответ на это письмо Наталья Николаевна получила от Корфа весьма уклончивый ответ.
Корф ей «подал полусовет» - воздействовать на Отрешкова через его начальство и, как утверждает Андерсон, «вышел из затруднительного положения с большим тактом, всегда ему свойственным». Преуспевающий чиновник, барон Корф, бывший лицеист, как и прежде, остается недоброжелателем своего покойного однокашника. Заняв якобы беспристрастную, нейтральную позицию, он, по сути дела, оберегал Отрешкова от разоблачения.
Мы знаем теперь, что все обвинения Натальи Николаевны были справедливы. От Козлова Отрешков такого количества рукописей получить не мог.
Козлов был преданным Пушкину человеком, постоянным его спутником и неподкупным стражем его интересов. Еще в 1820 г. в Петербурге он отверг взятку, предложенную ему подосланным на квартиру Пушкина полицейским шпионом Фогелем за разрешение хотя бы «посмотреть» рукописи поэта в его отсутствие. Корф хорошо его знал. Еще в юности он с трудом избежал дуэли с разгневанным Пушкиным, вступившимся за своего «дядьку», когда Корф позволил себе ударить его.
Вот, что пишет М. А. Цявловский «В то время, как Дубельт с Жуковским в квартире последнего разбирали бумаги Пушкина, Тарасенко-Отрешков хозяйничал в квартире поэта, откуда 16 февраля уехала его вдова с детьми. Очевидно, найдя в одной из комнат черновую тетрадь Пушкина 1820 - 1822 гг., и два листка с приходно-расходными записями 1834 - 1835 гг., не попавшими в число тех рукописей, которые были увезены к Жуковскому Дубельтом, Тарасенко-Отрешков взял их себе. Этим присвоением было положено начало распылению фонда пушкинских рукописей, к моменту смерти поэта находившихся в его квартире»
После письма Натальи Николаевны Отрешкову пришлось давать объяснения своему начальству. В рапорте от 4 марта 1856 года Отрешков, хладнокровно проглотив все оскорбления, как бы между прочим, старается умалить значение пушкинских документов, благоразумно умалчивая на этот раз о том, как они попали к нему. Он всячески подчеркивал свои «дружеские чувства» к поэту и уважение к его памяти. Он делает вид, что ему непонятны причины столь невыгодного мнения о нем и резкие выражения в письме вдовы Пушкина:
«Полагаю впрочем что этому могла подать повод написанная мною книжка «О месте, которое занимает А. С. Пушкин в русской словесности»
Переписка, обнаруженная в ЦГВИА СССР, завершается этим рапортом Отрешкова. Решив, что дело улажено, он пишет новую статью о Пушкине для булгаринской «Северной пчелы», используя в этой статье те же документы, которые передал Публичной библиотеке.
Статья в печать не попала отнюдь не из-за литературных недостатков. Корф, которому тогда же было поручено прорецензировать ее, нашел, что документы, приводимые в статье, неудобны для оглашения, могут вызвать новые возражения семьи Пушкина и, главное, покажут в невыгодном свете Николая I и Бенкендорфа.
Еще первый публикатор письма Натальи Николаевны Андерсон заметил, что письмо составлено с большим достоинством и строго юридической обоснованностью. Со своей стороны, мы хотели бы добавить не только юридические формулировки, но и убийственный сарказм и дух непримиримости, который сквозит в каждой фразе письма, при дают ему необычайный колорит и непохожесть на другие письма Натальи Николаевны. Чувствуется, что автор ненавидит Отрешкова не просто, как личного врага семьи. Пушкин назван народным поэтом, для памяти которого оскорбительно упоминание его имени рядом с Отрешковым. Так в 50-е годы мог бы написать Герцен или человек близкого ему круга, но предположить, что это могла сделать Наталья Николаевна единолично, сомнительно. Даже если учесть, что Наталья Николаевна была женщиной интеллигентной, неплохо владела пером, а преодолев природную застенчивость, становилась приятной собеседницей.
Мог ли написать это письмо преданно любивший ее муж генерал Ланской, честный, но недалекий служака? И стиль, и темперамент письма опровергают это.
Возникает вопрос, кто в провинциальной Вятке с ее немногочисленным и незнакомым Наталье Николаевне обществом, в которое она попала, помог ей составить это письмо.
Вятку при всей ее отдаленности от столиц нельзя было назвать «медвежьим углом». Культурная жизнь была здесь довольно оживленной. В XIX веке Вятка служила местом ссылки для лиц, которых царское правительство считало политически неблагонадежными. Губернатор Середа еще в 1845 году просил министра прислать в Вятку политических ссыльных в качестве чиновников губернских учреждений «образованность и добропорядочность жизни политических ссыльных могут принести некоторую пользу, а вредные политические мнения их, по свойству вятских жителей, не могут быть распространены между ними». Одним из таких ссыльных был советник вятского губернского правления М. Е. Салтыков, сосланный сюда по распоряжению Николая в 1848 году за напечатание в «Отечественных записках» повестей «Противоречия» и «Запутанное дело». По ряду причин и признаков нам представляется, что именно М. Е. Салтыков мог быть человеком, приложившим руку к письму Натальи Николаевны.
Все годы пребывания в Вятке Салтыков неустанно добивался своего освобождения или хотя бы разрешения перебраться на службу в другой город. На все ходатайства царь отвечал «Рано!» Так прошло более семи долгих и тягостных для Салтыкова лет. Видимо, царь числил за Салтыковым не только «Запутанное дело», но, и «дело петрашевцев», в причастности к которому его подозревали.
После приезда в Вятку Ланских Салтыков, благодаря общим знакомым, был хорошо принят в их семье. Молодой и дельный чиновник, прекрасно владеющий пером, хорошо знающий всю подноготную административно-бюрократической кухни, он, наверное, очень импонировал генералу Ланскому. А как большой почитатель А. С. Пушкина, да еще к тому же воспитанник лицея, где, можно сказать, существовал культ Пушкина, он смог вызвать расположение к себе Натальи Николаевны, заслужить ее доверие. Об этом свидетельствовал и сам Салтыков, и многие его знакомые.
Благодаря ходатайству П. П. Ланского перед министром внутренних дел С. С. Ланским (они были двоюродными братьями) М. Е. Салтыков уже в январе 1856 года возвратился в Петербург. Большую, если не главную роль в этой активности Ланского сыграла Наталья Николаевна, которая упросила мужа помочь Салтыкову и сама писала о нем министру в Петербург.
Мы высказываем свое предположение об авторе письма, как некую рабочую схему. Возможно, со временем будут обнаружены литературные или рукописные (архивные) материалы, опровергающие или подтверждающие наше мнение. Однако уже сейчас, мы в этом уверены, можно предположить, что Салтыков должен был знать о переписке с Корфом, касающейся рукописей Пушкина и без его советов и участия вряд ли обошлось. Прекращение переписки в 1856 году в таком незавершенном виде объясняется отъездом и Ланских и Салтыкова из Вятки.
Но не находился ли в Вятке кто-либо другой, кому Наталья Николаевна могла доверить составление письма? Такую возможность трудно допустить. Избранником Натальи Николаевны мог быть человек, хорошо знающий все юридические тонкости, и «авторское право» в особенности, человек, умеющий хорошо писать и принадлежащий к тому же кругу, что и Ланские, получивший соответствующее воспитание, и, наконец, человек, достаточно близкий семье. Всем этим требованиям Михаил Евграфович Салтыков удовлетворял, как никто другой в тогдашней Вятке. Вятское общество, с которым пришлось общаться Ланским, состояло главным образом из чиновников. Салтыков, уже перейдя на литературное поприще, признавался, что даже он не решается написать всего, что знает о чиновничьей братии.
При Салтыкове в губернском правлении служило более семидесяти чиновников, а в палате государственных имуществ - до двухсот. Некоторые из них впоследствии гордились своим знакомством с писателем и считали себя «щедринцами». Разумеется, число «щедринцев» среди вятских чиновников было невелико. Ближайший друг Салтыкова доктор Белоголовый писал «Его жизнь в Вятке тянулась однообразно и бесцветно, истинно интеллигентных людей было мало.»
С кем же посоветоваться было Наталье Николаевне в это время, если не с Салтыковым? Тем более, что, по свидетельству современников, писал он бумаги не обычным формальным языком, а языком литературным, живым и страстным. Эти официальные бумаги и были причиной выхода его в отставку.
Таким именно языком, «живым и страстным», написано, по нашему мнению, письмо Натальи Николаевны.
Салтыков стал своим человеком в семье Ланских-Пушкиных сразу по приезде их в Вятку. Такое быстрое и действенное сближение Ланских с человеком нелюдимым, обладающим трудным характером, как у Салтыкова, может показаться удивительным.
Но, и это имеет объяснение. Дело в том, что в Вятке с 1854 года жили супруги Пащенко. Мария Дмитриевна Пащенко (урожденная Новицкая) была старинной подругой Натальи Николаевны. В тридцатых годах известная танцовщица и красавица, она выступала на сцене Александрийского театра, где, конечно, супруги Пушкины не раз видали ее. «Почтенные читатели, вы все видели Фенеллу, вы все с громом вызывали Новицкую и Голланда.» Так начинает Лермонтов одну из глав романа «Княгиня Лиговская». Весьма вероятно что и М. Е. Салтыков также был знаком с М. Д. Новицкой еще в Петербурге.
И, наконец, немаловажный для Ланских факт Салтыков по происхождению принадлежал к самому родовитому дворянству. Будущий писатель-демократ и в молодости не придавал этому значения, но для Ланских это значило многое. Человеку своего круга можно было доверить и сугубо свое семейное дело и в Петербурге было лестно ходатайствовать за человека, пращур которого «святому Невскому служил». Еще в 1848 году военный министр Чернышев писал А. С. Норову, что «вредный образ мыслей тем менее простителен для Салтыкова», что он принадлежит «к одному из первых дворянских родов», имеет хорошее состояние и воспитывался в лицее.
Много лет спустя (в 1871 году) неугомонный Отрешков выпустил очередную довольно объемистую книгу - «Заметки в поездку во Францию, Италию, Бельгию и Голландию». М. Е. Салтыков-Щедрин в своем журнале «Отечественные записки» дал убийственную характеристику писаниям Тарасенко-Отрешкова и подобным ему низкопоклонным «путешественникам за границу» «Человек, который у себя, среди мудрых, вольной рукой разбивал целые армии ямщиков, - пишет Салтыков, - переехавши за Вержболово, делается ниже травы, тише воды и в каждом обер-кондукторе готов видеть высший организм». Персонально Тарасенко-Отрешкову Салтыков посвящает последнюю часть рецензии, отмечая пустопорожность содержания, добавляет, что некоторые из утверждений автора «Заметок» «носят на себе характер несомненной странности», и, приводя неудопонятную цитату из книги, замечает «Таков русский язык, которым написана книга»
Это М. Е. Салтыков в 1871 году. Натальи Николаевны уже не было в живых (умерла в 1863 году), но он всю свою жизнь хранил благодарную память о ней, а имя Пушкина было для него священно. Мог ли Салтыков в этих условиях «в одной журнальной статье рядом с именем Тарасенко-Отрешкова» упомянуть имена людей, которых так высоко ценил и уважал? Мог ли упомянуть о переписке семейного характера, в которую, как мы думаем, его посвятили? Безусловно, не мог. Ни Салтыков, ни сама Наталья Николаевна ни разу не пожелали даже намеком упомянуть имена Пушкина и Отрешкова рядом.
Есть, думается, все основания предполагать, что автором письма к Корфу был великий сатирик.
