Сообщая о маршруте своего путе4шествия на Сахалин, 30-летний Антон Павлович в письме брату Михаилу (28 января 1890 года) перечислил города Пермь, Тюмень, Томск, реки Каму и Амур. Екатеринбург, в ту пору город уездный, он не упомянул, однако именно там он надеялся встретить теплый прием и писал о том родителям с борта шедшего из Нижнего Новгорода парохода: "Возрадуйтесь, о матерь! Я, кажется, проживу в Екатеринбурге сутки и повидаюсь с родственниками. Быть может, сердце их смягчится, и они дадут мне три рубля денег и осьмушку чаю" (А. П. Чехов. Письма // ПСС. - М.: Наука, 1976. Далее все ссылки на это издание).
Знакомство писателя с неведомым ему прежде краем началось с Камы, неспешного приобщения к суровой уральской весне. Письма запечатлели и своеобразие весеннего пейзажа, и яркие описания колоритных фигур пассажиров, и детали дорожного быта, которые выбивали его из привычной колеи: "Не могу воспеть красоту берегов, так как адски холодно; береза еще не распустилась, тянутся кое-где полосы снега, плавают льдинки, одним словом, вся эстетика пошла к черту. Сижу в рубке, где за столом всякого звания люди, и слушаю разговоры, спрашивая себя: "Не пора ли вам чай пить?" Если б моя воля, то от утра до ночи только бы и делал, что ел: так как денег на целодневную еду нет, то сплю и паки сплю. На палубу не выхожу - холодно. По ночам идет дождь, а днем дует непрерывный ветер".
Велеречивые и чопорные чиновники судебной палаты, которые оказались на борту парохода его попутчиками, не произвели на Антона Павловича впечатления даровитых личностей, зато купцы, изредка вступающие в разговор с метким словцом и неожиданным суждением, казались, как он отметил, умницами.
Очевидно, чтобы рассеять отцовские опасения о своей писательской беспечности и дорожном мотовстве, Антон Павлович с напускным сыновним усердием уверял родителя, что стерляди дешевле грибов, но скоро надоедают и что деньги его целы, за исключением тех, которые он проел. "Не хотят, подлецы, кормить даром!" - восклицал он и продолжал: "Большое удобство: уходя из каюты, запираешь ее на ключ; ложась спать, тоже. Так что до Перми у меня ничего не украдут".
Смена привычного жизненного ритма, контрасты погоды не могли не повлиять на настроение писателя. Сказались, должно быть, некоторая непрактичность его экипировки, непривычность к разнице во времени, а может быть, и вызванное каверзами погоды недомогание, на что он отзывался со свойственным ему юмором.
"Кама прескучнейшая река, - пишет он 29 апреля. - Чтобы постигать ее красоты, надо быть печенегом, сидеть неподвижно на барже около бочки с нефтью или куля с воблой и не переставая тянуть сиволдай. Берега голые, деревья голые, земля бурая, тянутся полосы снега, а ветер такой, что сам черт не сумеет дуть так резко и противно. Когда дует холодный ветер и рябит воду, имеющую теперь после половодья цвет кофейных помоев, то становится и холодно, и скучно, и жутко; звуки береговых гармоник кажутся унылыми, фигуры в рваных тулупах, стоящие неподвижно на встречных баржах, представляются застывшими от горя ..."
Нельзя не признать, если, конечно, не уподобляться кулику, восхваляющему свое болото, что картина, нарисованная Чеховым, потрясающе реалистична и теперь.
И отзывы о жителях каменного пояса в контексте чеховских наблюдений вполне уместны: "Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленькими глазами, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рождении их присутствует не акушер, а механик".
Ироничны чеховские наблюдения именно уральского отрезка пути. Письма, отражающие впечатления его странствий по Сибири, более сдержанны, в них уже проступают детали и контуры путевых очерков, предназначенных, по договоренности с А. С. Сувориным, для публикаций на страницах "Нового времени". Уральские письма Чехова представляют собой своего рода монологи героев его будущей пьесы: "... приехал в Екатеринбург - тут дождь, снег и крупа. Натягиваю кожаное пальто. Извозчики - это нечто невообразимое по своей убогости. Грязные, мокрые, без рессор; <...> у лошади копыта громадные, спина тощая... Здешние дрожки - это аляповатая пародия на наши брички. К бричке приделан оборванный верх, вот и все. И чем правильнее я нарисовал бы здешнего извозчика с его пролеткой, тем больше бы он походил на карикатуру. Ездят не по мостовой, на которой тряско, а около канав, где грязно и, стало быть, мягко. Все извозчики похожи на Добролюбова". Он сообщает, что города в этом крае серы, а жители занимаются "приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи". Это, скорее, голос изнеженного столичного литератора или удрученного скитаниями актера, ощутившего вдруг, что его "правая нога в Европе, а левая в Азии", голос, так сказать, Несчастливцева из известной пьесы Островского. Но присутствует в чеховских письмах и другой голос - писателя-реалиста, отмечающего как должное, что на пароходе есть библиотека и присутствует читающая публика, что уральская железная дорога "везет хорошо", а среди пассажиров с заводов и приисков немало деловых людей, для которых время дорого. Зоркий глаз писателя выхватил из толпы обитателей парохода прокурора, который читал книгу его рассказов "В сумерках". В библиотеке же Чехов из бесед смог составить и мнение о читательских привязанностях: "Больше всех нравится в здешних краях Сибиряк-Мамин, - описывающий Урал. О нем говорят больше, чем о Толстом".
В Перми, коротая время до отхода поезда в Екатеринбург, писатель бегло знакомился со знаменитым Мотовилихинским заводом. Вероятно, его случайно опознал один из любознательных спутников - Андрей Иванович Чайкин, как оказалось, актер, да еще и журналист. По его воспоминаниям, он, желая сверить свои впечатления о литературной новинке с мнением столичного собеседника, спросил: "Читали ли вы "Степь" и каково ваше мнение?" - и вдруг понял, что перед ним автор повести.
Каким образом? Видимо, сработало чутье артиста, угадавшего в неожиданном попутчике будущего автора пьес, в которых и ему предстояло сыграть новые роли. Так или иначе свидетельство того, что его читают на Урале, было, конечно, отрадным. И писатель, как вспоминал Чайкин (альманах "Прикамье", 1960, № 28), извлек из внутреннего кармана пальто визитную карточку "Доктор А. П. Чехов" и написал на обратной стороне карандашом: "27 апреля, 1890 года. Пермь. А. Чехов".
А Чайкин еще и попросил черкнуть на память хоть что-нибудь на странице бывшего под рукой журнала "Северный вестник", где публиковалась повесть "Степь". И Антон Павлович написал: "Андрею Ивановичу Чайкину - моему спутнику путешествия по Перми. А. Чехов".
Андрей Иванович - обладатель чеховского автографа - гордился подарком и многим рассказывал о нем. Быть может, поэтому Пермское библиотечное общество обратилось к писателю с просьбой подарить книги для вновь организованной общественной библиотеки. Антон Павлович отправил три тома своих сочинений, за что библиотечный комитет тут же не преминул выразить ему благодарность.
Добротное двухэтажное кирпичное здание на перекрестке улиц, изначально носивших названия Златоустовской и проспекта Покровского (позднее - Розы Люксембург и Малышева), стало достопримечательностью Екатеринбурга не потому, что некогда принадлежало владельцу Американской гостиницы купцу второй гильдии П. В. Халкину, а благодаря мемориальной доске, установленной в память о пребывании там Чехова.
...Удивительный все-таки он человек: остановился в гостинице. А ведь мог надеяться в Екатеринбурге на отдых в доме преуспевающих родственников, владельцев предприятий, магазинов, купеческих усадеб, мог ожидать и внимания прессы. Ведь редактором-издателем газеты "Екатеринбургская неделя" был кузен Антона Павловича - А. М. Симонов (их матери двоюродные сестры). Именно в типографии "Екатеринбургской недели" в 1889 году, за каких-нибудь полгода до поездки Чехова на Сахалин, издали по рекомендации городского головы И. И. Симанова сборник историко-статистических и справочных сведений "Город Екатеринбург" - своего рода энциклопедию уездного центра. Так вот, в объемистом справочном фолианте, ставшем раритетом, второй гильдии купеческий сын Александр Максимович Симанов (он же и Симонов) представлен в нескольких ипостасях: член городской думы и земской управы, торговой депутации, пожарного комитета и т. д. Основное же занятие Александра Максимовича - управляющий (теперь сказали бы "генеральный директор") Ивановской паровой вальцевой мельницы у Кривцовского моста, где вырабатывалась мука - крупчатка четырех сортов, которая пользовалась спросом не только в городе и уезде, но и в других губерниях и даже в Петербурге. О высоком, как сейчас принято говорить, рейтинге предприятия свидетельствует тот факт, что на Сибирско-Уральской научно-промышленной выставке продукцию мельницы удостоили высшей награды - Золотой медали имени наследника цесаревича. Владельцем же всего предприятия был сам городской голова И. И. Симанов.
Отметим также, что всего в справочнике 16 мужских фамилий Симановых-Симоновых, в основном купеческого сословия. Правда, ударение произвольно ставилось то на первом слоге, то на втором, из-за чего в тридцатитомном полном собрании сочинений Чехова вкрались неточности. Редактор-издатель "Екатеринбургской недели" поименован там не Максимовичем, а Михайловичем.
Газета, издаваемая кузеном А. П. Чехова, освещала события не только уездного, но и губернского и даже общероссийского масштаба. В частности, в марте 1890 года, то есть накануне поездки Чехова, в статье "Литературная экспедиция" известный писатель-этнограф С. В. Максимов рассказал о том, что при содействии великого князя Константина Николаевича проводилась литературно-научная работа с целью изучения быта и занятий населения на окраинах страны. К участию в ней привлекли известных литераторов - Н. Я. Данилевского, А. Ф. Писемского, А. А. Потехина, А. Н. Островского, автора статьи и других.
Предмет внимания Чехова - сахалинская каторга - не попал тогда в поле зрения. Разумеется, маршрут такого характера и каторжная тематика никак не вписывались в план санкционированных этнографических исследований. И разрешение на свой подвижнический путь Чехов, в конце концов, получил от начальника Главного тюремного управления.
"Екатеринбургская неделя", сообщая в разделе "Библиография" о выходе в столице литературно -художественного сборника "Памяти Гаршина", упоминает имя Чехова среди других известных писателей, принимавших участие в создании этой книги. А несколько позднее в разделе "Журнальные заметки", где отмечали наиболее значительные публикации столичного журнала "Северный вестник", упоминалось и о появлении драмы "Иванов": "Незначительные вещи, выходившие из-под пера этого беллетриста, не давали возможности предвидеть такого широкого размаха мысли, такой способности схватить именно момент времени и воплотить его в образе, исполненном художественной правды. Тонко задуманный и проведенный в главных своих основаниях безукоризненно тип Иванова стоит перед нами, как живой" ("Екатеринбургская неделя", 1889, № 16).
По свидетельству Бунина, Чехов имел обыкновение просматривать множество газет и "выуживать из провинциальной хроники темы для драм и водевилей" (И. А. Бунин. Публицистика 1918-1953 годов. - М.: Наследие, 1998, с. 295). Но вряд ли он ознакомился с мнением местной газеты по поводу его пьесы. К встрече же с кузеном готовился. Отметив, что "в России все города одинаковы, Екатеринбург такой же, как Пермь или Тула", писатель сообщал домочадцам: "Тотчас же уведомил о своем приезде A. M. Симонова".
В полном собрании сочинений эта записка упомянута в разделе "несохранившиеся и ненайденные письма", но текст ответа Симонова остался: "Большое спасибо за добрую память, Антон Павлович! Никак не думал теперь увидеть Вас здесь. Считал по газетным слухам, что на Сахалин водой уехали. Постараюсь повидаться сегодня, и только в крайнем случае, если нельзя будет урваться, завтра".
Что скрывалось за учтивым удивлением? На первый взгляд это реакция делового человека, для которого даже непредвиденная родственная встреча требует каких-то корректив в привычном кругу повседневных забот. Но, скорее всего, Симонов решил предварительно обменяться мнением о степени радушия к гостю с другими членами местного купеческого клана. На это наводит косвенное замечание из письма Антона Павловича, как "тетка" (т. е. Евгения Яковлевна, мать Чехова) просила передать им, что она уже раз десять им писала и ответа не получала".
Судить же о том, как прошла встреча в номере гостиницы, мы можем по описанию Чехова: "На следующее утро... входит один такой - скуластый, лобастый, угрюмый, ростом под потолок, в плечах сажень, да еще к тому же в шубе. Ну, думаю, этот непременно убьет. Оказалось, что это A. M. Симонов. Разговорились. Он служит членом в земской управе, директорствует на мельнице своего кузена, освещаемой электричеством, редактирует "Екатеринбургскую неделю", цензуруемую бароном Таубе, женат, имеет двух детей, богатеет, толстеет, стареет и живет "основательно". Говорит, что скучать некогда. Советовал мне побывать в музее, на заводах, на приисках; я поблагодарил за совет. Пригласил он меня на завтра к вечеру чай пить; я пригласил его к себе обедать. Меня обедать он не пригласил и вообще не настаивал, чтобы я у него побывал. Из этого мамаша может заключить, что сердце родственников не смягчилось и что оба мы - и Симонов и я - друг другу не нужны".
Насколько был прав Антон Павлович в оценке своего собеседника и причин его сдержанности?
Корни неприязненного отношения Симонова и местного купеческого клана, очевидно, уходили в прошлое, когда Павел Егорович, отец Чехова, находясь на грани разорения, обращался к ним из Таганрога за поддержкой. Теперь же весь этот вояж на "остров каторги" выглядел, с их точки зрения, авантюрно и нелепо. Никто из них не ждал ничего путного от врача, начавшего писать в газетах под именем Чехонте. Позднее в письме из села Яр (в 45 верстах от Томска) Антон Павлович проронил, что три дня в Екатеринбурге ушли "на починку своей кашляющей и геморройствующей особы". Кроме того, он ждал ответной телеграммы из пароходства Курбатова: от этого зависело, ехать ему из Тюмени в Томск на пароходе или тащиться на лошадях полторы тысячи верст по бездорожью и распутице. Чванливый редактор "Екатеринбургской недели" не удосужился опубликовать хотя бы заметку о его путешествии, как это сделали в дальнейшем газеты "Сибирский вестник" в Томске и "Восточное обозрение" в Иркутске.
Через 12 лет после странствия на "кандальный остров", сравнимого с маршрутами землепроходцев, мысль о том, чтобы еще раз отправиться на Урал, снова явилась к нему. Сообщая сестре Марии Павловне из Москвы в Ялту о том, как его и заболевшую Ольгу Леонардовну навестили драматург Владимир Иванович Немирович-Данченко и артист Александр Леонидович Вишневский, с которым писатель был знаком еще по гимназической скамье в Таганроге, Антон Павлович в конце мая 1902 года писал: "Милая Маша, пишу это в столовой перед ужином. В гостиной Немирович-Данченко и Вишневский читают пьесу, Ольга лежит и слушает; я не знаю пьесы и потому мне скучно. 15 или 16-го июня, если все будет благополучно, я поеду с Саввой Морозовым в Пермь".
Через несколько дней в письме В. Г. Короленко он пытается уточнить сроки пребывания в Москве: "...Буду здесь до 20 июня... Поеду по Волге и Каме, потом засяду где-нибудь на даче и, если позволит здоровье, буду работать..."
*
Итак, преуспевающий кузен, заглянув к родственнику в Американскую гостиницу, не пригласил его даже к себе на обед. Что не повлияло никак на отношение писателя к Уралу.
Без преувеличения можно утверждать, что одним из наиболее веских обстоятельств, способствующих его неугасающему интересу, стали близкие товарищеские отношения с Маминым-Сибиря ком. Литератор и переводчик Федор Фидлер оставил свидетельство, как два писателя познакоми лись у него дома 30 декабря 1892 года: "Беседа их вдвоем продолжалась довольно долго, но присутствовать при их разговоре я не мог... Видел я только, что Мамин был непринужден и непосредственен, как всегда, а Чехов, как всегда, - сдержан". Сближало их, возможно, даже медицинское образование, ведь лекции в медико-хирургической академии в Петербурге посещал несколько лет и Дмитрий Наркисович. А в творчестве своем оба сохраняли независимость. И тот и другой остались в стороне от преобладающей в ту пору темы народничества, не обольстил их и марксизм с его интернациональными посулами. В литературной и артистической среде, в которой вращался Чехов, Дмитрия Наркисовича он отличал особо. В марте 1895-го он писал в Петербург А. С. Суворину: "Мамин-Сибиряк очень симпатичный малый и прекрасный писатель. Хвалят его последний роман "Хлеб" (в "Русской мысли"); особенно в восторге был Лесков. У него положительно прекрасные вещи, а народ в его наиболее удачных рассказах изображается нисколько не хуже, чем в "Хозяине и работнике " (рассказ принадлежит Толстому. - прим. Э. М.).
Бунин вспоминал, что Чехов в творческой судьбе Мамина-Сибиряка находил немало созвучного себе. "Ах, как я благодарен судьбе, - говорил он, - что в молодости был так беден!" Его забавляло обращение издательницы А. А. Давыдовой с уральцем: "Придет бывало к ней (в редакцию журнала "Мир божий") Мамин-Сибиряк: "Александра Аркадьевна, у меня ни копейки, дайте хоть пятьдесят рублей авансу.
- Хоть умрите, милый, не дам. Дам только в том случае, если согласитесь, что я запру вас сейчас у себя в кабинете на замок, пришлю вам чернил, перо, бумаги и три бутылки пива и выпущу только тогда, когда вы постучите и скажете мне, что у вас готов рассказ".
С певцом уральской темы Чехов (по свидетельству беллетриста Игнатия Потапенко) встречался и в Петербурге. В книжном магазине Суворина, куда часто заходил Чехов, он просил подобрать для себя все издания Мамина-Сибиряка.
"Знаешь, когда я читал маминские писания, то чувствовал себя таким жиденьким, как будто сорок дней и сорок ночей постился, - так, по словам Потапенко, отозвался об этих книгах Чехов. - Там, на Урале, должно быть все такие: сколько бы их ни толкли в ступе, а они все - зерно, а не мука. Когда, читая его книги, попадаешь в общество этих крепышей - сильных, цепких, устойчивых и черноземных людей, - то как-то весело становится. В Сибири я встречал таких, но, чтобы изображать их, надо, должно быть, родиться и вырасти среди них". Упоминания о Мамине-Сибиряке не раз встречаются в письмах Чехова. Тем не менее он умел оставаться объективным. Так, в ответ на предложение того же Игнатия Потапенко принять участие в издании журнала, в редколлегию которого войдут Мамин-Сибиряк и Немирович-Данченко, Антон Павлович с убежденностью в своей правоте ответил: "Мамин-Сибиряк и Немирович-Данченко талантливые писатели и превосходные люди, но в редакторы они не годятся... В сотрудники к тебе я всегда пойду, об этом не может быть разговоров. Мы, т.е. я, ты и Мамин, люди одного поколения, ни Мамины, ни Чеховы ничего не прибавят, уверяю", - заключает автор письма, советуя Потапенко взять в соредакторы более молодого литератора, "например Леонида Андреева".
Дмитрий Наркисович тоже очень дорожил теплыми отношениями с Чеховым. Он преподнес ему в дар во время одной из встреч свой роман "Три конца" с надписью: "Обедавшему у меня 8 янв. 96 года в Царском Селе Антону Павловичу Чехову - от Д. Н. Мамина-Сибиряка". Вместе они сфотографировались в одной из лучших столичных фотографий. При встречах разговор не раз касался Урала.
Недаром в декабре 1898 года Чехов писал Горькому: "Мне кажется, что Вам, пока Вы еще молоды, следовало бы покинуть Нижний и года два-три пожить, так сказать, потереться около литературы и литературных людей, чтобы окончательно с головой влезть в литературу и полюбить ее... Короленко, Мамин-Сибиряк, Эртель - это превосходные люди; в первое время, быть может, Вам покажется скучновато с ними, но потом, через год-два привыкнете и оцените их по достоинству".
*
Замысел Чехова повторить былой маршрут на Урал поддержал Савва Тимофеевич Морозов, фабрикант, ценитель литературы, театрального и изобразительного искусства, меценат. Но можно ли его считать другом Чехова?
Известен любопытный эпизод с поклонником чеховского таланта, неким миллионером, который, зная о нужде писателя, предложил ему перед поездкой за границу материальную поддержку. Чехов вынужден был прибегнуть к его помощи, а потом в Ницце, получив извещение о прибытии миллионера и предложение дружески провести вместе с ним несколько дней, не поехал на встречу и вернул деньги через посредника, заметив Игнатию Потапенко: "Никогда не бери у миллионера". Вероятно, не хотел состоять в чьей-то свите, хотя по тем временам меценатство достаточно распространенное явление в России и принимать деньги от состоятельных людей многие деятели искусства не считали зазорным.
Существует версия, по которой художник Иссак Левитан сообщил Савве Морозову о том, что Чехову нужна ссуда. Он же информировал Антона Павловича о желании Морозова оказать помощь писателю, и тот вскоре получил 2000 рублей. Однако в должниках Чехов ходить не хотел и поспешил вернуть долг.
Вполне возможно, что более тесные деловые отношения заставили Антона Павловича смягчиться. Известно, что именно Морозов стал инициатором создания театрального товарищества, в котором участвовал и писатель. Финансовое положение Художественного театра, где ставились чеховские пьесы и где играла О. Л. Книппер, тоже во многом зависело от Саввы. В одном из писем 1902 года Чехов одобрил участие Морозова в делах театра, отметил его энергию и выразил благодарность: "Искренне преданный А. Чехов" - так подписано это письмо. И поездка на Урал вместе с "ситцевым фабрикантом", как аттестовал Морозова популярный фельетонист Влас Дорошевич, уже не казалась тягостной, свидетельством чего стали его письма: "... Ветер, прохладно, но очень, очень хорошо, - пишет он жене с борта парохода "Кама" 18 июня 1902 года. - Все время сижу на палубе и гляжу на берега. Солнечно. Морозов везет с собой двух добродушных немцев, старого и молодого; оба по-русски - ни слова, и я поневоле говорю по-немецки. Если вовремя переходить со стороны на сторону, то ветра можно не чувствовать. Итак, настроение у меня хорошее, немецкое, ехать удобно и приятно, кашля гораздо меньше. О тебе не беспокоюсь, так как знаю, уверен, что моя "собака" здорова, иначе и быть не может... Буду писать каждый день. Спи спокойно, вспоминай о муже. Пароход трясет, писать трудно.
Целую и обнимаю жену мою необыкновенную... Твой Антоний".
Описывая вояж, Чехов отзывается о своем спутнике весьма благодушно: "Савва очень в духе".
Из Клубной гостиницы Чехов уведомил в письмах жену и сестру о том, что "плыл четыре дня, ел стерляжью уху, скверно только, что кофе везде отвратительный... Надо бы нам как-нибудь, - мечтает он, - нанять для всего семейства пароходик и поехать не спеша в Пермь и потом обратно, и это была бы дачная жизнь самая настоящая, какая нам и не снилась".
Но ему самому эта поездка помогла понять жизнь уральского губернского города. Извещая Горького о завершении работы над черновым вариантом пьесы, Чехов 16 октября 1900 года сделал признание: "Ужасно трудно было писать "Трех сестер". Ведь три героини, каждая должна быть на свой образец и все три генеральские дочки. Действие происходит в провинциальном городе вроде Перми. Среда - военные, артиллерия".
Это дало повод для распространенного мнения, что сюжет пьесы "Три сестры", обстановка и прототипы героев связаны напрямую с жизнью Перми 90-х годов того века. Обратим внимание и на авторскую ремарку к четвертому действию: "Старый сад при доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На той стороне реки лес. Направо терраса дома... С улицы к реке через сад ходят изредка прохожие; быстро проходит человек пять солдат". И вот уже в памяти по ассоциации возникают общие очертания старого сада на одной из прибрежных пермских улиц. А на той стороне полноводной Камы -- "дремучие леса".
В Пермь пароход прибыл 21 июня в 5 часов вечера, в полдень 22-го писатель продолжил путь вверх по Каме. Судя по письму жене из Усолья, дорога все же изрядно утомила его: "Ехал сюда долго, в душной неуютной каюте, а теперь сижу и жду поезда, который пойдет через 4-5 часов. Очень уж жарко. Сегодня буду в Вильве, в имении Морозова, и там высплюсь".
Что же представляло собой имение, куда на несколько дней судьба привела писателя?
Обширные, пригодные для охоты и рыбалки лесные угодья, примыкающие к реке Вильва. Морозов приобрел их в 1890 году, преобразовал старый, первоначально ориентированный на металлургическое производство завод, построенный накануне войны с Наполеоном. Там, в низких и темных цехах, по воспоминаниям А. Н. Сереброва-Тихонова, будущего литератора, а в ту пору приглашенного на практику студента, сутками прели в чанах и холодильниках какие-то составы и жидкости, стояли огромные бутыли денатурата, по одной из которых и "постучал из вежливости тросточкой" Чехов.
Позднее Александр Николаевич, по совету Горького, подробно и не без юмора описал заботы "монгольского бородатого божка", владельца усадьбы, и свои впечатления от встреч и бесед с Чеховым, занимать которого поручил ему загруженный делами хозяин усадьбы. Общие интересы у писателя и студента-практиканта нашлись быстро: они сидели у темного омута и с увлечением ловили окуней. "Чудесное занятие! - говорил Чехов, поплевывая на червяка... - Вроде тихого помешательства... И самому приятно, и для других не опасно... А главное - думать не надо... Хорошо!"
Но в его записной книжке появилась фраза: "Ловить рыбу невежество". (Вероятно, чья-то реплика для будущей пьесы. - Прим. Э. М.).
Автор воспоминаний несколько нарочито, думается, подчеркивает, что Чехов "плохо сочетался с капиталистом Саввой Морозовым". Как доказательство выдается чеховская ворчливая реплика: "Богатый купец... Театры строит... С революцией заигрывает... А в аптеке нет йоду и фельдшер пьяница, весь спирт из банки выпил и ревматизм лечит касторкой... Все они на одну стать наши российские Рокфеллеры". (Последняя фраза явно горьковского типа и вызывает сомнение. - Прим. Э. М.)
Поездка в имение для писателя и предпринимателя оказалась плодотворной. В пятидесятые годы ХХ века бывшему директору Пермской областной научной библиотеки А. К. Шарцу довелось представить общественности воспоминания рабочего Всеволодо-Вильвенского завода В. В. Аликина, и тот утверждал, что Морозов был далеко не безразличен к замечаниям писателя, более того, иногда принимал его рекомендации. Владелец завода в сопровождении Чехова побывал в лаборатории, где зашел разговор о продолжительности рабочего дня. Писатель настаивал, чтобы в цехах "сделали рабочий день 8 часов", на что Морозов дружелюбно отозвался: "Хорошо. Сделаю". Действительно, после отъезда Морозова все смены перешли на 8-часовой рабочий день.
Как это часто случается, версии очевидцев о том, в каком состоянии пребывал, столкнувшись на Урале с заводским работным людом, Чехов, в значительной мере расходятся. Серебров-Тихонов видит, прежде всего, его подавленность, угрюмость, болезненность. А управляющий имением П. И. Медведев и В. В. Аликин отмечают, что писатель, с интересом осматривая завод, гулял по парку, общался с рабочими, угощал леденцами детей, рыбачил, ездил на охоту, принимал участие в открытии школы. С согласия Чехова ей присвоили его имя, которое она носит до сих пор. Писатель не присутствовал на заказанном по традициям того времени владельцем завода торжественном молебне в честь открытия новой школы. Он принял на дому священника, учителя, фельдшера и начальника станции, которые вручили ему соответствующий событию торжественный адрес.
Среди пермских адресов, занесенных в записную книжку писателя, - адрес владельца магазина А. В. Синакевича на углу улиц Сибирской и Пермской, где можно было подписаться на газеты "Пермский край" и "Губернские ведомости" и приобрести их, а также дом на Мотовилихе, где находились меблированные комнаты при Пермском благородном собрании. Вполне возможно, в одном из этих мест он приобрел газету (вырезку из нее переслал Горькому), сообщавшую об ажиотаже, поднявшемся среди публики, когда кто-то якобы опознал на пароходе "Борец" Алексея Максимовича: "Случись это открытие пятью минутами раньше - добрая половина пассажиров перешла бы на "Борец"", - восторженно писала газета.
Такова была популярность "буревестника революции". А о Чехове же "Пермский край" 29 июня сообщил весьма лаконично в хронике: "Вчера в 3 1/2 часа пополудни уехал из Перми в Нижний А. П. Чехов". Не понимали тогда современники значимость писателя и значимость его поездки.
Много написано о Чехове. Жизнь его достойна романа, подобного тому, какие создал Ирвинг Стоун о Джеке Лондоне и Чарльзе Дарвине. И все же, думается, наиболее обстоятельное повествование о Чехове уже написано самим Антоном Павловичем - это его письма. В том числе и письма с Урала.
Телешов вспоминает о совете, который, основываясь на собственном опыте, дал ему в 1894 году Чехов: "...Поезжайте на Урал: природа там чудесная. Перешагните непременно границу Европы, чтобы почувствовать под ногами настоящую азиатскую землю и чтобы иметь право сказать самому себе: "Ну, вот я и в Азии!"... Сколько всего узнаете, сколько рассказов привезете! Увидите народную жизнь, будете ночевать на глухих почтовых станциях и в избах, совсем как в пушкинские времена; и клопы вас будут заедать. Но это хорошо. После скажете мне спасибо... Если хотите быть писателем, завтра же купите билет до Нижнего. Оттуда - по Волге, по Каме..."
