(Окончание. Начало см. "Наука и жизнь" №№ 7, 8, 2006 г.)
III. ЗАЩИТА ЛЕВИНА
Любые реформы бесполезны,
кроме моральной.
Томас Карлейль
Этот новорожденный пролетариат решительно мог бы не существовать на нашей земле, если бы миллионы мероприятий, направленных в сторону народа, дорожили народным миросозерца нием, по малой мере, в таких же размерах, как и его платежною силой.
Г. Успенский
Горькие плоды реформы
Непосредственным результатом отмены крепостного права стал упадок сельскохозяйственного производства. Неурожаи и голод поражали одну губернию за другой. В Самарской губернии, где сельское население кормилось исключительно хлеборобством, неурожайными выдались три года подряд - с 1871 по 1873. "По деревням, во дворах, куда я заезжал, - пишет Л. Н. Толстой, - везде одно и то же: не совершенный голод, но положение, близкое к нему, все признаки приближающегося голода. Крестьян нигде нет, все уехали искать работы, дома худые бабы, с худыми и больными детьми, и старики. Хлеб еще есть, но в обрез; собаки, кошки, телята, куры худые и голодные, и нищие, не переставая, подходят к окнам, и им подают крошечными ломтиками или отказывают".
Крестьянское хозяйство страдало от малоземелья, безденежья и пьянства. Вместо того, чтобы в достаточной мере наделить крестьян землей, реформаторы позволили помещикам отрезать от прежних наделов немалые куски, а оставшееся обложили непомерно большими податями и выкупными платежами. С отменой винных откупов и появлением "дешевки" на селе стали, по словам историка С. М. Соловьева, "увеличивать число праздников, чтобы больше иметь предлогов предаваться пьянству… Пьяный отец не мог запретить пить своим сыновьям, жене, снохам и дочерям; начали пить молодые люди обоего пола, едва вышедшие из детства; стали пить женщины и забывать в пьяном виде всякий стыд, всякое приличие; к чему привыкли в пьянстве, от того не могли отстать и в трезвом состоянии, и привыкли публично и громко ругаться так, что прежде мужику было зазорно".
В "Анне Карениной" графиня Нордстон жалуется Левину, что в ее калужской деревне мужики и бабы пропили все, что у них было, и теперь ничего не платят. Помещичьи хозяйства, лишившиеся даровой рабочей силы, также приходили в упадок. Поиски выхода из этой ситуации Толстой обрисовал в своем романе очень рельефно.
Либерал Свияжский считает русского мужика промежуточным звеном между обезьяной и человеком, всех дворян - скрытыми крепостниками, а Россию - пропащей страной вроде Турции. О правительстве Свияжский настолько плохого мнения, что даже не считает возможным всерьез его критиковать. Однако он истово верит в прогресс и в "железную руку рынка". Крепостное право пало, и первобытная община с круговой порукой сама собой распадется на фермера, батрака и поденного работника.
Седоусый помещик, встреченный Левиным у Свияжского, живет натуральным хозяйством, а землю сдает мужикам, хотя понимает, что уменьшает этим общее богатство государства. Раньше помещики применяли сушилки, веялки и т. п. Мужики сперва всему противились, а потом стали подражать. Теперь же хозяйство опускается к самому дикому, первобытному состоянию: где при крепостном труде земля приносила сам-десять, теперь приносит сам-третей. Среди крестьян полный раздрай: "Верите ли, - это пьянство, распутство! Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки; с голоду дохнет, а наймите его в работники, он вам норовит напортить, да еще к мировому судье. Только и держится все волостным судьей да старшиной: этот отпорет мужика по-старинному. А не будь этого, - бросай все и беги на край света!" Вывод очевиден - "погубила Россию эмансипация!".
Рациональное хозяйство можно вести наймом, утверждает Свияжский. Седоусый это отрицает: работник только и знает, что напиться как свинья и испортить все, что ему дадут, - лошадей опоит, сбрую оборвет, колесо шинованное сменит и пропьет, в молотилку шкворень пустит, чтобы ее сломать. "Русский мужик есть свинья и любит свинство и, чтобы вывести его из свинства, нужна власть, а ее нет, нужна палка, а мы стали так либеральны, что заменили тысячелетнюю палку какими-то адвокатами и заключениями, при которых негодных вонючих мужиков кормят хорошим супом и высчитывают им кубические футы воздуха".
- Лошаденку российскую тасканской породы, что за хвост таскать, испортят, а заведите першеронов или хоть битюков, их не испортят, - стоит на своем Свияжский. - Выше надо поднимать хозяйство.
- Было бы из чего, Николай Иваныч! - кряхтит седоусый. - Вам хорошо, а я сына в университете содержи, малых в гимназии воспитывай, - мне першеронов не купить.
Впрочем, логика Свияжского действует лишь в теории: хозяйство его убыточно.
Самый работоспособный вариант демонстрирует некий Михаил Петрович, хозяйничающий за счет отработок - по существу, видоизмененной барщины. Бывшие крепостные у него поголовно в долгах: "Приходят мужички: батюшка, отец, вызволь! Ну, свои все соседи мужики, жалко. Ну, дашь на первую треть, только скажешь: помните, ребята, я вам помог, и вы помогите, когда нужда - посев ли овсяный, уборка сена, жнитво, ну и выговоришь, по скольку с тягла".
Совестливый Левин затягивать крестьян в кабалу, конечно, не станет. Он пытается хозяйничать рационально. В больших сапогах, зимой в шубе, весной в суконной поддевке, ходит он и ездит по своим землям, сеет пшеницу (до этого была только рожь), стимулирует качество (за хороший всход набавляет пятьдесят копеек за десятину). Однако все его усилия идут прахом. Без его непосредственного присмотра работники вывезут навоз на неподготовленное поле и навалят бог знает как, резцы в плугах поснимают и потом скажут, что плуги выдумка пустая, то ли дело соха Андревна, и т. д. Он велит скосить клевер на сено, выбрав места, проросшие травой и полынью, а ему скашивают лучшие семенные десятины и говорят, что сено будет отличное. Он отправляет сеноворошилку трясти сено, ее ломают на первых же рядах, потому что скучно мужику сидеть на козлах под махающими над ним крыльями, и утешают его: "Не извольте беспокоиться, бабы живо растрясут". И все это не со зла, а из желания работать так, как привыкли, не торопясь, беззаботно, ни о чем не думая.
В свое время сторонники освобождения крестьян доказывали, что наемный труд эффективнее подневольного. А. И. Кошелев в 1847 году писал в "Земледельческой газете": "Взглянем на барщинную работу. Придет крестьянин сколь возможно позже, осматривается и оглядывается сколько возможно чаще и дольше, а работает сколь возможно меньше - ему не дело делать, а день убить… С этою работою сравните теперь работу артельную, даже работу у хорошего подрядчика. Здесь все горит; материалов не наготовишься; времени проработают они менее барщинного крестьянина; отдохнут они более его; но наделают они вдвое, втрое. Отчего? - Охота пуще неволи".
Авторы подобных рассуждений забывали одно: артельщиков было мало, свой образ жизни они выбрали добровольно, и судить по ним обо всей крестьянской массе не вполне корректно. Левин при величайшем напряжении сил не может заставить работников делать то, что требуется. У приказчиков, выслушивающих его указания, вечно безнадежный и унылый вид, говорящий: "Все это хорошо, да как Бог даст".
Разъясняя мужикам выгоды участия в прибылях, Левин чувствует, что они слушают только звук его голоса, начисто игнорируя смысл слов. Причина этого, по выражению Толстого, "непобедимого недоверия крестьян" заключается в том, что они проецируют на Левина собственные чувства. Сами они вечно хитрят, никогда не говорят того, что думают на самом деле, и именно поэтому твердо уверены, что подлинная цель Левина - обобрать их сколько можно. Например, они договариваются скосить Левину заливные луга, отдав ему треть сена; однако в стогах, сметанных в счет оплаты, вместо пятидесяти возов оказывается тридцать с небольшим. Пойманные на вранье, мужики ни-сколько не сердятся на Левина, но и не испытывают смущения: обман - дело вполне естественное, не удалось - что ж делать, никто не виноват. "Все это потонуло в море веселого общего труда. Бог дал день, бог дал и силы: И день и силы посвящены труду, и в нем самом награда. А для кого труд? Какие будут плоды труда? Это соображения посторонние и ничтожные". Такое отношение к работе и к жизни вызывает в Левине не протест, а смирение перед "народным духом", отречение от своей старой жизни, своего ненужного образования: "Простоту, чистоту, законность он ясно чувствовал и был убежден, что найдет в ней то удовлетворение, успокоение и достоинство, отсутствие которых он так болезненно чувствовал".
Топор для вишневого сада
Капитализм "по Свияжскому" пробивает дорогу не в помещичьих латифундиях, а в небольших, но крепких кулацких хозяйствах. На смену наследственному дворянину, получившему земли от царя, приходит мужик, не отличающийся от работника ничем, кроме количества денег. Знакомый Левину богатей накупил земли, сорок десятин сам пашет с семьей и двумя работниками, а плохую землю сдает внаймы. Дважды он горел и каждый раз отстраивался еще лучше. Особенно поражает Левина, что, пропалывая рожь, старик выполотым кормит лошадей. Сколько раз Левин, видя этот пропадающий прекрасный корм, хотел собирать его; но всегда это оказывалось невозможным. "Где же с работниками вести дело? - понимающе соглашается мужик. - Разор один… Мы до всего сами. Плох - и вон; и своими управимся".
Землевладельцы, подобные Левину, держатся за землю не из материального интереса: гоняться за прибылью - не дворянское дело. Да и какая прибыль? Процентов пять, в лучшем случае, и то без учета жалованья, которое мог бы получать на службе; дай бог свое удержать и детям оставить. Ими руководит не расчет, а сословный инстинкт. В этом они походят на работящего мужика, который хватает земли, сколько сможет: какая ни будь плохая, все пашет, тоже без расчета, хотя бы и в убыток.
Если едва сводят концы с концами хозяйственные помещики, то что говорить о лоботрясах типа Степана Аркадьевича Облонского! В деревенском доме, где живет его жена Долли с детьми, после дождя течет крыша в коридоре и в детской, у шкафов не закрываются дверцы, чугунов и корчаг нет, нет котла в прачечной и даже гладильной доски для девичьей. Молока и масла тоже нет, потому что из девяти коров одни тельные, другие с первым теленком, третьи стары, четвертые тугосиси. Яиц нет, курицу достать негде. Единственная лошадь заминается и рвет в дышле. Купаться негде - берег истоптан скотиной и открыт с дороги. Даже возле дома гулять нельзя, потому что через сломанный забор в сад забредает скотина, в том числе страшный бык, который ревет и, видимо, бодается. Княгиня Облонская ходит в заштопанной кофточке и экономит двадцать рублей для поездки на станцию.
Остается закладывать поместья и продавать леса. Охотников купить много: древесина нужна промышленности и железным дорогам. И вот, по словам С. М. Соловьева, "началась страшная вырубка лесов, которая скоро возбудила вопли, вопли бесполезные, ибо причину устранить не могли". Стива Облонский продает лес купцу Рябинину по 200 рублей за десятину и считает, что совершил выгодную сделку. Левин уверен, что настоящая цена по меньшей мере 500 рублей, Рябинин просто заплатил конкурентам отступного, но Стиве-то от этого не легче!
Рябинин - высокий, худощавый человек средних лет, с усами, бритым выдающимся подбородком и выпуклыми мутными глазами. Одет он в длиннополый синий сюртук с пуговицами ниже зада и в высокие сапоги, сморщенные на щиколотках и прямые на икрах, сверх которых надеты большие калоши. Ездит Рябинин в туго обтянутой железом и кожей тележке с туго запряженною широкими гужами сытой лошадью. За кучера сидит туго налитой кровью и туго подпоясанный приказчик (словом "туго" Толстой явно злоупотребляет, чтобы подчеркнуть добротность рябининской упряжки). У Левина Рябинин торгует пшеницу, но тот за предложенную цену не продает:
- Зачем мне свое даром давать? Я ведь его не на земле нашел и не украл.
- Помилуйте, - укоряет вежливый купчина, - по нынешнему времю воровать положительно невозможно. Все окончательно по нынешнему времю гласное судопроизводство, все нынче благородно; а не то что воровать.
Левина эта аргументация еще больше бесит, и протянутую Рябининым руку он игнорирует: "Я лакею не подам руки, а лакей во сто раз лучше".
- Какой ты, однако, ретроград! - усмехается Облонский. - А слияние сословий?
- Кому приятно сливаться - на здоровье, а мне противно.
Рябинин же, садясь в свою окованную тележку и застегивая крючки сюртука, бросает приказчику:
- Ох уж эти господа… Один предмет!
Помещику Степану Васильевичу, знакомому Левина, купец предлагает срубить липы в саду, благо лубок в цене, но тот не соглашается. Землевладельцы-дворяне еще держатся за красоту, тщетно пытаясь противостоять закону спроса и предложения. "Точно приставлены, как весталки древние, блюсти огонь какой-то". А купец вырубил бы липу не задумываясь, накупил скота или землицу за бесценок, мужикам раздал бы внаймы и составил состояние. Топор, которым будет срублен чеховский вишневый сад, уже занесен в воздухе.
Впрочем, в закон спроса и предложения текст романа позволяет внести любопытные поправки. Цена товара включает затраты плюс некоторую "разумную" прибыль. "Разумность" же определяется менталитетом среднего участника рынка, а он в разных странах разный. Джолион младший, персонаж "Саги о Форсайтах" Д. Голсуорси, формулирует мировоззрение буржуа викторианской Англии: "Пять процентов с капитала и деньги на руки в любую минуту". Форсайт, не желающий довольствоваться пятью процентами, выглядит в глазах родичей авантюристом. Левин же, имевший дела со всеми окрестными купцами, их отношение к прибыли определяет следующим образом: "Это не купцы, а барышники. Он и не пойдет на дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он ждет, чтобы купить на двадцать копеек рубль".
За прошедшие сто с лишним лет в этом отношении мало что изменилось. Покупая любой товар, будь то батон хлеба, кусок колбасы или канистра бензина, мы оплачиваем аппетиты целой цепочки предпринимателей. И когда сегодня приходится читать или слышать красивое выражение "немонетарный характер инфляции", за ним очень часто стоит все то же стремление получить "на двадцать копеек рубль".
Сотворение кумира
В литературе Левин не находит ничего, что бы отвечало его размышлениям. Одни общие законы, выведенные из положения европейского хозяйства. Политическая экономия утверждала: законы эти всеобщие и несомненные. Социалистическое учение говорило: развитие по этим законам ведет к погибели. "И ни то ни другое не давало не только ответа, но ни малейшего намека на то, что ему, Левину, и всем русским мужикам и землевладельцам делать с своими миллионами рук и десятин, чтоб они были наиболее производительны для общего благосостояния".
Интересно, что Левин пытается в европейской литературе вычитать не только, что делать ему самому, но и что делать мужику, который о Европе имеет столько же понятия, сколько о Марсе. Невозможно представить себе английского лендлорда, листающего книги в поисках рецептов хозяйствования для своих арендаторов: они взрослые люди, сами о себе позаботятся. Левин же, с одной стороны, надеется научиться у своих крестьян высшей правде, с другой - относится к ним, как к неразумным детям.
Результат его размышлений предрешен. Он ни в коем случае не поставит себя - человека совестливого и думающего - выше "народа". Ему претит "озлобление к целому классу, и самому лучшему классу России". Вопреки собственному опыту он продолжает считать мужиков "прекрасными работниками", а упорное нежелание не просто махать руками, но и думать при этом признает "их справедливыми интересами". При такой позиции ему остается лишь надеяться, что рано или поздно мужики поймут выгоду его предложений, да убеждать себя и других, что отношение их к работе не так дурно, как кажется: "Попробуем признать рабочую силу не идеальною рабочею силой, а русским мужиком с его инстинктами и будем устраивать сообразно с этим хозяйство".
Куда более здраво смотрит на дело его домоправительница Агафья Михайловна: "Да уж как ни делайте, он коли лентяй, так все будет через пень колоду валить. Если совесть есть, будет работать, а нет - ничего не сделаешь". Следствие из этой аксиомы таково: "Я одно говорю - жениться вам надо, вот что!"
Появление земства и новой судебной системы вызвало в российском образованном обществе всплеск активности. Вронский, прожив в поместье шесть месяцев, успевает стать членом пяти или шести разных общественных учреждений - попечительство, почетный мировой судья, гласный, присяжный и пр. Анна Каренина сетует, что завелось слишком много общественных обязанностей: "Прежде для всякого дела нужен был чиновник, а теперь все общественные деятели. И я боюсь, что при таком множестве этих дел это только форма". И если Анна сомневается в эффективности новой системы, то Левин считает ее совершенно бесполезной: "Наши земские учреждения похожи на березки, которые мы натыкали, как в Троицын день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос в Европе, и не могу я от души поливать и верить в эти березки. Мировой суд - дурацкое учреждение. Я должен о деле, которое стоит два рубля, посылать поверенного, который стоит пятнадцать".
Европейская демократия родилась из желания налогоплательщиков контролировать расходование собираемых с них денег. Из-за этого велась горячая полемика, устраивались революции, бушевали гражданские войны. Левин же, подобно большинству своих соотечественников, отдав деньги властям, тут же о них забывает. Деньги существуют либо его личные, либо чужие. Понятие "общее" чуждо его менталитету: "Судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, - я не понимаю и не могу. Для меня земские учреждения просто повинность платить восемнадцать копеек с десятины, ездить в город, ночевать с клопами и слушать всякий вздор и гадости, а личный интерес меня не побуждает. Рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести в городе, где я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры. К мировому судье я никогда не пойду, а лошади меня и по плохим дорогам довезут".
Мир для Левина, как для любого мужика, кончается "за околицей"; это такая же неотъемлемая часть народного мировосприятия, как и воззрения Бакунина.
Оппонентом Левина выступает его единоутробный брат Сергей Иванович Кознышев: "Разногласие наше заключается в том, что ты ставишь двигателем личный интерес, а я полагаю, что интерес общего блага должен быть у всякого человека, стоящего на известной степени образования".
"Левин слушал брата и решительно ничего не понимал и не хотел понимать". В самом деле, Кознышев толкует о том, что "должно быть", а Левин - о себе самом, о своем искреннем равнодушии к общественным делам. Кознышев уверен, что медицина и образование в России нужны точно так же, как и в Европе. Левин же считает, что грамотный как работник гораздо хуже, а сделать медицину общедоступной невозможно: "На четыре тысячи квадратных верст нашего уезда, с нашими зажорами, метелями, рабочею порой, я не вижу возможности давать повсеместно врачебную помощь. Дорог починить нельзя, а мосты как поставят, так и украдут. Да и вообще не верю я в медицину. Зачем мне заботиться об учреждении пунктов медицинских, которыми я никогда не пользуюсь, и школ, куда я своих детей не буду посылать, куда и крестьяне не хотят посылать детей, и я еще не твердо знаю, что нужно их посылать?"
Справедливости ради надо сказать, что у самого Толстого подобное настроение было временным. Кажется, никто не сделал больше него на ниве народного просвещения.
Объединяет братьев желание действовать в соответствии с волей, интересами и духом народа. Однако даже Кознышев, преклоняющийся перед прогрессом, не видит в России возможности решать вопросы голосованием: "Если ты хочешь арифметическим путем узнать дух народа, то, разумеется, достигнуть этого очень трудно. И подача голосов не введена у нас и не может быть введена, потому что не выражает воли народа; но для этого есть другие пути. Это чувствуется в воздухе, это чувствуется сердцем". Именно с этой точки зрения он оценивает патриотический подъем в связи с объявлением в 1877 году войны Турции. Левин и с этим категорически не согласен: "Если общественное мнение есть непогрешимый судья, то почему революция, коммуна не так же законны, как и движение в пользу славян?" Кроме того, как можно говорить о воле народа, когда простые люди войной нисколько не интересуются?
- Ты слышал, Михайлыч, об войне? - спрашивает Левин у пчельника. - Вот что в церкви читали? Ты что же думаешь, надо нам воевать за христиан?
- Что ж нам думать? - отвечает Михайлыч. - Александр Николаевич император нас обдумал, он нас и обдумает во всех делах. Ему виднее.
Это истинно народное отношение Левин видит в предании о призвании варягов: "Княжите и володейте нами. Мы радостно обещаем полную покорность. Весь труд, все унижения, все жертвы мы берем на себя; но не мы судим и решаем".
Осознав наконец свое право ничего не решать, кроме как у себя дома и на своем огороде, Левин чувствует, что постиг какую-то истину, которая пришла не через разум, а выросла в нем, как чувство к сыну. Жизнь обретает для него "несомненный смысл добра". "А вера - не вера, - я не знаю, что это такое, но чувство это также незаметно вошло страданиями и твердо осело в душе".
У последней черты
Зажить полностью по-мужицки Левину (и самому Толстому) мешает сущая малость: хозяйство-то остается на нем. Жить так, как жили отцы и деды, вести тот же образ жизни, передать хозяйство своим детям несомненно необходимо, а для этого нужно не отдавать землю внаймы, а самому хозяйничать. Держать скотину, навозить поля, сажать леса и получать на этом доход. Волей-неволей приходится вырабатывать компромиссный кодекс хозяйственного поведения. Нанимать рабочих надо как можно дешевле, но затягивать их в долговую кабалу нельзя, хотя и выгодно. Продавать в бескормицу мужикам солому можно, но постоялый двор и питейный, хотя они и дают доход, следует уничтожить. И еще множество подобных самоограничений, призванных успокоить больную совесть.
То, что этот компромисс не мог быть окончательным, показал уход самого Толстого из Ясной Поляны незадолго до смерти. Надо было либо отвергнуть "народный" образ жизни, либо принять его полностью. Между тем этот образ жизни и лежащая в его основе психология к тому времени показали свою полную несостоятельность, что и зафиксировал в своих очерках современник Толстого Глеб Успенский.
Герой Успенского Иван Измайлович без остатка поглощен каждодневными хозяйственными заботами, образующими особый мир со своей этикой и эстетикой. Иван Измайлович может неделями выслеживать "остроумную", по его выражению, утку, ухитряющуюся прятать от посторонних глаз снесенные яйца. Он не хуже японского аристократа способен "влюбиться" в круглые камни, валяющиеся возле речки, и перетащить их на свой участок. Но выйти хоть на вершок за пределы этого, не меняющегося столетиями круга вопросов Иван Измайлович не в состоянии. Сено, доставшееся тяжким трудом, он продает соседу-кулаку по пять-десять копеек за пуд, хотя достаточно отвезти воз к ближайшей станции, чтобы выручить за него по тридцать копеек. Эта неспособность вырваться из привычной колеи и стала главной трагедией пережившего свой век российского крестьянства.
При крепостном праве жизнь крестьянина-общинника целиком обусловливалась хозяйственной необходимостью, в ней не было места проявлениям собственной воли. Не только время для пахоты и сева, но и время для женитьбы выбиралось исходя из интересов хозяйства; красота невесты играла роль самую незначительную - с лица, как известно, не воду пить - была бы крепкая и здоровая. Если в редких случаях кто-то поднимал бунт против порядка, его драл отец или секли на мирском сходе. Да и денег на баловство не было, - семейную кассу держал глава семейства.
В результате такой жизни в народе выработался тип, образцом которого Успенский считал Платона Каратаева из "Войны и мира": ""Он никогда не любил", "он ничего не значил сам по себе", - вот черты, которые мы ежеминутно встречаем в нашем народе… Мать-природа, воспитывающая миллионы нашего народа, вырабатывает миллионы таких типов, с одними и теми же духовными свойствами. "Он частица, он сам по себе - ничто", "он любовно живет со всем, с чем сталкивает жизнь" и "ни на минуту не жалеет, разлучаясь"… Такая частица мрет массами на Шипке, в снегах Кавказа, в песках Средней Азии… "Жизнь его, как отдельная жизнь, не имеет смысла". Эта не имеющая смысла жизнь, не любя никого отдельно, ни себя, ни других, годна на все, с чем сталкивает жизнь".
Дранье с отменой крепостного права не исчезло, но, переместившись в волостной суд, свелось к формальной процедуре. Община также во многом лишилась своей сути, той сердцевины, которая прежде оправдывала ее существование, - справедливости, для всех одинаковой и всем понятной. "Мир" превратился в механизм для выколачивания податей, для обогащения сельского старосты с волостным старшиной. Он даже не защищал теперь малые семьи от рекрутчины.
Между тем капитализм, принявший облик железной дороги, принес множество мелочей, исподволь действующих на крестьянский быт. Например, сменившая лучину керосиновая лампа удлинила вечер, и несколько дополнительных праздных часов нередко тратились на перекоры между бабами - главную причину разделов, а следовательно, упадка хозяйства. А чай, сахар, табак, папиросы, а пиджаки, кисейные занавески и часы под колпаком? С появлением всех этих соблазнов отлаженный тысячелетиями механизм крестьянского быта начал давать сбои. Уход на заработки, освобождая и от диктуемого природой хозяйственного круговорота, и от присмотра родни и соседей, почти всегда имел следствием беспробудное пьянство. Круг нравственных обязательств землепашца ограничивался семьей и "миром"; за пределами общины он оказывался существом абсолютно аморальным.
Успенский рассказывает про крестьян, которым разорившийся помещик оставил даром сенной пресс. Решили прессовать сено "всем миром" и возить в Петербург. Дело пошло отлично, но на следующий год никто уже не покупал их прессованное сено, потому что ради сиюминутной грошовой выгоды они совали в него поленья, камни, навоз, - что угодно, "лишь бы с боков было не видать".
Если рассуждать исключительно в категориях политической экономии, правота либерала Свияжского не вызывала сомнений. Община, в самом деле, постепенно расслаивалась на хозяев и наемных работников - батраков и поденщиков. Однако формулы политэкономии, как и любой другой науки, описывают лишь один аспект сложной и противоречивой жизни. Дважды два всегда четыре, но вряд ли кто-то станет отрицать, что дважды два пирога с грибами - совсем не то же самое, что дважды два года заключения в колонии строгого режима. Что касается наемного работника, то проницательный Глеб Успенский, присутствовавший при рождении этого типа, описал его как "злого мужика", неумолимого в мщении: "А мстить он будет за то, что очутился в дураках, то есть поймет наконец (и очень скоро), что он платится за свою дурость, что он был и есть дурак, дурак темный, отчего и разозлился сам на себя. И горько поплатятся за это все те, кто, по злому, хитрому умыслу, по невниманию и равнодушию, поставили его в это "дурацкое" положение".
***
Что могло бы предотвратить катастрофу? Прежде всего, надо было отдать крестьянам большую часть помещичьей земли, а затем приобщить их к цивилизации, дав минимальные знания о мире, в котором они живут. Между тем даже Левин - один из лучших представителей дворянской элиты - явно не был готов ни к тому, ни к другому, занимаясь вместо реального дела "спасением своей души".
При чтении мемуаров дореволюционных политиков и литераторов может сложиться впечатление, что главной причиной русской революции стало игнорирование царизмом настроений образованного общества. В самом деле, тупая уверенность последних Романовых в своем наследственном праве "тащить и не пущать" сыграла с ними и подведомственной им страной злую шутку. Однако намного важнее оказалось полное пренебрежение к процессам, происходившим в крестьянской среде, к психологии и интересам крестьянства.
В 1860-1880-х годах шанс исправить "дурацкое положение" еще был. Им не воспользовались.
В начале XX века в гимназиях обучались лишь 18 тысяч представителей сословия,
составлявшего 3/4 населения Российской империи. В 1910 году детей солиста театра
Его Императорского Величества Ф. И. Шаляпина не принимали в Пушкинский (Александровский)
лицей из-за крестьянского происхождения отца. Столыпинские реформы, начатые после
революции 1905 года, представляли собой попытку развернуть "Титаник" за две секунды
до столкновения с айсбергом. Независимо от оценки их содержания, компенсировать
двухвековое промедление они не могли (хотя в тот момент, разумеется, никто не
знал, что время, отпущенное историей, уже истекло). Не малочисленные "классово
сознательные" пролетарии, а десятки миллионов "злых мужиков" с их тотальной ненавистью
к образованному классу обеспечили победу большевизма. Но именно сталинский режим
довершил дело Петра I. Через раскулачивание, концлагеря, колхозы, вербовку на
"стройки социализма", всеобщее семилетнее образование, через уничтожение гуманитарной
интеллигенции и тотальную пропаганду "дикие" были перемешаны с остатками "грамотных"
и образовали более-менее однородную массу. А горькую судьбу осколков мужицкой
Атлантиды описали Ф. Абрамов, В. Шукшин, В. Распутин и другие создатели новой
"деревенской" прозы.
