1.
В личном архиве выдающегося ученого Сергея Ивановича Вавилова (1891-1951) - бывшего президента нашей Академии наук - совершенно особое место занимал карманный томик на немецком языке - "Фауст" Гёте. Непредсказуемая находка для биографа!
И - позволю себе добавить - для автора, описывающего явления КЕНТАВРИЗМА - "сочетаний несочетаемого", - это тоже редкостная находка. (В несчетный раз сбылось неписаное правило: ищущий обрящет!)
Молодой офицер радиодивизиона гвардейской части русской армии носил заветный томик лейпцигского издания в нагрудном кармане всю мировую войну. Он сам сделал запись об этом на обороте титульного листа:
"Книга была со мною на фронте в 1914-1918 г. Переплетена в Кельцах, весной 1915 г.".
Этот маленький факт ничем не обогатил бы жизнеописание физика Сергея Вавилова, - ну разве что подтвердил очевидное: интеллигентность академика! - если бы не одно замечательное обстоятельство. Воистину неожиданное! Не очень-то обширные белые поля гётевского томика физик-офицер испещрял своими комментариями к немецкому тексту трагедии и размышлениями об ее герое - докторе Фаусте. А всего удивительней то, что молодой ученый - отнюдь не литературовед, не филолог, не историк - вел при этом спор с великим классиком мировой литературы!..
Исподволь рождался яркий сюжет взаимодействия мышления научного с мышлением художественным. Возникал кентавр научности-художественности!
... Надо только сразу же отринуть квазипатриотический соблазн: решить, что в подоплеке происходившего лежала германо-русская вражда военного времени, русский офицер на фронте вступил в духовное противостояние немецкому поэту и в этом, де, вся суть вавиловского спора с Гёте... Нет-нет, совсем не в этом! Ни тени национальных и уж тем более националистических мотивов не было в "фаустовских размышлениях" Сергея Вавилова. Его мысль двигалась на уровне общезначимых человеческих ценностей.
А почему он записал, что книга переплетена в Кельцах - в 1915-м?
Чистые поля на страницах карманного томика скоро кончились - буквально: они были засеяны комментариями и мыслями читателя-офицера. И тогда Вавилов сшил из писчей бумаги две тетрадочки по формату томика - 50 страничек в каждой. А когда весной второго года войны его радиодивизион стоял на постое в польских Кельцах, он переплел лейпцигский томик и чистые тетрадочки в одну книжку. Он предчувствовал, что эта полурукописная книжка будет нужна ему всю жизнь - станет его "ФАУСТОВСКИМ ДНЕВНИКОМ".
...Прошли десятилетия. Началась Вторая мировая война, превратившаяся для России в Великую Отечественную. На второй ее год - 1942-й - пришлась пора эвакуации Оптического института академика Вавилова в Йошкар-Олу - столицу Марийской республики. И на старых страничках "Фаустовского дневника" Сергей Иванович сделал невеселую запись:
"Снова война, снова "Фауст". Только вместо фронта глубокий далекий тыл, а мне на 27 лет больше, за плечами прожитая жизнь..."
И в начале того марийского продолжения размышлений о Фаусте - фраза: "Со своим анализом 1915 г. вполне согласен". Это выглядело совершенно как запись в научном дневнике физика-теоретика. А в конце тех записей марийской поры - точная датировка: "Йошкар-Ола, 22 января, 9 часов вечера". И это тоже выглядело совершенно как запись в лабораторном дневнике физика-экспериментатора. Так и в самом прочтении великой трагедии отразилась во всей полноте творческая индивидуальность Вавилова: он являл собою уже редкий в ХХ веке тип исследователя-физика - был теоретиком и экспериментатором одновременно.
А то, что он еще в ранней молодости пленился великим произведением классической поэзии и стал критически углубляться в него, отразило артистическую сторону его натуры. В своих автобиографических заметках Сергей Иванович утверждал - как это ни удивительно, - что его литературные способности выше физико-математических! Он, однако, не хотел давать им волю, этим литературным способностям. По крайней мере, в юности - явно не хотел. Сохранилось его прелюбопытнейшее признание 1913 года, когда он, студент Московского университета, каникулярничал летом в Италии. 17 июля во Флоренции он записал:
"Попал я сюда, чтобы поклониться праху Галилея. Почивайте с миром, Дант и Россини... Кроме Галилея, никто не сделал (ничего) серьезного. Пусть этот мой почти последний поклон Италии будет поклоном не искусству, а науке... Здесь, около могилы Галилея, почти клянусь делать только дело, и серьезное, то есть науку..."
Тогда до окончания университета ему оставался один год, а до начала "Фаустовского дневника" - два года. И если 22-летний (во Флоренции 1913 года) он позволял себе строго судить ЗА НЕСЕРЬЕЗНОСТЬ Данте - автора великой "Божественной комедии", то нужно ли поражаться, что 24-летний (в Кельцах 1915 года) он позволял себе сурово изобличать В НЕПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ и других грехах Гёте...
Можно бы эту непочтительность к великим, а лучше - эту отвагу критики, объяснить просто молодостью уверенного в себе таланта. Но ведь и через 27 лет он решался на тот же суд: "Со своим анализом 1915 года вполне согласен". Вполне! - значит, без поправок на юношеский максимализм. За такою стойкостью убеждений чувствовалась цельность натуры.
Так с чем же он оставался согласен всю жизнь? Чем не угодил ему "Фауст"? Ведь критика началась вместе с любовью и продолжалась с любовью.
Тому было простое доказательство. Он собирал издания трагедии Гёте. Кроме той книжечки, что умещалась в нагрудном кармане военного френча, были в его коллекции "Фаусты" разного формата и полиграфического достоинства. Кажется, более 12. И, разумеется, на немецком. Он так хорошо знал этот язык, что на четвертом году Первой мировой войны с успехом высвободился из фронтовой ловушки, грозившей пленом...
2.
Он, несомненно, доверился восторженной молве о творении Гёте, прежде чем книгу раскрыл. Он стал читать ее, как трагедию об ученом - как трагедию доктора Фауста. И сразу вступил в конфликт с расхожей молвой. А вернее сказать - с традиционным толкованием трагедии, потому что хотел открывать в ее тексте то, в чем нуждались его мысль, его душа. Он начал спорить с Гёте прямо с первых страниц "Фауста" - с "Посвящения". На полях книги появились строки:
"..."посвящение" элегично и трогательно, но к самому Фаусту стоит чисто в формальном отношении... Свою поэму Гёте называет "Моя печаль". Итак, трагедия Фауста - трагедия самого Гёте. Истинная трагедия Фауста должна быть трагедией ученого, а отчасти трагедией и науки. А трагедия Гёте - трагедия Фауста-поэта. В этом и лежит часть внутреннего противоречия поэмы..."
Требователен молодой физик, как видно, прозревающий, что и самой его науке может быть свойственен трагизм. Недаром, ставший уже академиком, он вполне соглашается с критическими суждениями своей молодости. А взыскательность его распространяется не только на образ героя, но и на построение трагедии. Он записывает после критики "Посвящения":
"..."театральное вступление" еще более ненужный придаток к Фаусту... Фауст меньше всего "драматическое произведение"..."
Через 27 лет академик согласился и с этим довольно бесцеремонным заключением юнца. Некого спросить - почему? Судя по всему, Сергей Иванович ни с кем не делился своим "фаустинианством". Его коллеги по Академии наук не знали о "Фаустовском дневнике" президента. Его биограф - выходец из академической среды Владимир Романович Келер - познакомил нас с этим замечательным документом, но ни словом не обмолвился об отношении даже ближайших ученых друзей Вавилова к его экстраординарному - воистину кентаврическому! - увлечению. В книге Келера Сергей Иванович ни разу ни с кем не заговаривает о заветной, когда-то переплетенной в Кельцах карманной книжке. И, как бы следуя молчаливому наставлению своего героя, Келер разрешает себе лишь мимоходом коснуться "бытования" необычного "Дневника ": "Вавилов полистает томик, что-то перечитает, иногда добавит несколько строк, захлопнет книгу и уберет глубоко в ящик письменного стола, под слой бумаг и документов".
Это походило на утаивание своей страсти. Точно для высокоученой среды было в ней нечто предосудительное - недостаточно серьезное... Вспомним, как он во Флоренции давал себе юношескую почти клятву "делать только дело, и серьезное, то есть науку"... А тут серьезность и впрямь можно было оспаривать, поскольку в "Дневнике" кроме кентавра научности-художественности возникало, казалось бы, немыслимое сочетание критицизма и восхищения.
Так, вслед за отрицанием драматургии в "Фаусте", он пишет про сцену "У ворот", восторгаясь ее театральностью:
"...Народ, люди с их нормальным сознанием в меру житейских надобностей. Народ в праздник - все стремления, желания налицо. Девки, бюргеры, студенты, солдаты, кратко и блестяще изображенные. Народ, на котором земля стоит. И рядом Фауст, на которого смотрят почти как на полубога...
Эту сцену можно читать сотни раз, без конца. Это и есть ключ к Фаусту-ученому. Природа - люди - великое познание - магия".
История сохранила два высказывания о "Фаусте", разделенные веком: Пушкина - в 1827 году и Сталина - в 1931 году.
В заметках о драмах Байрона Пушкин написал:
"Фауст" есть величайшее произведение поэтического духа. Он служит представителем новейшей поэзии, точно как "Илиада" - памятник классической древности".
В отзыве на стихотворение в прозе Горького "Девушка и смерть" Сталин написал:
"Эта штука сильнее, чем "Фауст" Гёте (любов побеждает смерть)". (Так и написано "любов" без мягкого знака - так что не надо исправлять опечатку. - Д. Д.)
Если читатель-ученый может сотни раз, без конца, перечитывать "Фауста", он - с Пушкиным, а не со Сталиным. Иначе он сотни раз перечитывал бы "Девушку и смерть"... Сергей Иванович Вавилов был с Пушкиным.
И все-таки - повторю: чем же не угодил Вавилову герой "величайшего произведения поэтического духа"? Соблазнительна догадка Владимира Келера, будто Сергей Вавилов в своем "Дневнике" старался "выявить разницу между двумя Фаустами - гётевским и настоящим...". Вот только осталось совершенно непонятным - кто это, "настоящий Фауст"? Стоит поразмыслить.
3.
Дело в том, что задолго до рождения Иоган-на Вольфганга Гёте - в XVI веке - действительно жил-был в Германии некий доктор Фауст. Его имя находят среди студентов Гейдельберга. И хотя его личность почиталась легендарной, некто Гаст - лицо невымышленное - уверял, что свел знакомство с этим Иоганном Фаустом в Базеле:
"Когда мы с ним обедали..., он отдал повару изжарить птиц, каких в Базеле не водилось".
Ему сопутствовала молва, что он чернокнижник, заключивший договор с дьяволом. И, видимо, именно о нем была написана нашумевшая книга: "История доктора Фауста, знаменитого чародея..." Она вышла во Франкфурте-на-Майне - родном городе Гёте - в 1587 году и в течение трех лет выдержала 10 изданий! А меж тем ее издатель (или автор) Иоганн Шпис благонравно предуведомлял на титульном листе, что эта книга должна послужить "устрашающим и отвращающим примером всем безбожникам и дерзким людям". Сразу приходит в голову, что это-то и обеспечило ей популярность. И не только в Германии. Правдоподобно. Но поверхностно. Существенней, что в фигуре доктора Фауста была магнетическая привлекательность чудодея.
Наш выдающийся историк литературы Виктор Жирмунский полагал, что в легендарном Фаусте открывался "идеал многосторонне образован ного человека, обладающего умением совершать то, что превосходит возможности рядовых людей.
... Фауст называет себя философом и магом; он астролог и алхимик, некромант (умеющий вызывать тени умерших. - Д.Д.), аэромант (летающий по воздуху. - Д.Д.), пиромант (управляющий огнем. - Д.Д.) и гидромант (повелевающий водой. - Д.Д.);... кроме того, он хиромант, вообще - гадальщик и прорицатель. Он занимается также врачеванием,... умеет находить клады и знает тайные средства, которые скрепляют и разрушают узы брака и любви".
Привлекательность доктора Фауста возрастала еще и оттого, что его ждал трагический конец, как всякого чародея, тайно связанного с сатаной. (К слову сказать, и сегодня - на рубеже третьего тысячелетия - в цивилизованнейших странах обоих полушарий легально практикуют и даже получают эфирное время на телеканалах маги, колдуны, астрологи, ясновидцы - микро-Фаусты без его легендарных достоинств. Стыдно, но это так! И трагические финалы их вовсе не ожидают! Это оттого, что нынче все знают, что сатаны на самом деле не существует. Иначе микро-Фаустам было бы не сдобровать!)
Вслед за книгой Иоганна Шписа стали появляться различные версии фаустовской легенды. Уже через пять лет - в 1592 году - в Лондоне была поставлена драма "из жизни" доктора Фауста, названная "Трагической историей". Однако ее автор - ровесник Шекспира Кристофер Марло - гений, проживший всего 29 лет, увидел в чернокнижнике не ученого, пусть заблуждающегося, а властолюбца, жаждущего земных благ.
Пожалуй, впервые Фауст народной легенды предстал настоящим "доктором наук" в замысле знаменитого немецкого просветителя - старшего современника Гёте - Готгольда Лессинга (1729-1781). Понадобилось, стало быть, почти два века со времени появления книги Иоганна Шписа, чтобы чернокнижник обрел достойные черты познающего мир человека. Виктор Жирмунский высоко оценил этот замысел:
"Лессинг первый угадал в сюжете "Фауста" трагедию исканий свободной человеческой мысли. Его Фауст - юноша, ...одержимый только одной страстью: неутомимой жаждой знания".
Но от прекрасного замысла остались лишь общий план будущей пьесы и несколько сцен. Об этом с сожалением помянул в своем "Дневнике" Сергей Вавилов. Еще в Кельцах помянул, показав, как серьезно с самого начала взялся он за фаустовскую тему. И тут он снова проявил нешуточную отвагу критического суждения: безусловно, зная, что Гёте спорадически работал над своей трагедией 60 лет, Вавилов не остановил свою руку, когда она выводила на страничке "Дневника": "Гёте, как Лессинг, Фауста только начал. Весь длинный хвост приключений ничего общего с Фаустом не имеет..."
Каково, а?! Существенно здесь одно: в глазах ученого-естественника Фаусты обоих классиков - и Лессинга, и Гёте - до кондиций настоящего не дотягивали!.. Так кто же был настоящим Фаустом для Вавилова, если все претенденты на эту роль испытания не выдерживали?
Достоверен единственный ответ: это - Фауст-ученый, созданный воображением самого Сергея Вавилова. Этот желанный образ сопоставлял он с гётевским героем, чьи "приключения" виделись ему совершенно ненужными для образа истинного ученого. И тут возникает самая неожиданная запись в "Фаустовском дневнике" академика-физика.
...В представлении Сергея Вавилова для плодотворной - настоящей - научной работы исследователю необходима "высокая степень душевного равновесия" и "спокойного созерцания". И Вавилов задается вопросом: отвечает ли этим требованиям поведение гётевского Фауста? Иначе - течение его жизни в трагедии. И замечательно, что Вавилов ищет ответ не как литературный критик, а как естествоиспытатель.
Он решил построить "кривую Фауста о'натюрель без примеси Мефистофеля". (Надо ли напоминать, что Мефистофель в трагедии - это воплощение дьявола, искушающего Фауста всеми соблазнами легкой жизни. Это - то же, что Воланд в прославленном романе Михаила Булгакова. И недаром эпиграф к "Мастеру и Маргарите" - строки из "Фауста" о Мефистофеле. В переводе Бориса Пастернака: "- Ты кто?.. - Я дух, всегда привыкший отрицать". А французское "о'натюрель" означает натуральный - такой, как есть.) Для задуманной Вавиловым кривой (или диаграммы) рассматривалось поведение Фауста без подсказок дьявольской силы.
Была начертана система координат: по оси x откладывалось время действия - сцена за сценой, а по оси y - степень душевного равновесия Фауста по оценке ученого-профессионала. И вот что получилось, по описанию биографа. В начале трагедии кривая несколько раз круто поднималась, а потом постепенно угасала. Душевное равновесие сходило на нет. И это показывало отступничество доктора Фауста - искателя истины - от своей миссии. Это позволило Вавилову записать в Йошкар-Оле, что "Фауст" - трагедия "не о мысли, не об ученом"...
... Академик-физик построил единственную в своем роде функцию в необычайной системе координат! И это самое яркое выражение кентавризма - сочетаний несочетаемого - в "Фаустовском дневнике" ученого.
Однако - это не все.
Критика критикой, но ведь "Фауст" многим пленил Вавилова. И среди прочего ответом на вопрос, каков же должен быть настоящий ученый, Сергей Иванович записал: "Как Вагнер". И словно бы в подтверждение этого странного ответа добавил еще раз: "Не как Фауст"!
Право, хочется протестующе воскликнуть: "Не может быть!.. Вагнер - второстепенный персонаж в трагедии. Его имя встречается и в старинной легенде о Фаусте-чернокнижнике. Там он слуга чародея. У Гёте студент - помощник высокоученого доктора Фауста. Историк литературы Александр Аникст в шутку назвал его аспирантом, близким к учителю. Об этом свидетельствует первое же его появление в кабинете Фауста: он появляется "в спальном колпаке и халате". Однако Фауст предваряет его приход такими словами:
Всю прелесть чар рассеет этот скучный
Несносный, ограниченный школяр!
С этой уничижительной характеристикой Вагнер и вошел в историю литературы. Принято думать, что за него впервые "вступился" известный итальянский философ нашего века Бенедетто Кроче. Он показал, что сам Гёте вовсе не изображает Вагнера сатирически, как пустого педанта. Он даже рыцарь науки. Но - книжной:
Моя отрада - мысленный полет
По книгам со страницы на страницу...
...А если попадется редкий том,
От радости я на небе седьмом.
И достойно внимания, что во второй части трагедии - надо признаться, трудной для чтения - пресловутого человечка-гомункулюса - "живое существо в колбе" - создает именно Вагнер. А это хоть и условный, но высокий творческий акт. Словом, Вавилов имел основания написать:
"Вагнер... совсем не смешон и настоящий ученый, а "мэтр" уходит из науки".
И вот что интересно: русский физик-офицер при этом вовсе не повторял итальянского философа. Бенедетто Кроче "защитил" Вагнера в 1923 году, а Сергей Вавилов - в 1915-м. В последних записях 42-го года он только повторил свою защиту. Впрочем, доблестей Вагнера он не преувеличивал. Он полагал, что по одаренности, по уровню мышления Фауст гораздо выше.
"Рядом Вагнер - ученый-ремесленник, науку двигающий, но сознание которого немногим выше, а пожалуй, и ниже бюргерского".
Поэтому становится очевидным, что однозначного суждения ни о Фаусте, ни о Вагнере у Вавилова не сформировалось... И для того, чтобы найти объективное объяснение кентаврическому пристрастию Сергея Вавилова к карманному томику Гёте, захотелось посмотреть, что писали о "Фаусте" современники Вавилова - историки литературы. Вскоре открылась масштабная фраза, идущая к делу:
"Фауст" явился поэтической попыткой ответить на вопрос застигнутого бурями истории человека, что он есть, откуда движется и куда придет".
Начинающий жизнь в науке, одаренный физик был застигнут не только бурями истории, но и штормовой погодой в самом естествознании. Ураганы истории сопутствовали его собственным исканиям. Это ведь ему, Сергею Вавилову, принадлежат известные слова:
"Современному физику порою кажется, что почва ускользает из-под ног и потеряна всякая опора..."
Фаустовский вопрос: что он есть, откуда движется и куда придет? - был неизбежным в устах мыслящего ученого нашего века. И недаром в годы Первой и Второй мировых войн особенно часто заполнял странички своего "Фаустовского дневника" Сергей Вавилов.
И, наконец, можно ли забыть о его мучительных раздумьях над судьбой старшего брата - Николая Вавилова - "ботаника века", гениального исследователя, оклеветанного лысенковцами и погибшего в заточении...
...С юности Сергей Вавилов тянулся к "Фаусту" как к источнику высокого нравственного напряжения. И вот ведь как своеобразен был рождавшийся кентавр редкостного духовного взаимодействия русского физика и немецкого поэта: не столько притяжение, сколько отталкивание! А вернее, и притяжение, и отталкивание.
И в заключение грешно было бы не сказать, что и Гёте, и Вавилов были интеллектуалами-кентаврами: гениальный поэт являл собою и выдающегося естествоиспытателя, оставившего свое имя в оптике и анатомии, а талантливый физик профессионально трудился на поприще истории науки и литературы. Его известная книга о Ньютоне была создана мастером слова... Между прочим, однажды он сочинил шутливые стихи про Фауста и Мефистофеля, в которых дьявол рифмовался с картофелем. Может быть, это был лучший способ нанести чувствительный удар по извечной гордыне "Духа отрицания".
