ДОРОГА НА ЧЕРНУЮ РЕЧКУ

Более 160 лет отделяют нас от времени, когда были написаны публикуемые ниже письма. И только сегодня они стали доступны - еще один семейный архив раскрыл свои секреты. Письма Дантеса - убийцы Пушкина - к барону Геккерну, приемному отцу блестящего кавалергарда, искателя приключений и карьеры в чуждой его сердцу России, раскрывают трагическое переплетение событий, приведших к гибели поэта.

"Петербург, 2 февраля 1836 г.*

Мой драгоценный друг, никогда в жизни я столь не нуждался в твоих добрых письмах, на душе такая тоска, что они становятся для меня поистине бальзамом. Теперь мне кажется, что я люблю ее больше, чем две недели назад! Право, мой дорогой, это idee fixe, она не покидает меня, она со мною во сне и наяву, это страшное мученье: я едва могу собраться с мыслями, чтобы написать тебе несколько банальных строк, а ведь в этом единственное мое утешение - мне кажется, что, когда я говорю с тобой, на душе становится легче. У меня более, чем когда-либо, причин для радости, ибо я достиг того, что могу бывать в ее доме, но видеться с ней наедине, думаю, почти невозможно, и все же совершенно необходимо; и нет человеческой силы, способной этому помешать, ибо только так я обрету жизнь и спокойствие. Безусловно, безумие слишком долго бороться со злым роком, но отступать слишком рано - трусость. Словом, мой драгоценный, только ты можешь быть моим советчиком в этих обстоятельствах: как быть, скажи? Я последую твоим советам, ведь ты мой лучший друг, и я хотел бы излечиться к твоему возвращению и не думать ни о чем, кроме счастья видеть тебя, а радоваться только тому, что мы вместе. Напрасно я рассказываю тебе все эти подробности, знаю - они тебя удручают, но с моей стороны в этом есть немного эгоизма, ведь мне-то становится легче. Может быть, ты простишь мне, что я с этого начал, когда увидишь, что я приберег добрую новость. Я только что произведен в поручики; как видишь, мое предсказание исполнилось незамедлительно, и пока я служил весьма счастливо - ведь в конной гвардии до сих пор остаются в этом чине те, кто был в корнетах еще до моего приезда в Петербург. Уверен, в Сульце также будут очень довольны, я извещу их ближайшей почтой. Честно говоря, мой дорогой друг, если бы в прошлом году ты захотел поддержать меня чуть больше, когда я просился на Кавказ - теперь ведь ты можешь это признать, или я сильно заблуждался, всегда считая это несогласием, конечно, тайным, - то на будущий год я путешествовал бы с тобой как поручик-кавалергард, да вдобавок с лентой в петлице, потому что все, кто был на Кавказе, вернулись в добром здравии и были представлены к крестам, вплоть до маркиза де Пина. Один бедняга Барятин-
ский был опасно ранен, верно; но тоже - какое прекрасное вознаграждение: Император назначил его адъютантом Великого Князя-Наследника, а после представил к награждению крестом Св. Георгия и дал отпуск за границу на столько времени, сколько потребуется для поправки здоровья; если бы я был там, может быть, тоже что-нибудь привез".

Итак, Дантес стал вхож в дом Пушкина в январе 1836 года.

Через два дня после того, как Дантес написал это письмо, фрейлина М. Мердер делает такую запись в своем дневнике:

"5 февраля 1836 г. Среда. С вечера у княгини Голицыной пришлось уехать на бал к княгине Бутера... В толпе я заметила Дантеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, что просто ему было не до того. Мне показалось, что глаза его выражали тревогу - он искал кого-то взглядом и, внезапно устремившись к одной из дверей, исчез в соседней зале. Через минуту он появился вновь, но уже под руку с госпожою Пушкиною. До моего слуха долетело: "Уехать - думаете ли вы об этом - я не верю этому - это не ваше намерение..." Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сомнения насчет правильности наблюдений, сделанных мною ранее, - они безумно влюблены друг в друга! Пробыв на балу не более получаса, мы направились к выходу: барон танцевал мазурку с г-жою Пушкиной - как счастливы они казались в эту минуту!.."

Из записки следует, что Мердер наблюдала за влюбленными и раньше. Следовательно, слухи в свете могли появиться уже в январе и дойти до ушей Пушкина. Ничего удивительно го: первая красавица и самый модный молодой человек - у всех на виду. Вот что могло отравить и без того нелегкую жизнь поэта.

А теперь прочтем письма Дантеса от 14 февраля и 6 марта 1836 года.

"Петербург, 14 февраля 1836 г.

Мой дорогой друг, вот и карнавал позади, а с ним - часть моих терзаний. Право, я, кажется, стал немного спокойней, не видясь с ней ежедневно, да и теперь уж не может кто угодно прийти, взять ее руку, обнять за талию, танцевать и беседовать с нею, как я это делаю: а они ведь лучше меня, ибо совесть у них чище. Глупо говорить об этом, но оказывается - никогда бы не поверил - это ревность, и я постоянно пребывал в раздражении, которое делало меня несчастным. Кроме того, в последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, и было оно ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему ее человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне свое положение с таким самопожертвова нием, просила пощадить ее с такой наивностью, что я воистину был сражен и не нашел слов в ответ. Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; а как сказала: "Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой", - да, видишь ли, думаю, будь мы одни, я пал бы к ее ногам и целовал их, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я ее боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязано все существование.

Прости же, мой драгоценный друг, что начинаю письмо с рассказа о ней, но ведь мы с нею - одно и говорить с тобою о ней - значит говорить и о себе, а ты во всех письмах попрекаешь, что я мало о себе рассказываю.

Как я уже написал, мне лучше, много лучше, и, слава Богу, я начинаю дышать, ибо мучение мое было непереносимо: быть веселым, смеющимся перед светом, перед всеми, с кем встречался ежедневно, тогда как в душе была смерть - ужасное положение, которого я не пожелал бы и злейшему врагу. Все же потом бываешь вознагражден - пусть даже одной той фразой, что она сказала; кажется, я написал ее тебе - ты же единственный, кто равен ей в моей душе: когда я думаю не о ней, то о тебе. Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее - время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну, а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто.

В Петербурге ничего интересного: да и каких рассказов ты хотел бы, коли ты в Париже, а ты источник всех моих удовольствий и душевных волнений, и ты легко можешь найти себе развлечения - от полишинеля на бульварах до министров в Палате, от суда уголовного до суда пэров. Я в самом деле завидую твоей жизни в Париже - это время должно быть интересным, а наши газеты, как ни усердствуй, способны лишь весьма слабо воспроизвести красноречие и отвагу убийцы Луи-Филиппа (имеется в виду бонапартист Джузеппе Фиески. - В. Ф.)..."

"Петербург, 6 марта 1836 г.

Мой дорогой друг, я все медлил с ответом, ведь мне было необходимо читать и перечитывать твое письмо. Я нашел в нем все, что ты обещал: мужество для того, чтобы снести свое положение. Да, поистине, в самом человеке всегда достаточно сил, чтобы одолеть все, с чем он считает необходимым бороться, и Господь мне свидетель, что уже при получении твоего письма я принял решение пожертвовать этой женщиной ради тебя. Решение мое было великим, но и письмо твое было столь добрым, в нем было столько правды и столь нежная дружба, что я ни мгновения не колебался. С той же минуты я полностью изменил свое поведение с нею: я избегал встреч так же старательно, как прежде искал их; я говорил с нею со всем безразличием, на какое был способен, но думаю, что, не выучи я твоего письма, мне недостало бы духу. На сей раз, слава Богу, я победил себя, и от безудержной страсти, что пожирала меня 6 месяцев, о которой я говорил во всех письмах к тебе, во мне осталось лишь преклонение да спокойное восхищение созданьем, заставившим мое сердце биться столь сильно.

Сейчас, когда все позади, позволь сказать, что твое послание было слишком суровым, ты отнесся к этому трагически и строго наказал меня, стараясь уверить, будто ты знал, что ничего для меня не значишь, и говоря, что письмо мое было полно угроз. Если смысл его был действительно таков, признаю свою вину, но только сердце мое совершенно невинно. Да и как же твое сердце не сказало тебе тотчас, что я никогда не причиню тебе горя намеренно, тебе, столь доброму и снисходительному. Видимо, ты окончательно утратил доверие к моему рассудку, правда, был он совсем слаб, но все-таки, мой драгоценный, не настолько, чтобы положить на весы твою дружбу и думать о себе прежде, чем о тебе. Это было бы более чем себялюбием, это было бы самой черной неблагодарностью. Доказательство всего сказанного - мое доверие, мне известны твои убеждения на этот счет, так что, открываясь, я знал заранее, что ты ответишь отнюдь не поощрением. Вот я и просил укрепить меня советами, в уверенности, что только это поможет мне одолеть чувство, коему я попустительствовал и которое не могло дать мне счастия. Ты был не менее суров, говоря о ней, когда написал, будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому - но, видишь ли, это невозможно. Верю, что были мужчины, терявшие из-за нее голову, она для этого достаточно прелестна, но чтобы она их слушала, нет! Она же никого не любила больше, чем меня, а в последнее время было предостаточно случаев, когда она могла бы отдать мне все - и что же, мой дорогой друг, - никогда ничего! Никогда в жизни!

Она была много сильней меня, больше 20 раз просила она пожалеть ее и детей, ее будущность и была столь прекрасна в эти минуты (а какая женщина не была бы), что, желай она, чтобы от нее отказались, она повела бы себя по-иному, ведь я уже говорил, что она столь прекрасна, что можно принять ее за ангела, сошедшего с небес. В мире не нашлось бы мужчины, который не уступил бы ей в это мгновение, такое огромное уважение она внушала. Итак, она осталась чиста; перед целым светом она может не опускать головы. Нет другой женщины, которая повела бы себя так же. Конечно, есть такие, у кого на устах чаще слова о добродетели и долге, но с большей добродетелью в душе - ни единой. Я говорю об этом не с тем, чтобы ты мог оценить мою жертву, в этом я всегда буду отставать от тебя, но дабы показать, насколько неверно можно порою судить по внешнему виду. Еще одно странное обстоятельство: пока я не получил твоего письма, никто в свете даже имени ее при мне не произносил. Едва твое письмо пришло, словно в подтверждение всем твоим предсказаниям - в тот же вечер еду на бал при дворе, и Великий Князь-Наследник шутит со мной о ней, отчего я тотчас заключил, что и в свете, должно быть, прохаживались на мой счет. Ее же, убежден, никто никогда не подозревал, и я слишком люблю ее, чтобы хотеть скомпромети ровать. Ну, я уже сказал, все позади, так что надеюсь, по приезде ты найдешь меня совершенно выздоровев шим..."

Итак, страсть к Пушкиной пожирает Дантеса уже шесть месяцев (письмо от 6 марта 1836 года); роман начался где-то в сентябре 1835 года. (Пушкин ошибался, когда в письме Геккерну 21 ноября 1836 года писал о двухлетнем постоянстве Дантеса). В сентябре 1835 года Пушкин живет в Михайловском. Мы уже цитировали его письмо жене, где он ревниво сравнивает молодую сосновую поросль с кавалергардами и спрашивает жену: "Что ты делаешь, моя красавица... расскажи..." И мы уже говорили об эпистолярном красноречии Жоржа Дантеса. Вряд ли существуют, сохранились письма или воспоминания, в которых облик жены поэта был передан так верно и ярко, причем в роковой, критический момент ее жизни. Конечно, силу его перу придает чувство. А в искренности чувств Дантеса нет никаких сомнений. Нет сомнений и в искренности ответного чувства Натальи Николаевны. Здесь мы хотели бы остановиться на отрывке из книги Серены Витале "Пуговица Пушкина":

"В книге "Пушкин в 1836 году" серьезная исследовательница С. Абрамович пишет (по поводу отрывков из писем Дантеса, опубликованных А. Труайя. - В. Ф.): "... январское письмо говорит прежде всего о том, что Дантес в тот момент был охвачен подлинной страстью... Но следует отнестись с сугубой осторожностью к его заявлениям, касающимся Н. Н. Пушкиной... Его слова "...она тоже любит меня" свидетельству ют скорее о его самоуверенности, чем о реальном положении дел". Мы могли бы и согласиться с Абрамович, но сам ее метод не корректен: почему можно верить Дантесу, когда он говорит о себе, и отказывать ему в доверии, когда он говорит о Наталии Николаевне и приводит ее слова?"

Ну, а если предположить худшее? Что Наталья Николаевна обманывала Дантеса, кружила ему голову. Неужели такое поведение больше "устроит" сегодняшних поклонников Н. Н. Гончаровой, еще недавно писавших с нее икону? Разумеется, это предположение должно быть отброшено, его и обсуждать нечего. Оно никак не вяжется с характером жены поэта, со всем, что нам о ней известно. Итак, Наталья Николаевна, ответив на любовь Дантеса ("Я люблю вас, как никогда не любила"), осталась чиста. Она отдала ему свое сердце, но просила ее пощадить, о чем Дантес пишет 14 февраля. Но не надо забывать еще об одном. В это время она на шестом месяце беременности (она родит дочь Наталью 23 мая). Дантес не пишет об этом, да вряд ли и знает. А Наталья Николаевна была хорошая мать...

Письмо от 6 марта интересно и в другом отношении. Мы уже говорили, что, не зная ответных писем Геккерна-отца, слышим их отголосок в письмах Дантеса. Геккерн всеми силами пытается убедить Дантеса "одолеть" свое чувство, прервать опасный роман. "Укрепляя советами" Дантеса, он не останавливается перед тем, чтобы очернить, оклеветать Н. Н. Пушкину, заявляя, что до него "она хотела принести свою честь в жертву другому". И это не только ревность. Геккерн-отец хорошо понимает опасность положения. Понимает, что на карту поставлены карьера приемного сына и его собственная. А ведь столько сил и хлопот ушло у него на переговоры об усыновлении в Голландии и в Сульце. Столько надежд связано с будущим молодого человека, которому он передал свое имя и состояние. Геккерн испытывает к Жоржу Дантесу и "paternage" (отцовские чувства), свойственные всем гомосексуалистам. И, кажется, Геккерну что-то удалось. Дантес пишет в письме, что "принял решение пожертвовать этой женщиной" ради Геккерна-отца. Но это только слова.

А по дороге на Черную речку идти еще целый год. И тут самое время вспомнить о басне про Фому и Кузьму, рассказанную Пушкиным в его письме Наталье Николаевне осенью 1833 года (см. "Наука и жизнь" № 1, 1999 г.).

А между тем свет полнится слухами. И хотя увлеченный страстью молодой человек не хочет скомпрометировать любимую женщину (о чем он сам пишет и чему можно верить), его роман в январе-феврале 1836 года перестает быть тайной. Об этом шутит с Дантесом наследник, об этом пишет в своем дневнике фрейлина Мердер. Светская чернь разносит сплетню по гостиным. Это и было тем фоном, на котором разразился душевный кризис поэта, три дуэльных конфликта, когда Пушкин, по словам Соллогуба, "искал смерти".

"Петербург, суббота 28 марта 1836 г.

...Хотел писать тебе, не говоря о ней, однако, признаюсь, письмо без этого не идет, да, к тому же, я обязан тебе отчетом о своем поведении после получения последнего письма. Как и обещал, я держался твердо, я отказался от свиданий и от встреч с нею: за эти три недели я говорил с нею 4 раза и о вещах, совершенно незначительных, а, ведь Господь свидетель, мог бы проговорить 10 часов кряду, пожелай я высказать половину того, что чувствую, видя ее. Признаюсь откровенно - жертва, тебе принесенная, огромна. Чтобы так твердо держать слово, надобно любить так, как я тебя; я и сам бы не поверил, что мне достанет духу жить поблизости от столь любимой женщины и не бывать у нее, имея для этого все возможности. Ведь, мой драгоценный, не могу скрыть от тебя, что все еще безумен; однако же сам Господь пришел мне на помощь: вчера она потеряла свекровь, так что не меньше месяца будет вынуждена оставаться дома, тогда, может быть, невозможность видеть ее позволит мне не предаваться этой страшной борьбе, возобновлявшейся ежечасно, стоило мне остаться одному: надо ли идти или не ходить. Так что признаюсь, в последнее время я постоянно страшусь сидеть дома в одиночестве и часто выхожу на воздух, чтобы рассеяться. Так вот, когда бы ты мог представить, как сильно и нетерпеливо я жду твоего приезда, а отнюдь не боюсь его - я дни считаю до той поры, когда рядом будет кто-то, кого я мог бы любить - на сердце так тяжело, и такое желание любить и не быть одиноким в целом свете, как сейчас, что 6 недель ожидания покажутся мне годами".

Вот и еще один пример важности "контекста", о котором говорила С. Л. Абрамович. В свое время отрывки, опубликованные Труайя, не убедили некоторых пушкинистов в том, что в письмах Дантеса речь идет о Н. Н. Пушкиной. Им не хотелось верить этому. Например, С. Ласкин предположил, что речь идет об Идалии Полетике, жене кавалергарда. Но, как известно, мать Пушкина скончалась 29 марта 1836 года. И эта дата очень важна. Видимо, Дантес окончил писать письмо именно в этот день, хотя приступил к нему накануне. Так случалось и раньше. Прислушаемся к голосу Дантеса: "... на сердце так тяжко, и такое желание любить и не быть одиноким в целом свете..." Дантес адресует эти слова отцу, но думает о Пушкиной. Страсть пожирает его. Вот еще одно письмо Дантеса, точнее, отрывок из него, который датируется апрелем 1836 года (после 5-го).

"Не хочу говорить тебе о своем сердце, ибо пришлось бы сказать столько, что никогда бы не кончил. Тем не менее, оно чувствует себя хорошо, и данное тобою лекарство оказалось полезным, благодарю миллион раз, я возвращаюсь к жизни и надеюсь, что деревня исцелит меня окончательно, - я несколько месяцев не увижу ее. Ты помнишь, что Жан-вер просил руку сестры красавицы графини Борх и ему по справедливости отказали. Что же, соперник его победил и вскоре получит ее в жены.

Прощай, мой драгоценный друг, единственный поцелуй в одну твою щеку, но не более, ибо остальное мне хочется подарить тебе по приезде.

Дантес".

В письме идет речь об Ольге Викентьевне Волынской (двоюродной сестре Н. Н. Пушкиной), позднее вышедшей замуж за французского писателя, издателя и дипломата Леве-Веймара. Ольга Волынская была сестрой известной красавицы Любови Викентьевны Борх, жены графа Борха. Это последнее имя еще встретится на нашем пути. О предстоящем приезде Леве-Веймара в Петербург мы узнаем из письма графа де Моле, французского министра иностранных дел, послу де Баранту в Петербург, датированного 10 мая 1836 года. (Архив де Баранта, оригинал по-французски.)

"Он (король. - В. Ф.) добился внимания Леве-Веймара, который с такой жестокостью отозвался о нем в своем "журнале", и говорят даже, что он собирается его (Леве-Веймара. - В. Ф.) к вам послать. Сам же Леве-Веймар предварил эту поездку своей статьей в журнале от 1 мая, которую вам непременно надо достать".

В середине мая Дантес встречает Геккерна, вернувшегося в Петербург после годичной отлучки. Скоро кавалергарды переедут на летние маневры в Красное Село. Наталья Николаевна давно не выезжает: траур по свекрови и ожидание ребенка.

Пушкин еще 29 апреля выехал в Москву. Он хочет заручиться согласием московских литераторов участвовать в "Современнике", привлечь к работе В. Г. Белинского. Пока А. И. Одоевский готовит второй том журнала, Пушкин встречается с П. Я. Чаадаевым, Е. А. Баратынским, С. П. Шевыревым, в архиве Коллегии иностранных дел обсуждает с А. Ф. Малиновским план работы над историей Петра, убеждает М. С. Щепкина писать воспоминания. В доме Павла Воиновича Нащокина он отходит душой. Казалось, страшная петербургская зима ушла навсегда. Пушкин пишет жене, скучает, беспокоится о ее здоровье. Впоследствии, вспоминая эти счастливые дни, жена Нащокина рассказывала: "Надо было видеть радость и счастье поэта, когда он получал письма от жены. Он весь сиял и осыпал эти исписанные листочки бумаги поцелуями". И только 18 мая, перед самым отъездом в Петербург, Пушкин в письме к жене, словно вспомнив о пережитом, пишет горькие строчки:

"По мне драка Киреева гораздо простительнее, нежели славный обед ваших кавалергардов с благоразумием молодых людей, которым плюют в глаза, а они утираются батистовым платочком, смекая, что если выйдет история, то их в Аничков не позовут... у меня душа в пятки уходит, как вспоминаю, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompe (Вы обманули (фр.). - В. Ф.) и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душой и талантом! Весело, нечего сказать".

Пушкин вернулся в Петербург 23 мая, в день рождения дочери Натальи. В Петербурге его ждали хлопоты со вторым номером "Современника", переговоры с типографией и долги. Он надеялся, что второй номер журнала и миниатюрное переиздание "Онегина" поправят его финансовое положение. Не поправили. Долговая яма оказалась еще глубже. На Каменном острове сняли дорогую дачу. Пушкин хотел занять деньги у Нащокина и писал ему в Москву: "...Деньги, деньги! Нужно их до зареза". На даче, на Каменном острове, встретил он последний свой день рождения. Настроение у Пушкина не праздничное. Его племянник Лев Павлищев вспоминает, со слов матери, сестры Пушкина: "Ольга Сергеевна была поражена его худобою, желтизною лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением; не выносил ни крика детей, ни музыки".

Мы привыкли думать о пушкинской осени как о времени творческого подъема у поэта, времени вдохновения ("...рука к перу, перо к бумаге"...). 1836-й год такой осени Пушкину не принес, но подарил необыкновенно творческое лето. Пушкин оканчивает черновик "Капитанской дочки", пишет статьи для своего "Современника". Создает поэтический цикл (названный впоследствии каменноостровским), в центре которого - драма жизни и смерти, мысли о внутренней свободе художника и его независимости, о его праве свободно путешествовать и видеть "созданья искусств и вдохновенья", о смерти и бессмертии. Религиозные образы стихов навеяны размышлениями поэта о нравственных ценностях жизни, о бессмертии поэтической души, о презрении к предательству, к тщете суетной жизни, предчувствием своего близкого конца. В этих стихах много величия, горечи и печали. Перевернув лист бумаги с черновиком "Памятника", Пушкин написал карандашом на обратной стороне листа:

"Пошли мне долгу жизнь и многие года!

Зевеса вот о чем и всюду и всегда

Привыкли вы молить -

но сколькими бедами

Исполнен долгий век!.."

Долгий век... Важно не то, сколь долго живет человек, а то, как он живет, что оставляет после себя. В то последнее лето Пушкину удалось на время оторваться от отравленной полоски земли между Аничковым и Зимним. 21 августа, в день создания "Памятника", зять Павлищев пишет ему письмо, зовет в Михайловское, требуя денег или раздела имения. Письмо свое он оканчивает предельно откровенно: "Кланяюсь усердно вам и Наталье Николаевне: ожидаю вас или денег". Не суждено было Пушкину еще раз увидеть Михайловское. Тем последним летом Михайловское заменил ему Каменный остров. Это было счастливое лето. 17 июня его посетил Леве-Веймар, для которого Пушкин перевел на французский одиннадцать русских песен. Впоследствии Леве-Веймар так расскажет о впечатлениях того дня: "Счастье его было велико и достойно зависти, он показывал друзьям с ревностью и в то же время с нежностью свою молодую жену, которую гордо называл "моей прекрасной смуглой Мадонной"... "Я более не популярен", - говорил он часто. Но, наоборот, он стал еще популярнее благодаря восхищению, которое вызывал его прекрасный талант, развивавшийся с каждым днем".

12 сентября Пушкины вернулись в Петербург, в новую (и последнюю) квартиру на Мойке, снятую у С. Г. Волконской. С этого дня дорога на Черную речку как бы спрямляется. В августе, когда Пушкины еще жили на даче, кавалергардский полк, закончив маневры, встал на квартиры в Новой Деревне. Возобновляются балы в здании минеральных вод. Дантес появляется на пушкинской даче, встречается с женой Пушкина. За те несколько месяцев, что они не виделись, Дантес успел влюбить в себя Екатерину Гончарову и княжну Марию Барятинскую. Об этом мы узнаем из дневника княжны, недавно изученного М. Г. Ашукиной-Зенгер и С. Л. Абрамович. Не известно, знала ли Наталья Николаевна о Марии Барятинской, но ревновала Дантеса к своей сестре. Существует версия о том, что связь Дантеса с Екатериной Николаевной Гончаровой привела к добрачной беременности. Обстоятельство, которое в конце концов заставило Дантеса на ней жениться. Этой точки зрения придерживается и Серена Витале в своей книге. Я побывал в Сульце еще в начале восьмидесятых и видел свидетельство о рождении старшей дочери Матильды Дантес, датированное 19 октября 1837 года. Казалось бы, оно снимает предположение о ранней беременности Екатерины Гончаровой. Но вот недавно Франс Суассо, посетивший Сульц, ознакомился со свидетельствами о рождении всех детей Дантеса и установил, что на удостоверении Матильды нет подписи врача (а на других - есть). На этом основании Суассо считает, что дата рождения Матильды Дантес подделана. Конечно же, близкие, в том числе Наталья Николаевна и тетка Екатерина Ивановна Загряжская, знали правду. После официального сватовства Дантеса тетка пишет Жуковскому: "Слава Богу, кажется все кончено. Жених и почтенный его батюшка были у меня с предложением... и так все концы в воду". Что означает эта фраза: "все концы в воду"? Относится она к Екатерине или Наталье?..

С переездом в Петербург свидания Дантеса и Натальи Николаевны возобновляются. Вот как Софья Николаевна Карамзина в письме к брату 19-20 сентября 1836 года описывает обед у них в Царском Селе:

"...получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же шутки, что и прежде, - не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой в конце концов все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий... Когда приехала графиня Строганова, я попросила Пушкина пойти поговорить с ней. Он было согласился... Как вдруг вижу - он внезапно останавливается и с раздражением отворачивается. "Ну, что же?" - "Нет, не пойду, там уже сидит этот граф". - "Какой граф?" - "Д'Антес, Гекрен что ли!"

Но в октябре отношение Натальи Николаевны к Дантесу меняется. Это отмечают все исследователи последнего года жизни Пушкина. Что это было, ревность к сестре Екатерине (а может быть, и к Марии Барятинской) или что-то другое? И здесь важным документом является еще одно письмо из архива Клода Дантеса, которое Геккерн-сын, будучи на дежурстве, посылает Геккерну-отцу из казармы 17 октября 1836 года.

"Дорогой друг, я хотел говорить с тобой сегодня утром, но у меня было так мало времени, что это оказалось невозможным. Вчера я случайно провел весь вечер наедине с известной тебе дамой, но когда я говорю наедине - это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской почти час. Можешь вообразить мое состояние, я наконец собрался с мужеством и достаточно хорошо исполнил свою роль и даже был довольно весел. В общем я хорошо продержался до 11 часов, но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался; после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание.

Вот почему я решился прибегнуть к твоей помощи и умолять выполнить сегодня вечером то, что ты мне обещал. Абсолютно необходимо, чтобы ты переговорил с нею, дабы мне окончательно знать, как быть.

Сегодня вечером она едет к Лерхенфельдам, так что, отказавшись от партии, ты улучишь минутку для разговора с нею.

Вот мое мнение: я полагаю, что ты должен открыто к ней обратиться и сказать, да так, чтоб не слышала сестра, что тебе совершенно необходимо с нею поговорить. Тогда спроси ее, не была ли она случайно вчера у Вяземских; когда же она ответит утвердительно, ты скажешь, что так и полагал и что она может оказать тебе великую услугу; ты расскажешь о том, что со мной вчера произошло по возвращении, словно бы был свидетелем: будто мой слуга перепугался и пришел будить тебя в два часа ночи, ты меня много расспрашивал, но так и не смог ничего добиться от меня [...], и что ты убежден, что у меня произошла ссора с ее мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду (мужа там не было). Это только докажет, что я не рассказал тебе о вечере, а это крайне необходимо, ведь надо, чтобы она думала, будто я таюсь от тебя и ты расспрашиваешь ее как отец, интересующийся делами сына; тогда было бы недурно, чтобы ты намекнул ей, будто полагаешь, что бывают и более интимные отношения, чем существующие, поскольку ты сумеешь дать ей понять, что по крайней мере, судя по ее поведению со мной, такие отношения должны быть.

Словом, самое трудное начать, и мне кажется, что такое начало весьма хорошо, ибо, как я сказал, она ни в коем случае не должна заподозрить, что этот разговор подстроен заранее, пусть она видит в нем лишь вполне естественное чувство тревоги за мое здоровье и судьбу, и ты должен настоятельно попросить хранить это в тайне от всех, особенно от меня. Все-таки было бы осмотрительно, если бы ты не сразу стал просить ее принять меня, ты мог бы это сделать в следующий раз, а еще остерегайся употреблять выражения, которые были в том письме. Еще раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, ибо, если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведет, я сойду с ума.

Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее и внушить, что [далее несколько слов написано неразборчиво. - Замечание Серены Витале].

Прости за бессвязность этой записки, но поверь, я потерял голову, она горит, точно в огне, и мне дьявольски скверно, но, если тебе недостаточно сведений, будь милостив, загляни в казарму перед поездкой к Лерхенфельдам, ты найдешь меня у Бетанкура.

Целую тебя,

Ж. Де Геккерен".

Серена Витале в своей книге добавляет, что после фразы "Так и не смог ничего добиться от меня [...]" Дантес пишет вдоль левого поля письма: "Но, впрочем, тебе и не надобно было моих слов, ведь ты и сам догадался, что я потерял голову из-за нее, а наблюдая перемены в моем поведении и в характере, окончательно в этом утвердился, а стало быть, и мужу невозможно было не заметить того же самого". Кроме того, Серена Витале особо отмечает фразу (очень важную!), у которой читается только начало: "Tu pourrais aussi lui faire peure et lui fair entendre que..." (Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее и внушить, что... (фр.) Конец фразы Дантес так тщательно вымарал, что ее невозможно прочесть. Экспертиза криминалистов в Париже и в Милане установила, что эту фразу Дантес зачеркнул сразу же после того, как ее написал, но расшифровать ее не cмогли. Дантес, видимо, устыдился чего-то, написанного в сильном волнении, впопыхах.

Итак, 17 октября в доме Веры Федоровны Вяземской, вернувшейся в Петербург после отдыха в Норденрее, состоялось объяснение Дантеса с Н. Н. Пушкиной. Оно длилось целый час. Судя по реакции Дантеса, Наталья Николаевна отвергла его моления об "интимных отношениях". Дантес в отчаянии, он сходит с ума. Его веселость и непринужденность, которые в гостиных так бросались в глаза, - бравада, "исполнение роли". Дантес теряет голову, он доведен до той степени отчаяния, до той черты, после которой человек не управляет собой и способен на любой безумный поступок. Написав "припугнуть ее" (шантажировать, сообщить мужу?), он словно опомнился и вымарал фразу. И здесь мы еще раз вспомним мудрого Пушкина, его пересказ басни о Фоме и Кузьме в письме к жене ровно три года назад. Теряя голову (как Кузьма, умирая от жажды), Дантес безумствует, забывает обо всем. Прежде всего о том, что было и оставалось для него самым главным, о карьере. Он забывает и о ревности отца. Более того, он просит (нет не просит, а требует: "ты должен") Геккерна, который ревнует, страдает и боится за Дантеса, вмешаться и на балу у баварского посланника Лерхенфельда тайно от Екатерины Николаевны поговорить с Натальей Николаевной, убедить ее вступить с ним в интимные отношения. Дантес пишет: "...ты сумеешь дать ей понять, что, по крайней мере, судя по ее поведению со мной, такие отношения должны быть". Логика Дантеса проста: если женщина говорит, что любит "как никогда не любила", то должна быть близость. Не верить Наталье Николаевне нельзя. Но Дантес забыл, что Наталья Николаевна умоляла пощадить ее, что "больше 20 раз просила она... пожалеть ее и детей, ее будущность" . Он просит Геккерна-отца вызвать сочувствие к нему у Натальи Николаевны, а заодно внушить ей, что ссора с мужем грозит бедой. Причем все это должно выглядеть как забота отца о сыне, а сам Дантес будто бы ничего не знает о разговоре.

Перед нами как бы уже не тот Дантес, которого мы знаем по его предыдущим письмам. Он и сам говорит (в приписке на полях) о "перемене... в поведении и в характере" . Куда девались его расчетливость и осторожность ("умеренность и аккуратность")? Дантес рискует головой, ставит на карту свою судьбу.

Скорее всего, Наталья Николаевна открылась мужу и рассказала о преследовании Дантеса только 4 ноября после получения Пушкиным и другими членами карамзинского кружка анонимного пасквиля. Видимо, тогда же она рассказала Пушкину о встрече с Дантесом у Идалии Полетики накануне получения анонимных писем. Полетика обманом завлекла Пушкину к себе на квартиру, где ее уже ждал Дантес, умолявший ему отдаться. Видимо, это была последняя бесполезная попытка охваченного страстью кавалергарда. Сейчас эту встречу можно надежно датировать - 2 ноября - благодаря убедительному анализу С. Л. Абрамович.

Из цитированного письма Дантеса следует, что Пушкин наконец выставил его за дверь и что это произошло в октябре. И еще одно важное соображение. Вскоре после 17 октября и разговора Геккерна-отца с Н. Н. Пушкиной на приеме у Лерхенфельда Дантес заболел и болел целую неделю, с 20 по 27 октября. В неотосланном письме от 21 ноября 1836 года Пушкин пишет Геккерну-отцу:

"Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну: всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, истощенный лекарствами, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына".

Очевидно, Пушкин знал от жены о разговоре Геккерна-отца с Натальей Николаевной у Лерхенфельда, и время разговора, как видим, приходится как раз на болезнь Дантеса. В одном он только ошибся. Не Геккерн руководил поведением Дантеса, а, наоборот, Дантес давал советы Геккерну. Но если обезумевший Дантес потерял всякий контроль над собой, то Геккерн, осторожный и хитрый дипломат, напротив, всеми силами пытается погасить страсть приемного сына, избежать скандала и успокоить Дантеса. Для этой цели все средства были хороши. В том числе - убедить Н. Н. Пушкину уступить домогательствам Дантеса, в крайнем случае, пригрозить ей. Опытный и коварный дипломат старался не рисковать и готовил себе на будущее алиби. Позже, после убийства на дуэли Пушкина, он напишет Нессельроде объяснение, где скажет, что предупреждал жену поэта об опасности ее поведения и "даже доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить". Геккерн в этом объяснении требовал допроса Н. Н. Пушкиной под присягой и в доказательство предлагал свидетельство неких двух дам.

Каковы истинные чувства Дантеса осенью 1836 года? Их уже трудно назвать "великой и возвышенной страстью" (по выражению Пушкина), владевшей им год назад. Теперь это скорее безумие неудовлетворенного самолюбия, стремление любым способом, в том числе и самым низким, добиться цели.

Пока за спиной Пушкина интригуют Геккерны, поэт 19 октября у Яковлева встречает день Лицея и читает друзьям-лицеистам свое послание. По их свидетельству, Пушкин не смог дочитать стихи: разрыдался. И в этот же день он написал (но не отправил) письмо Чаадаеву. Не разделяя пессимистического взгляда старшего друга на историю России, Пушкин пишет: "...клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал". И сказано это отнюдь не в угоду официальной политике правительства и уваровскому "православию, самодержавию и народности". Пушкин добавляет: "Действительно нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши (религиозные) исторические воззрения вам не повредили..."

Как это случалось часто, предчувствие не обмануло Пушкина. "Диссидента" Чаадаева объявили сумасшедшим и "по приказанию царя к нему приставили врача, который чуть ли не ежедневно следил за состоянием "больного". Через 150 лет эта практика в России ужесточится.

Утром четвертого ноября городская почта доставила Пушкину и шести его друзьям, участникам карамзинского кружка, анонимный пасквиль, где Пушкин объявлялся рогоносцем. Дантес стал частым гостем кружка еще с весны 1836 года. В анонимке фигурировали еще два имени: Д. Л. Нарышкин, жена которого была любовницей Александра I, и И. М. Борх, муж красавицы Л. В. Волынской, известной своим распутством. В тот же день Пушкин послал вызов Дантесу. У жены он потребовал объяснений. О том, что случилось в этот день, мы узнаем из записки Дантеса Геккерну, которую Серена Витале датирует 6 ноября 1836 года.

"Мой драгоценный друг, благодарю за две присланные тобою записки. Они меня немного успокоили, я в этом нуждался и пишу эти несколько слов, чтобы повторить, что всецело на тебя полагаюсь, какое бы решение ты ни принял, будучи заранее убежден, что во всем этом деле ты станешь действовать лучше моего.

Бог мой, я не сетую на женщину и счастлив, зная, что она спокойна, но это большая неосторожность либо безумие, чего я к тому же не понимаю, как и того, какова была ее цель. Записку пришли завтра, чтоб знать, не случилось ли чего нового за ночь, кроме того, ты не говоришь, виделся ли с сестрой (Екатериной Гончаровой. - В. Ф.) у тетки (у Е. И. Загряжской. - В. Ф.) и откуда ты знаешь, что она призналась в письмах.

Доброго вечера, сердечно обнимаю,

Ж. де Геккерен.

Во всем этом Екатерина - доброе создание, она ведет себя восхитительно".

Мы узнаем, таким образом, что четвертого ноября Наталья Николаевна не только рассказала Пушкину о встрече с Геккерном у баварского посланника и с Дантесом у Полетики, но и призналась мужу, что получала и хранила письма Дантеса. В этот день Пушкин узнал о романе жены, начавшемся еще осенью прошлого года. Образно говоря, Пушкин как бы прочел те письма из архива Клода Дантеса, которые пришли к нам только сто шестьдесят лет спустя. Пушкин узнал правду. Наталье Николаевне стало спокойнее и легче, Пушкину - тревожнее и тяжелее. Позднее Вяземский так писал о состоявшемся объяснении: "Пушкин был тронут ее доверием, раскаяньем и встревожен опасностью, которая ей угрожала". Доверие к жене Пушкин сохранил до конца. А. И. Тургенев делает запись в дневнике сразу после дуэли: "Приезд его: мысль о жене и слова, ей сказанные: "Будь спокойна, ты ни в чем не виновата" .

Начиная с П. В. Щеголева, исследователи дуэли и гибели Пушкина потратили много сил для выяснения, кто был автором анонимного пасквиля. Этот интерес понятен: хотелось пригвоздить негодяя (или негодяев) к позорному столбу. Назывались имена П. В. Долгорукова, И. С. Гагарина, С. С. Уварова, Александра Трубецкого... Автора искали среди врагов Пушкина, а их было много. Сам Пушкин был уверен в авторстве Геккерна-отца. Уже после смерти Пушкина, 10 февраля 1837 года, П. А. Вяземский писал: "Адские сети, адские козни были устроены против Пушкина и жены его... Супружеское счастье и согласие Пушкиных было целью развратнейших и коварнейших покушений двух людей, готовых на все, чтобы опозорить Пушкину" . Таким образом, Вяземский подозревает обоих Геккернов. Подозрения так и остались подозрениями, и тайна не раскрыта до сих пор. Одно можно сказать. Ставшие известными документы из архива Клода Дантеса делают подозрение в отношении Луи Геккерна менее вероятным. Луи Геккерна не подозревал и Щеголев. Прочтя письмо Дантеса от 17 октября, можно скорее предположить, что именно он, Дантес, частый гость карамзинского кружка, стал инициатором анонимного пасквиля, что идея принадлежала ему. Геккерн-отец не мог не понимать, к каким последствиям приведет анонимное письмо. Впрочем, так ли уж это все важно? Важно знать, что пережил Пушкин в тот страшный день. И что привело его, в конце концов, на Черную речку. И сейчас мы знаем, что в этот день, 4 ноября 1836 года, Пушкин узнал правду: жена полюбила другого. Это потом, 25 января 1837 года, он напишет Геккерну-отцу, что чувство, которое, быть может, и вызвала в Наталье Николаевне "эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном". Фразу часто цитировали, но слова о "великой и возвышенной страсти" брали как бы в кавычки, считая их иронией, а пушкинское "быть может" вырастало до отрицания какого-либо серьезного ответного чувства у Натальи Николаевны. Все ее поведение в зиму 1836 года объявлялось неосторожностью, неумением поставить на место нахала-кавалер гарда или же интересом к ухаживанию модного француза, которое льстило ей. Только сейчас мы узнали, что это совсем не так. А Пушкин узнал об этом 4 ноября 1836 года. Узнал и, разумеется, поделиться этим не мог ни с кем, даже с самыми близкими друзьями. Трагедия, разыгравшаяся 4 ноября, - совсем не в том, что Пушкин терялся в догадках, кто автор пасквиля, или подозревал в авторстве Геккерна. В. А. Соллогуб вспоминает слова Пушкина, сказанные ему в тот день: "Впрочем, понимаете, что безымянным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя - ангел, никакое подозрение коснуться ее не может". Трагедия в том, что в этот день обрушилась семейная цитадель, защищавшая Пушкина от холодных ветров, дувших не столько с Финского залива, сколько со стороны Зимнего и Аничкова. В этот день он был ранен в сердце (раньше, чем на дуэли в крестцовую кость), и рана не зарастала и кровоточила до самой смерти. Вызов, посланный Дантесу, был ответом не на анонимное письмо, а на письма Дантеса Наталье Николаевне и признания жены. Пушкин звал Дантеса к барьеру и этим защищал свою семью, честь жены и свое достоинство.

Все, что произошло между 4 ноября 1836 года и 27 января следующего года, досконально изучено, вся эта часть дороги на Черную речку пройдена многими поколениями российских пушкинистов. В книге Стеллы Лазаревны Абрамович подведен итог, собраны все документы и дан их тщательный анализ.

Новейшие материалы архива Клода Дантеса к тому отрезку времени ничего не добавляют. Они лишь заставляют по-новому взглянуть на некоторые обстоятельства трагедии и ее героев. Поэтому изложим хорошо известные факты конспективно.

5 ноября Геккерн-отец посещает Пушкина и от имени сына принимает вызов. Однако Геккерн просит отсрочки. Сначала на день, потом на две недели. Разумеется, Геккерн-отец в отчаянии. Все его планы под угрозой, все здание "семейной" жизни, которое он возводил, вот-вот рухнет. Любой исход дуэли погибелен для него. Поэтому ее нужно предотвратить любой ценой. А друзьям Пушкина надо уберечь поэта. Жуковский начинает "челночную" дипломатию, посещая то Пушкина на Мойке, то Геккерна на Невском. Изворотливый Геккерн находит спасительный ход. Он объявляет Жуковскому, что его сын уже давно влюблен в Екатерину Николаевну Гончарову. Чтобы огласить помолвку и оградить честь Дантеса, Пушкин должен взять свой вызов назад и сохранить его в тайне. Жуковский верит Геккерну и 7 ноября объявляет обо всем Пушкину. Пушкин в бешенстве. В переговорах принимает участие Загряжская, тетка сестер Гончаровых. Жуковский ведет конспективные заметки, что-то вроде дневника. 7 ноября он пишет: "его бешенство" , 8 ноября - "его слезы". Жуковский не понимает ни бешенства, ни слез Пушкина. Теперь, когда Геккерн уверяет, что Дантес влюблен в Екатерину и хочет жениться на ней и что сам Геккерн дает согласие на этот брак, теперь, казалось бы, отпадают всякие поводы для поединка. Но Пушкин неумолим и просит В. А. Соллогуба быть его секундантом. К переговорам подключается Соллогуб. Потом он скажет об этих переговорах: "Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел". Поэта буквально держат за руки. Под давлением, против своей воли, он наконец берет вызов назад. 17 ноября, на балу у Салтыковых, было официально объявлено о помолвке Дантеса и Екатерины Николаевны Гончаровой.

Ни в это время, ни позже друзья не понимали Пушкина, не знали, что творилось в его душе. А Пушкин не хотел и не мог им ничего объяснить. Он должен был один справиться со своим горем. П. А. Вяземский позже скажет: "Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти". Добавим от себя, что он не был понят и после смерти, и только сейчас, 160 лет спустя, мы начинаем осознавать, что пришлось ему пережить.

В свете же происходит то, что С. Л. Абрамович назвала "жужжаньем клеветы" . Все теряются в догадках об истинных причинах свадьбы Дантеса. Идут разговоры о том, что Дантес жертвует собой ради спасения чести любимой женщины. Ведь в свете только и говорили о его любви к прекрасной Натали. Геккерны, разумеется, поддерживают эту версию. Но уже 21 ноября хрупкий мир мог взорваться. В этот день Пушкин пишет крайне оскорбительное письмо Геккерну (отрывок из него мы приводили), а также письмо Бенкендорфу, где доводит "до сведенья правительства и общества" , что анонимное письмо - дело рук голландского посланника. Жалобой это не было. Не в характере Пушкина - жаловаться. Можно считать достоверными предположения о том, что Пушкин намеревался отправить письмо Бенкендорфу уже после дуэли. Ведь, отправь он тогда это письмо Геккерну, дуэль была бы неминуема уже в ноябре. Но опять вмешался Жуковский. Узнав от Соллогуба о письме, он убедил Пушкина не отсылать его, а на следующий день рассказал царю об анонимном пасквиле, вызове Пушкина и последовавшем после этого сватовстве Дантеса. На аудиенции 23 ноября Николай I взял с поэта слово, что в дальнейшем он ничего не предпримет без его ведома. Пушкина опять связали по рукам и ногам.

Свадьба Дантеса и Екатерины Гончаровой состоялась 10 января 1837 года. То, во что сам Пушкин не верил, свершилось. Молодые делают свадебные визиты (в доме Пушкина им отказано), принимают гостей в своей роскошно обставленной квартире в голландском посольстве. Казалось бы, наступил мир и у друзей Пушкина нет причин для беспокойства. Но вскоре после помолвки Софья Николаевна Карамзина напишет: "Натали нервна, замкнута, и когда говорит о замужестве сестры, голос у нее прерывается" . По поводу чего С. Л. Абрамович роняет в книге верное замечание: "И это, вероятно, было для Пушкина самым мучительным: видеть, как сильно волнуют его жену отношения с Дантесом" . Или то, что происходило на балу у Баранта 14 января, о чем Дантес, находящийся под судом после дуэли, пишет полковнику Браверну: "Пушкин сел подле Натальи Николаевны и Екатерины Николаевны и сказал им: "Это для того, чтобы видеть, каковы вы вместе и каковы у вас лица, когда вы разговариваете" . И С. Л. Абрамович снова очень верно замечает: "Пушкину было мучительно видеть, что его жена испытывает ревность к сестре". А вот как С. Н. Карамзина описывает поведение всех четверых на вечере у Мещерских 24 января перед тем, как Пушкин отправил новое письмо Геккерну: "Пушкин скрежещет зубами и принимает свое выражение тигра. Натали опускает глаза и краснеет под долгим и страстным взглядом своего зятя... Катрин (Екатерина Гончарова. - В. Ф.) направляет на них обоих свой ревнивый лорнет..."

Жуковскому и другим друзьям поэта, видимо, казалось, что все худшее позади. В рассказе Вяземских П. И. Бартеневу есть такая фраза: "...Свадьбу сыграли в первой половине генваря. Друзья Пушкина успокоились, воображая, что тревога прошла". Ведь теперь, после свадьбы Дантеса на свояченице Пушкина, новый вызов и дуэль были бы беспричинны, невозможны.

25 января Пушкин отсылает оскорбительное письмо Геккерну-отцу. Это была другая редакция того письма от 21 ноября 1836 года, которое Пушкин из-за вмешательства Жуковского, не отправив, разорвал.

Теперь дуэль неминуема. В среду, 27 января, Пушкин со своим секундантом Данзасом отправились в санях от кондитерской Вольфа на углу Невского и Мойки к месту поединка, к Комендантской даче на Черной речке. Вот и последние несколько верст дороги, по которой мы прошли. Вечером в тот же день смертельно раненного Пушкина на руках внесли в кабинет. Последние слова, сказанные им доктору Далю: "Кончена жизнь... теснит дыхание" . 29 января 1837 года в два часа сорок пять минут пополудни Жуковский остановил маятник часов в его кабинете.

***

И теперь самое время подвести итог: что же нового мы узнали из документов архива Клода Дантеса? Разумеется, стали известны многие важные детали, например, когда начался роман Дантеса и Н. Н. Пушкиной. Ранее считалось, что в январе 1836 года. Теперь мы знаем, что страсть охватила Дантеса еще осенью 1835 года. Мы узнали, что Дантес был принят в доме Пушкиных в январе 1836 года. Стал известен очень важный факт. Дантес писал письма Н. Н. Пушкиной и в ноябре 1836 года, после получения Пушкиным анонимного пасквиля, Наталья Николаевна показала их мужу. Сам факт переписки не должен оставлять сомнений относительно характера их отношений в зиму 1836 года. Так же, как и письма Дантеса Геккерну, которые мы прочли. И, наконец, мы узнали многое из письма, отправленного Дантесом Геккерну из казармы 17 октября 1836 года. И хотя письмо не позволяет сделать достоверных выводов в отношении автора анонимного письма, оно вводит в атмосферу этих предгрозовых дней.

Но есть один, самый важный вопрос, на который документы архива Клода Дантеса, кажется, помогают ответить. Этот главный вопрос хорошо известен: что заставило Пушкина отослать роковое письмо именно 25 января 1837 года? Что особенное случилось в этот день или в предыдущие дни? Или иначе: отчего погиб Пушкин? Поискам ответа на этот вопрос посвящена целая литература.

30 января 1837 года, сразу после смерти Пушкина, С. Н. Карамзина писала брату: "Сказать тебе, что в точности вызвало дуэль теперь, когда женитьба Дантеса, казалось, сделала ее невозможной, - об этом никто ничего не знает..." Вяземский сообщал в Москву: "Ясно изложить причины, которые произвели это плачевное последствие, невозможно, потому что многое осталось тайным для нас самих, очевидцев" . Раньше вызов Пушкина 25 января объясняли подстроенной встречей Дантеса с Н. Н. Пушкиной на квартире у Идалии Полетики (считалось, что она состоялась незадолго до 25 января). Теперь мы знаем, что свидание относится к событиям начала ноября и причиной быть никак не может. Конечно, Дантес ведет себя вызывающе, нагло (и теперь мы знаем, что это - маска, бравада). Его каламбуры, остроты насчет "мозольного оператора" на балу у Воронцовых 23 января, когда он в присутствии Пушкина назвал Екатерину Николаевну своей "законной" , накаляли обстановку. Светские сплетни и клевета отравляли жизнь поэта. Все так. И тем не менее, говоря о письме Пушкина 25 января, С. Л. Абрамович задает вопрос: "Что подтолкнуло Пушкина к этому решению? Как и при каких обстоятельствах он понял, что у него нет другого выхода?" - и замечает: "Пытаясь ответить на эти вопросы, мы сталкиваемся с исключительными трудностями" .

И вот сейчас, пытаясь ответить на тот же вопрос, мы скажем: ничего особенного не случилось ни в этот день, ни в предыдущие. Начиная с 4 ноября тридцать шестого года Пушкин рвался к дуэли. Положение, в котором он оказался, состояние, в котором он себя осознавал, были для него невыносимы. Но ему мешали, держали за руки. И как только Жуковский, Загряжская и другие успокоились, он повторил вызов. И сделал так, что на этот раз ничто уже не могло помешать.

Мы привыкли думать о Пушкине как о гении. Но гений - еще и просто человек, у которого были дом и семья. В этом доме Пушкин работал, отходил душой от волнений, от светской черни и цензуры, от несвободы. Если судить по письмам, ни с кем Пушкин не был так откровенен, как с женой. Пожалуй, только ей он поверял свои самые сокровенные мысли и чувства. Четвертого ноября Пушкин понял, что сердце жены отдано другому. И дом рухнул. Пушкин потерял почву под ногами. Конечно, его честь и гордость страдали. Конечно, была и ревность. Но не ревность вела его к поединку. Он знал, что жена своего долга не преступила. То, что его терзало, начиная с четвертого ноября ничего общего с ревностью не имело. И этих терзаний он вынести не мог.

Некоторые современники догадывались о состоянии души Пушкина, разумеется, не зная причины. В. А. Соллогуб в своих воспоминаниях писал: "Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел... Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы со всем светским обществом". А Павлищев, зять Пушкина, сказал еще откровеннее: "Он искал смерти с радостию, а потому был бы несчастлив, если б остался жив".

Сегодня мы знаем больше о причинах трагедии, о том, что привело Пушкина к поединку у Черной речки.

***

Эту хронику я написал в Тренто, в Италии. Закончив писать, поехал в Пеннабили, в гости к старому знакомому, знаменитому итальянскому поэту Тонино Гуэрра. Была зима. Дом Тонино стоит на крутом берегу реки Марекьи, в миндалевом и персиковом саду. Раньше я бывал здесь весной. Теперь за туманом реки не было видно, и с сырых деревьев вместо розовых лепестков падали холодные капли дождя. Подобно своему другу Федерико Феллини, Тонино всю жизнь был связан с Россией, с русским искусством. И жена его, Лора, - русская. Свою рукопись я захватил с собой. Тонино слышал о книге Серены Витале и попросил меня прочесть рукопись. Мы уселись у камина. Читать было долго, и я стал коротко рассказывать о том, что написал. Тонино понимает по-русски и даже немного говорит. В трудных местах Лора ему переводила. Когда я закончил рассказ, Тонино сказал:

- Curioso, grandioso... А откуда ты знаешь, что Дантес... как сказать... no a imbrogliato, говорит padre правду? (Любопытно, грандиозно... А откуда ты знаешь, что Дантес... как сказать... не обманывает, говорит отцу правду? (ит.)

Тонино не только поэт, но и киносценарист. Написал сценарии ко многим фильмам Феллини. И поэтому задал вопрос в лоб.

- На этот вопрос отчасти уже ответила Серена Витале, возражая нашей пушкинистке Абрамович. После публикации Анри Труайя отрывков из двух писем Анна Ахматова и другие серьезные пушкинисты уже не сомневались в подлинных чувствах Дантеса, которые он испытывал к жене поэта зимой 1836 года. Не сомневались на основании его собственных слов. Почему же не верить словам Дантеса, когда он говорит о чувствах Натальи Николаевны к нему и приводит ее прямую речь? И потом Абрамович правильно считала, что опубликованные отрывки вырваны из контекста и по ним судить трудно. Теперь же мы прочли все письма, и они не оставляют сомнений. Это как хороший фильм. Когда видишь из него несколько кадров - одно. А когда посмотришь фильм целиком - убеждаешься в правде драматургии и характеров.

- Perche... в России все...tragico e complicato? Perche per l'arte... нужно... l'oppressione. Сейчас в России - свобода, l'oppressione нет. Ma non avete l'arte. Perche? (Почему в России все сложно и трагично? Почему для искусства нужен гнет? Сейчас - свобода, нет гнета. Но нет и искусства. Почему? (ит.)

И Пушкин привел нас к другой теме.

Литература

Абрамович С. Л. Предыстория последней дуэли Пушкина. С.-П., Петрополис, 1994.

Аринштейн Л. М. Пушкин. Непричесанная биография. Муравей, 1998.

Краваль Л. А. Рисунки Пушкина как графический дневник. Российская академия наук, ИМЛИ им. Горького, серия "Пушкин в ХХ веке", выпуск IV. М., Наследие, 1997.

Пушкинская эпоха и христианская культура. Сборник научных работ. Составитель Э. С. Лебедева, выпуски 1-17. С.-П., 1993-1998.

Фридкин В. М. Пропавший дневник Пушкина. М., Знание, 1991.

Комментарии к статье

*Здесь и далее соблюдена орфография оригинала. - В. Ф.