Летом 1942 года после ранения меня перевели в тыл (г. Березники Пермской, тогда Молотовской, области). В тылу все работали под девизом: "Все для фронта, все для победы". По образованию я техник-оружейник, поэтому в полку возглавил оружейно-пулеметную мастерскую. Помимо текущего ремонта стрелкового оружия сразу включился в усовершенствование боеприпасов: искал способ, как увеличить их выпуск. Фронт требовал пополнения.
Вскоре в одной из газет Уральского военного округа появилась статья. В ней говорилось: "Недавно на выставке, проходившей в окружном доме Красной армии, внимание посетителей привлекла ручная граната. Ее автор: воентехник Соловьев В. Ф. Это изобретение удостоено денежной премии".
Денежная премия во время войны? Что-то неслыханное! Трудящиеся последние копейки вносили в фонд помощи фронту, а тут... Конечно, я за эту (не маленькую) премию только расписался, не видя ее.
Вскоре после появления статьи, да еще с моим портретом, в полк пришла телеграмма из Москвы. Меня вызывали к командующему внутренними войсками. В телеграмме оговаривалось, что изобретение должно быть при мне. От такого неожиданного вызова стало как-то не по себе. Шутка ли, телеграмма из штаба войск, минуя все инстанции, - прямо в наше захолустье. Понять мое состояние может только военный человек, знающий, что собой представляют должностная иерархия и служебная субординация в войсках. В полку это прекрасно знали и потому не на шутку переполошились: не ударил бы лицом в грязь их подчиненный. Командир полка, политрук, опережая друг друга, стали вызывать меня и давать всевозможные советы.
Сам командир полка майор Лошманов пришел в оружейно-пулеметную мастерскую, которую я возглавлял, пожелал ни пуха ни пера. Повертев в руках гранату, в шутку обронил: "Не взорвалась бы в кабинете командующего!"
В Москве меня принял начальник Главного управления внутренних войск генерал-майор Любый. В войсках он слыл смелым военачальником. Принял меня доброжелательно. Внимательно изучил устройство гранаты, задал несколько вопросов по ее конструкции. Потом кому-то позвонил и сказал, что со мной хочет поговорить заместитель народного комиссара внутренних дел СССР, к которому мы сейчас и поедем.
У меня от этих слов челюсть отвисла. До сих пор высшим должностным лицом, с которым мне приходилось общаться, был командир полка. Если случалось иногда заходить в его кабинет, всегда испытывал некоторое волнение. И вдруг... вызов к заместителю наркома! К общению с руководителя ми такого ранга я в то время просто морально не был готов. Видимо, это объяснялось не столько робостью, сколько тем, что еще не успел приобрести достаточного опыта военной службы.
Итак, поехали мы в "знаменитый дом" на Лубянке. На Кузнецком мосту у бюро пропусков НКВД генерал высадил меня из машины, сказал, чтобы я, получив пропуск, явился в здание наркомата. Номер подъезда и комната будут указаны в пропуске.
А время-то какое было - 1942 год! Немцев только-только отбросили от Москвы. В городе "особое положение", светомаскировка, патрули, проверка документов на каждом шагу. На стенах домов - листовки с призывами к бдительности, разоблачению шпионов и диверсантов. Вот текст грозного документа того времени:
"Постановление Государственного Комитета Обороны СССР: ввести с 20 октября 1941 г. в Москве осадное положение. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспорта с 12 часов ночи до 5 часов утра. Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.
Председатель Гос. Комитета обороны И. Сталин. Москва, Кремль. 19 октября 1941 г."
Когда я подошел к суровому серому зданию наркомата, вдоль стен которого прохаживались часовые с винтовками, меня охватило неприятное чувство тревоги. Я вдруг подумал, что допустил какую-то ошибку, но решительно не мог понять, где и когда...
Вошел в четвертый подъезд и предъявил пропуск. Один из часовых, стоявших друг против друга, спросил, что в чемоданчике. Спросил тихим, будничным тоном. Бывает, что чем тише к тебе обращаются, тем громче отзывается сердце. От его вопроса я похолодел. У меня, кажется, на лбу появились даже капельки холодного пота. Молнией мелькнула мысль: "Пропал! Сейчас меня схватят!" Картина более чем детективная: в особо режимное здание входит военный с небольшим чемоданчиком, а в нем боевая граната с детонатором. Черт меня дернул взять с собой взрыватель! Помню, я еще колебался, даже советовался с командиром полка. Мы решили, что все-таки нужно взять. На тот случай, если высокое начальство пожелает посмотреть гранату в действии. Вообще-то, продемонстрировать это несложно: граната была без взрывчатки. Показать, как сработает детонатор, можно в любом подвале или дворе.
В тот момент у меня возникло чувство как у человека, падающего в пропасть и осознающего, что никакая сила его не спасет... Я растерялся и пробормотал что-то невразумительное. Тогда меня попросили открыть чемодан. В чемодане лежала граната со взрывателем, завернутая в полотенце, чтобы она там не перекатывалась и не стучала при ходьбе.
Дальнейшее происходило как в тумане. Опомнился я в комнате с решеткой на окне. Меня тщательно обыскали, отобрали документы и все имущество, которое состояло из носового платка, мыла и зубной щетки. Появился лейтенант госбезопасности и с порога громко спросил: "Для кого предназначалась граната?!" Я был в таком состоянии, что невпопад переспросил:
- Какая граната?
Вопрос он, видимо, принял за попытку "косить под дурачка". Выходя из себя, лейтенант рявкнул:
- Как какая!!! Твоя, идиот!
Я был растерян, но четко представлял, что ничего худого не замышлял, и поэтому ответил хоть и нелепо, но правду:
- Для замнаркома Аполлонова...
На этот раз мой ответ, кажется, понравился. Получалось, что комендантская служба охраны здания оказалась на высоте и, проявив бдительность, задержала террориста при попытке проникнуть в особорежимное здание с целью совершения террористического акта. Допрос продолжался стремительно. Все увеличивающийся темп не давал возможности перевести дыхание. Вопросы сыпались один за другим, словно удары молота. Я был оглушен, почти ничего не слышал и потому часто отвечал невпопад. Более того, своими дурацкими ответами, как говорится, "катил бочку" на себя, усугублял и без того отчаянное положение. Желая выглядеть честным, даже заявил, что мой отец в 1937 году был арестован, впоследствии реабилитирован, хотя за язык меня никто не тянул.
Лейтенант вышел, а я, вспомнив плакат на улице с призывом к бдительности, сидел и гадал: сразу расстреляют или будет хоть какое-нибудь разбирательство. До сих пор не могу понять, почему тогда сразу не объяснил, что иду по вызову, что меня ждут именно с этой гранатой, что она без тротила, что это мое изобретение и о нем писали в газете. Видимо, мысли тогда перепутались, или давило на психику грозное учреждение, а может быть, стремительный ход событий не способствовал тому, чтобы правильный ответ пришел в голову в нужный момент.
Вскоре появились два конвоира, надели на меня наручники и повели куда-то по очень длинному коридору. Один шел впереди, другой - сзади, я - между ними с сомкнутыми руками...
Из головы не выходила мысль о запале. Если начнется разбирательство, как объяснить его присутствие в корпусе гранаты? Ведь такая болванка, даже без тротила, способна нанести серьезное увечье человеку.
Опустив голову, я понуро шел по нескончаемому коридору, отчетливо понимая, что помочь сейчас может только чудо. И это чудо свершилось! Навстречу нам в расстегнутой шинели быстрым шагом шел генерал Любый. Заметив его издали, конвоиры попытались было затолкать меня в какую-то небольшую, непонятную будочку, наподобие телефонной, но генерал остановил их. Вид у него был грозный. Он показал свое удостоверение и решительно сказал:
- Заместитель народного комиссара Аполлонов приказал воентехника 2-го ранга Соловьева не задерживать. Он вызвал его к себе.
- Соловьев с гранатой, товарищ генерал, - ответил конвоир.
- Это его изобретение. Он должен показать гранату замнаркому.
До чего же я тогда обрадовался! Но оказалось, что несколько преждевременно. Конвоиры заупрямились, стали ссылаться на какую-то инструкцию. Один из них подошел к телефону без диска, прикрепленному прямо к стене коридора, и доложил кому-то о происшедшем. На том конце провода что-то долго уточняли, переспрашивали.
Генерал, не дождавшись, взял трубку и сам стал объяснять ситуацию. Затаив дыхание, я пытался угадать, что говорят ему в ответ. Генерал стал нервничать, повысил голос и заявил, что взрыватель тоже берет на себя и никакого расследования не требуется.
Я был спасен!
В последующем командующий меня не забыл. По его распоряжению меня вскоре отозвали в Москву, а после окончания войны направили на учебу в военную академию. Учился я с удовольствием и в 1948 году защитил дипломный проект на "отлично". Между прочим, сам того не подозревая, предложил в нем вариант решения одной военно-технической проблемы, которая по тем временам казалась фантастической. Но это уже другая история, о которой рассказывалось в журнале "Наука и жизнь" № 11, 1991 г. (статья "Запоздалое признание").
Кстати, о непонятной "телефонной будочке", куда меня пытались тогда упрятать конвоиры. Никакого телефона в ней не было... В ней вообще ничего не было. Много позднее мне часто приходилось ходить по этому коридору, и я узнал истинное предназначение "сооружения". В работе оно было крайне необходимо: всего-то на минуту скрыть в нем кого-либо от глаз постороннего.
