Под Верхним Мамоном асфальтовая лента шоссе Москва - Ростов, перекинувшись через Дон, уходит к югу по высокому правобережью. Тут с любого бугра видно, как всюду змеятся балки. То суживаясь и углубляясь, то разметываясь широко и полого, маленькие вливаются в большие, большие уползают к Дону. Ровного места совсем мало. Это не "раны" земли, не голые овраги с обвалами и оползнями, вырезанные в ее теле буйными вешними водами. Склоны каждой выглажены временем и не паханы от сотворения.
Кое-где сочатся роднички, короткий путь которых до глубокой осени обозначен свежей зеленью. Но русла большинства балок безнадежно сухи. Весной серебрятся там ковыли, к осени густеет седина полыни и сухоцвета, и лишь кое-где удалось укрепиться колючим кустам боярышника.
Все это видно с шоссе. Однако скорость и расстояние, сотни попутных и встречных автомобилей, шеренги столбов, плотные лесополосы, автобусные павильончики лишают степной пейзаж его первобытной живописности. Но если свернуть за рекой Богучаркой в одну из безымянных балочек, по дну которой извивается едва заметный проселочек с почти заросшей колеей, попадешь на дорогу в мир прошлого наших степей - в Дикое поле.
Там на более или менее ровных местах, на самых пологих склонах - поля, а среди полей оставлен заповедным кусок целины (Хрипунская степь), где в мае волнуется ковыль, цветут колокольчики и желтоцветный русский василек, а в середине лета стрекочут серые степные кузнечики. Есть и другие куски целины, незаповедные: никто не собирается их пахать, потому что никакого урожая не собрать с мелкощебнистой, скудной почвы, где даже дикие травы не образуют прочных дерновин. Однако здесь даже в середине самого засушливого лета нет унылого однообразия выгоревших пустошей. Повсюду разбросаны рослые кустики кермека - травы азиатского происхождения. И в зной, и в сушь на безлистных веточках раскрыто множество крошечных сиреневых цветочков. В самую жару цветут солонечник и желтая резеда. Сухоцвет, даже высохнув, сохраняет скромную красоту цветения: сиренево-розовые лучистые корзиночки создают впечатление, что они только-только раскрылись навстречу утреннему солнцу, хотя из них давно уже высыпались созревшие семена.
Много бледно-желтой скабиозы, соцветия которой будто обкусаны мелкими, неровными зубами, за что трава получила название чертова обгрызка. Днем по этим соцветиям перепархивает множество крупных темнокрылых бабочек бризеид. Это настоящие степные бабочки, но и их полуденное солнце заставляет прятаться в промоины, широкие трещины и глубокие колеи. Ночью насекомых больше. К огню костра слетается масса мелких бабочек. Привлеченные их мельканием, прилетают поохотиться бесстрашные богомолы. Выползают из неведомых убежищ осторожные ночные охотники - степные гадюки. Они мельче лесных, не так смелы, и о их присутствии узнаешь по старым, пересохшим шкуркам-выползкам. Иногда в отблеске пламени мелькнет большой тушканчик или бесшумно пробежит светлоиглый ушастый еж.
Есть здесь охотник и на ежа, и на тушканчика, и на зайца-русака. Филин. Гнездится на земле, днем отсиживается то в промоине, то под обрывчиком, а когда не жарко - на открытом склоне. С прижмуренными обоими глазами он напоминает небольшой валун, каких немало натащил сюда в давние времена ледник. Рыжеватый пером, он не выделяется на рыжеватой почве. На таком фоне трудно заметить не только одинокого филина, но и табунок дроф, распластавшихся на выгоревшей траве. Крупные птицы становятся невидимками там, где, кажется, жаворонку спрятаться некуда. Вспугнутые, они разбегаются вниз по склону, взлетают и, сильно взмахивая, уносятся из балки за бугор.
И во всех балках, на их склонах и днищах, и даже на плотинах старых и новых прудов - широкие рыжие и белые плешины с черными жерлами нор степных сурков-байбаков.
Сурчиная нора - это подземная крепость, которая строится годами и переходит по наследству, пока существует род - может быть, сто и даже больше лет. Глубоко уходят в землю многометровые ходы. Выброшенный наверх грунт холмиком поднимается вокруг выхода. По высоте и ширине таких холмиков легко угадать, какая из нор у семьи главная - с гнездом. Есть еще несколько нор, помельче, запасных. От главной к ним тропинки проторены. Пока холмики рыхлые, на них невесть откуда появляются всевозможные сорняки и бурьян, чьим корням не под силу одолеть твердую, задерненную целину. И когда цветут чертополохи, катран и раскидистая хатьма, кажется, что цветочные клумбы разбросаны по седоватой степи. Но проходят годы, плотнеет и оседает сурчина, да и сами звери утаптывают ее основательно, и тогда степные травы изживают и белену, и чертополох, и лебеду.
Домашним укладом сурки отличаются от своей ближайшей родни - белок и сусликов. Зверей с такими крепкими семьями немного. Как у бобра и волка, дети в семье сурка живут почти два года и на пороге своего двухлетия уходят искать новые земли. Покинув отчий дом, молодые сурки не становятся бродягами, а роют свои норы и до конца дней остаются домоседами. Заведя собственную семью, становятся молодые пары родоначальниками новых колоний. Корма для них в достатке везде, и даже на суходольных сенокосах, где косари сбривают все до травинки, байбаки так отъедаются к осени, так жиреют, что с трудом протискиваются в собственные норы, а после полугодовой спячки не выглядят ни тощими, ни даже поджарыми. Никакого запаса на зиму сурки не делают.
Когда стоит разжиревший байбак столбиком на холмике, столько в нем сходства с каким-то толстопузым бонзой, столько надменности и высокомерия, что не хватает только четок в лапах да толпы преклоненных перед ним в смирении пилигримов. И даже неловко становится за этого "вельможу", когда он, не выдержав приближения человека, свистнет погромче и, позабыв о своей важности, юркнет в нору, дрыгнув задними лапами. Конечно, нет высокомерия в сурчиной натуре, а становится он столбиком, чтобы подальше видеть, потому что больше всего верит сурок собственным глазам. Заметив что-то, посвистит соседям, чтобы тоже посмотрели и настороже были. А когда зверь одиночкой живет, не видя поблизости своих, не слыша их предупредительного свиста, он и сам не подает голоса.
Сурок очень осторожен и, если чувствует близкую опасность, будет сидеть в норе хоть несколько дней. А лезть в нору к бодрствующему хозяину смелых не находится: обратно не вылезешь. Укладываясь спать на зиму, сурки ставят в норе такой земляной заслон, что ни вода, ни мороз, ни хищник сквозь него не пройдут. Даже при специальных раскопках не всегда удается определить, где забитый пробкой ход, а где нетронутый грунт.
Спит сурок сном могучим и непробудным, как заколдованный. К осени, когда еще теплы по-летнему и дни и ночи, сонливость одолевает его все больше. Чуть ли не на ходу засыпает байбак. Выходя из норы довольно поздно, когда от росы и следа не остается, он почти не пасется. Посмотришь в бинокль: из одной норы вылез по пояс раздобревший толстяк и словно заснул на солнышке, у другой - кто-то из взрослых и двое подростков растянулись на пригреве и тоже неподвижны, у третьей - рослый здоровяк стоит как степной каменный идол, вросший в землю, у четвертой - небольшой зверек что-то жует неторопливо, оглядываясь по сторонам, и то и дело прекращает свое занятие - словно вспоминает, зачем он это делает.
Но когда уснут по-настоящему, ничем не разбудить, хоть режь. Полгода проводит сурчиная семья под землей в спячке, да и летом большую часть времени отсиживается там же. Главное, выходит, у этих зверей - сон, потом - еда и работа. Если не надо копать новые норы, незачем углублять главную, то почистить ее к зиме надо обязательно, гнездо в ней соорудить, просушить кое-что...
Несмотря на внешнюю неуклюжесть, сурок проворен и быстр, реакции у него мгновенны. В сурчиной колонии в Каменной степи несколько лет жил слепой зверь. От норы он никуда не отходил - корма хватало, из своих его никто не обижал. Бродячие собаки, забегавшие на залежь, охотились на молодняк, но опасались подкрадываться к взрослым, а что тот одинокий был слеп на оба глаза, они не знали. Его поведение ничем не отличалось от поведения зрячих. Но под шорох травы к этому слепому можно было подойти так близко, что различались отдельные волоски его короткого меха. А вот сфотографировать его не удавалось никак. Услышав щелчок спуска, он рывком опережал движение затвора, и все снимки получались смазанными. Зрячего сурка снять из скрадка оказалось проще, потому что такой больше доверяет своим глазам, а на щелчок аппарата даже не вздрагивает.
Байбаков много, даже очень много. Звери уже смело поселяются чуть ли не около дворов степных хуторов и деревень. А ведь в этих искони сурчиных местах лет двадцать-тридцать назад даже старожилы стали забывать, как по-здешнему называли этих животных. Родные места были распаханы, а сурки не любят распашки. Лишь изредка молодая семья оседала по весне на краю парового или озимого поля, но после первого же сезона исчезала. Неконтролируемый промысел тоже подрывал жизнеспособность поселений на уцелевших целинных участках, залежах, суходольных сенокосах. И на шестидесяти семи гектарах Хрипунской степи осталось тогда лишь несколько осевших сурчин с заплывшими входами нор. На склонах же сурки не селились, и никаких следов их пребывания в балках обнаружить не удалось.
С самолета хорошо видно, как плотно заселены возвратившимися байбаками балочные системы к западу от Дона. Глушь и безлюдье делают балки своеобразным заповедником, не требующим иной охраны, кроме простого егерского надзора. И здесь сам собой восстанавливается животный мир прежней степи. Сурки вернулись не одни, вслед за ними возвратилась степная утка огарь. Стали обычны ушастый еж и каменная куница. Конечно, сюда никогда сами не вернутся горбоносые антилопы - сайгаки, но жить тут они могут вполне.
Маленькие реки не помеха расселяющимся на север суркам. Молодые звери уходят из родительских поселений ранней весной, когда на степных реках еще не утихло половодье и не иссякли потоки талой воды в балках. Где можно, перебегают вброд, только брызги летят. Широкие и глубокие потоки переплывают легко и быстро. Выйдя на берег, не останавливаются на первом подходящем месте, а продолжают движение. Одни оседают поближе, другие уходят за несколько километров, основывая дальние выселки; через несколько лет они становятся колониями, из которых снова будут уходить их потомки осваивать новые земли.
Граница сплошных поселений сурков довольно быстро продвигалась к северу, но дальше встретились территории, которые осваивать зверям или трудно, или невозможно. На помощь пришел человек. Охотоведы решили ускорить восстановление ареала байбаков и, отловив зверей в самых плотных поселениях, доставили их на Окско-Донскую равнину, выпустив в тех местах, которые почти безнадежны для разведения леса, где ни косить, ни сеять, ни скот пасти. Так возникла и укрепилась маленькая колония на коренном берегу Битюга. И по числу нор, по количеству выброшенного грунта можно судить, что суркам место понравилось, что живут там уже крепкие семьи с приплодом.
Но изменились времена, а с ними и нравы. Дело в том, что сурчиная семья - владелица территории, размеры и границы которой устанавливаются на глазок, без учета интересов соседей. И в местах высокой численности зверей, где ныне явно ощущается нежелательная теснота, поиск жизненного пространства заставляет байбаков новых поколений селиться теперь уже и на пахотных землях. Эти "новые сурки", привыкнув к плугу, трактору, комбайну, стали распоряжаться посевами, как своими. Я видел огромные плешины на плантациях подсолнечника - голая земля, под корень скушены тысячи растений...
...Когда дорога от Дикого поля снова выводит на асфальт шоссе, впечатления от посещения всех этих балок и балочек, яруг и бугров так сильны, что кажется: вот-вот с обочины взлетят огромные дрофы, а на холме засвистит сторожевой сурок.
