Пять громких процессов, организованных ОГПУ в конце 20-х - начале 30-х годов, положили начало широчайшей волне репрессий, прокатившейся затем по всей стране. (ОГПУ - Объединенное государственное политическое управление было образовано в 1922 году на основе ВЧК и сменившего ее ГПУ для борьбы с политической и экономической контрреволюцией.) Эти пять процессов словно бы задали направленность будущим репрессиям, достигшим наивысшего пика в 1937 году. Три из них были организованы в Москве, два - в Ленинграде, и все они обращены против интеллигенции.
Вот эти процессы. "Шахтинское дело": группе горных инженеров Донбасса, якобы действовавших под непосредственным руководством Парижского центра и являвшихся агентами французского, польского и английского капитала, инкриминировалось вредительство в угольной промышленности. По процессу так называемой "Промпартии" проходила группа инженеров, будто бы выполнявшая задание французской контрразведки, стремясь подорвать экономичес кую мощь государства, рожденного Октябрем 1917 года. И, наконец, третий московский процесс был сфабрикован по делу никогда не существовавшей "Трудовой крестьянской партии" и нанес удар по экономистам-аграриям.
В Ленинграде местное ОГПУ выдало на-гора два дела - "Семеновское", когда был арестован 21 человек из числа офицеров, некогда служивших в бывшем лейб-гвардии Семеновском полку, и "Академическое", о котором, собственно, и пойдет речь в статье. Семеновцев обвинили в организации заговора "с целью свержения существующего строя". Подлинная же их вина состояла в том, что боевое знамя Семеновского полка было спрятано под алтарем полкового храма. Без суда и прочих юридических формальностей коллегия ОГПУ приговорила 11 человек к расстрелу, четверых - к десятилетнему, а пятерых - к пятилетнему сроку в концлагере. Лишь один был признан невиновным.
Более громким и значимым по размаху стало сфабрикованное в 1929 году так называемое "Академическое дело". По нему проходила элита историков Ленинграда, Москвы и других городов. Среди них были такие крупные исследователи, как С. Ф. Платонов, М. М. Богословский, Е. В. Тарле, М. К. Любавский, А. И. Андреев, В. И. Пичета, С. В. Бахрушин, Б. А. Романов - в общей сложности 85 человек. Вина привлеченных к следствию ученых формулировалась традиционно: заговор и организация "Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России", цель - свержение советской власти и восстановление монархического строя путем интервенции и вооруженных выступлений внутри страны.
Взгляды привлеченных к делу историков в области философии, морали, этики сформировались задолго до революции, и они не отказались от них и при новой власти. Это и послужило идейной основой, за которую ухватились организаторы "Академического дела" - неприятие обвиняемыми нового философского направления - марксизма-ленинизма. Однако на самом деле все было гораздо сложнее. Натянутые отношения, существовавшие между Политбюро ЦК ВКП(б) и Академией наук, наиболее остро проявились в 1928 году, когда партийные органы предприняли попытку превратить научное учреждение, пользующееся достаточной свободой и автономией (так шло со времен старой России), в послушный бюрократический придаток системы. Усилить влияние центральных органов партии на Академию наук, учреждение сугубо беспартийное (в 1929 году среди 1158 ее сотрудников членами партии состояли лишь 16), можно было, введя в ее состав сильную группу коммунистов. И власть выдвинула кандидатами в действительные члены Академии наук восемь человек: Н. И. Бухарина, И. М. Губкина, Г. М. Кржижановского, М. Н. Покровского, Д. Б. Рязанова, А. М. Деборина, Н. М. Лукина и В. М. Фриче.
12 января 1928 года состоялось общее собрание, но избрало оно действительными членами только пять человек из списка (трое первых из них прошли с перевесом всего в один голос, а трое последних были забаллотированы). Спустя пять дней президиум Академии был все-таки вынужден созвать новое собрание, чтобы "избрать" провалившуюся на первом собрании троицу. И тем не менее выборы показали: в рядах Академии наук есть немало лиц, способных оказать сопротивление решению самого Политбюро. Так появился повод провести "чистку" академических учреждений.
В июле 1929 года Ленинградский обком ВКП(б) по инициативе сверху принял постановле ние с формулировкой: "Не возражать против проведения чистки в Академии наук". Идейным вдохновителем ее стал только что избранный в Академию историк М. Н. Покровский: "Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца". Более того, в своем письме от 1 ноября 1929 года в Политбюро он предлагал радикально изменить структуру Академии наук, превратив ее в обычное государственное учреждение.
В полной мере понять значение призыва Покровского можно, лишь зная, каким могуществом обладал этот человек. Он занимал все ключевые посты, определявшие политику партии в исторической науке: был заместителем наркома просвещения, возглавлял Коммунистическую академию, готовившую, в частности, кадры историков-марксистов, стоял во главе Общества историков-марксистов и Центрархива, ведавшего архивными учреждениями страны, занимал посты главного редактора множества журналов: "Историк-марксист", "Борьба классов", "Под знаменем марксизма", "Красный архив", "Вестник Комакадемии". Этот маленький человечек с окладистой бородой и писклявым голосом сыграл зловещую роль в судьбе отечественной исторической науки. И не только тем, что считал историю придатком политики, но прежде всего тем, что преследовал истинных историков, начавших свою научную деятельность еще в дореволюционные годы, не допускал их труды к публикации на страницах журналов. Вот этот человек и стал духовным отцом "Академического дела" в Ленинграде, где в то время находилась Академия наук.
Начавшаяся чистка изгнала из аппарата президиума Академии и из 960 штатных сотрудников ее учреждений 128 человек, а из 830 сверхштатных - 620. Однако чисткой дело не кончилось. Занимавшаяся ею комиссия обнаружила, что в библиотеке Академии наук и в Пушкинском доме хранятся документы государственного значения: акты об отречении от престола Николая II и Михаила, документы партии эсеров, ЦК партии кадетов, фонды П. Б. Струве, А. Ф. Керенского, шефа жандармов В. Ф. Джунковского и другие. Блестящий повод продолжить чистку Академии! На этот раз перетряхиванию подвергся ее руководящий состав: был освобожден от должности непременного секретаря АН академик С. Ф. Ольденбург, обвиненный "в крупных упущениях", с поста академика-секретаря отделения гуманитарных наук АН, а также директора Пушкинского дома и академической библиотеки должен был уйти С. Ф. Платонов, крупнейший после смерти В. О. Ключевского историк России, блестящие труды которого не утратили научного значения и по сей день. Мало того, по указанию Политбюро Ленинградское ОГПУ возбудило уголовное дело против хранителей документов государственного значения.
Первым 25 января 1930 года арестовали С. Ф. Платонова, затем под стражу взяли ученого секретаря Археографической комиссии А. И. Андреева и других историков (среди них - академики Е. В. Тарле и Н. П. Лихачев). В Москве были арестованы крупные историки М. К. Любавский, А. И. Яковлев, Ю. В. Готье и другие.
...К настоящему времени из одиннадцати предполагаемых к публикации томов "Академичес кого дела" из печати вышло только два: дело с допросами С. Ф. Платонова и том (в двух частях) с допросами Е. В. Тарле. Но уже первый том с показаниями Платонова позволяет проследить, как безобидные собрания историков, обсуждавших научные проблемы, по разработанному Ленинградс ким ОГПУ сценарию перерастают во "Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России". Повод, послуживший причиной ареста Платонова и других историков, - хранение документов, подлежавших сдаче в государственные архивы - забыт с первых же допросов: из него нельзя было выжать политическую подоплеку с контрреволюционной окраской.
И вот на свет появляется первое обвинение политического толка, сформулированное начальником следственного отдела 14 марта 1930 года. В нем Платонов уже обвиняется не в том, что хранил бумаги государственной важности, а в том, что возглавил "контрреволюционную монархическую организацию, ставившую своей целью свержение советской власти и установление в СССР монархического строя путем склонения иностранных государств и ряда буржуазных общественных групп к вооруженному вмешательству в дела Союза". Но слова "Всенародный союз..." пока еще не произнесены. Говорится лишь о какой-то "сети нелегальных контрреволюционных кружков, занимающихся антисоветской пропагандой и созданием антисоветских кадров".
28 марта 1930 года Сергей Федорович Платонов подписал протокол о том, что ему известно предъявленное обвинение. После этого о нем на какое-то время словно бы забыли. Обычный прием психологического давления, когда подследственного оставляют наедине с томительны ми, угнетающими сознание раздумьями о своей судьбе, судьбе близких и коллег, содержавших ся в том же доме предварительного заключения. И нервы Сергея Федоровича не выдерживают. 12 апреля он обратился к следователям с просьбой о свидании с ними. Однако Платонов разочаровал следователей. В показаниях (они писаны его рукой) он "клятвенно" утверждал: "1) к противоправительственной контрреволюционной организации не принадлежал и состава ее не знаю; 2) действиями ее не руководил ни прямо, ни косвенно; 3) средств ей не доставлял и для нее денег от иностранцев или вообще из-за границы не получал. Считал бы для себя позором и тяжким преступлением получать такие деньги для междоусобия в родной стране".
Далее следуют слова, звучащие как клятва: "Не могу отступить от этих показаний, единственно истинных, под страхом ни ссылки, ни изгнания, ни даже смерти". Платонов недоумевал: "Не могу объяснить, ни самому себе представить, кто и зачем привязал меня к этому делу и орудовал моим именем... Не думаю, чтобы кто бы то ни было хотел "погубить" меня, впутав в это дело, так как личных ненавистников не знаю и не предполагаю". Платонову, видимо, было невдомек, что губить его как раз и намеревался допрашивавший его следователь, рьяно выполнявший задание вышестоящих инстанций.
Между тем следствие лихорадочно раскручивало дело, используя человеческие слабости подследственных, добиваясь от них обвинений в адрес Платонова - он, де, руководил контрреволюционной организацией. Например, шла энергичная обработка привлеченного по "Академическому делу" бывшего гвардейского офицера Н. В. Измайлова, ученого хранителя Пушкинского дома, его принуждали вспомнить название организации, в которой он состоял. "Точного названия" он вспомнить все никак не мог. Помогли следователи: вместо аморфных кружков ему напомнили о "Всенародном союзе борьбы за возрождение свободной России". Так возникло название, четко формулировавшее цели мифической антиправительственной организации. А на допросе 30 июня Платонов признал ее существование, затем он признает и свою руководящую роль в ней. "Чистосердечные признания" Сергея Федоровича следовали одно за другим.
Что заставило серьезного человека и ответственного ученого изменить свое поведение во время следствия? Вот как объясняет это Платонов в собственноручном показании от 2 сентября: "Мною руководило желание не стать в положение обличителя и осведомителя, подводящего под ответственность кого бы то ни было и в чем бы то ни было". И далее: "Когда для меня это стало ясно (что своими обличениями он никому не навредит. - Прим. авт.), я с охотой стал говорить обо всем, о чем мог дать сведения, нисколько не стараясь закрыться от обвинений в целях смягчения собственной участи, ибо ни возраст мой, ни характер не допускают малодушного желания пощады за действительно содеянное".
Платонов признал и существование филиалов мифического "Всенародного союза" в Москве и других городах. Московское отделение, якобы возглавляемое академиком М. М. Богословским, тоже было представлено уже арестованными крупными историками: С. В. Бахрушиным, Ю. В. Готье, академиком М. К. Любавским... Поскольку М. М. Богословский скончался еще в 1929 году и, следовательно, был недосягаем для ОГПУ, Платонов в своих показаниях изобразил этого сугубо кабинетного ученого, находившего утешение и отрешение от действительности в кропотливой работе над биографией Петра Великого, самым радикальным членом "Всенародного союза".
А об академике Е. В. Тарле, привлеченном к делу, Платонов сказал лишь следующее: "Это видный и талантливый ученый". Единственное критическое замечание в адрес Тарле не имело непосредственного отношения к делу: он "словоохотлив, даже болтлив, но в изложении никогда не бывает строго логичен и часто делает неожиданные для слушателя вставки в свою речь... Отступлени я от темы и возвращения к теме - обычный прием его речей и лекций". Эту особенность собеседника Платонов подчеркнул, чтобы объяснить, почему он запамятовал содержание своих разговоров с Тарле.
В те годы в ОГПУ еще не применяли пыток, чем потом прославился 1937-й и последовавшие за ним годы репрессий. Главным средством давления на заключенных был шантаж: подследственным угрожали арестами их родственников и друзей, обещали смягчить наказание или вовсе освободить из-под стражи за "чистосердечные" признания, то есть за показания, нужные следствию, грозили столкнуть лбами подследственных и т. д. Но и этого было достаточно, чтобы сломить сопротивление большинства людей, вполне порядочных, строго соблюдавших нравственные нормы поведения на свободе. Но в экстремальных условиях их психика подвергалась таким тяжелым испытаниям, выдержать которые было дано не каждому.
В. П. Леонов, ответственный редактор второго тома, излагающего дело Тарле, пишет: "Безнравственно выносить какие-либо суждения по поводу нравственных качеств людей, в экстремальных условиях вынужденных оговаривать своих ближних". И действительно, мы не можем с наших сегодняшних позиций судить тех, кто сломался на следствии или твердо верил, что другие - враги, а он взят по ошибке либо по оговору. Совершенно очевидно, что поведение попавших в мясорубку ОГПУ было очень различным. Иные, стремясь выгородить себя, переносили вину на других, другие, напротив, брали все на себя. Более того, вольно или невольно, но своими изобретениями фантастических показаний некоторые помогали следователям, интеллектуальный уровень которых был во много крат ниже интеллекта подследственных, создавать логическую цепь обвинений.
Вот и Евгений Викторович Тарле, историк с мировым именем, говоря о деле и о людях, "с которыми я ничего общего не имею, которые впутали меня в свою политическую интригу", заявлял: "Я на них смотрю теперь не как на противников, а как на врагов, и это чувство все усиливается по мере размышления над всем этим гнусным делом... Я считаю позором для себя привлечение по этому делу". В другом показании: "... неужели можно допустить с моей стороны желание прикрыть этих людей?.. Кроме презрения, я ничего к ним не питаю".
Особенности характера и психики Тарле верно схвачены В. В. Водовозовым, сидевшим с ним в одной камере за революционную деятельность еще в 1900 году: "Тарле, который так трусливо вел себя в заключении в молодости, впоследствии при большевиках в 1918-1920 годах обнаружил большое мужество, читая публичные лекции, на которых довольно решительно критиковал советскую политику". Вот и 30 лет спустя он на следствии отмежевался от своих коллег, но затем, будучи в ссылке, обнаружил подлинную отвагу, когда в 1932 году первым среди осужденных отказался от своих показаний, заявив, что они были даны под давлением следователей. Это было крайне рискованное заявление, способное вызвать непредсказуемые последствия: всесильное ОГПУ могло создать новое обвинение, грозившее бы Евгению Викторовичу более суровым наказанием, чем ссылка в Алма-Ату.
10 февраля 1931 года "тройка" полномочного представительства ОГПУ в Ленинградском военном округе вынесла обвиняемым приговор. В мае того же года он был пересмотрен коллегией ОГПУ в сторону смягчения. И действительно, мера наказания отнюдь не соответствовала "тяжести преступления". Организаторы "Всенародного союза", якобы готовившие контрреволюционный переворот с интервенцией иностранных государств и восстанием внутри страны, были приговорены к высылке в "отдаленные места СССР сроком на 5 лет". Но вовсе без жертв не обошлось. Шесть бывших офицеров, "принадлежащих к военной группе" "Всенародного союза" были приговорены к расстрелу. Рядовых членов "союза" коллегия ОГПУ приговорила к 5-10 годам лагерей.
Для историков ссылка означала крах их ученой карьеры. Оторванные от крупных библиотек и центральных архивов, они были обречены на творческое бесплодие и влачили жалкое существование. Академик М. К. Любавский, сосланный в Уфу, например, служил архивариусом и получал нищенское жалованье.
Но закончился срок ссылки, и большинству из оставшихся в живых ученых (С. Ф. Платонов скончался в Самаре в 1933 году, М. К. Любавский - в Уфе в 1936-м, были и другие утраты) разрешили вернуться к прежней работе в Ленинграде и Москве. Что вызвало такой крутой поворот в научной судьбе недавних ссыльных? Три внешне не связанных между собой события той поры, пожалуй, могут объяснить сей феномен: в 1932 году скончался фактический диктатор в исторической науке М. Н. Покровский; в следующем году в Германии к власти пришел Гитлер; а еще через год вышло постановление ЦК ВКП(б) и Совета народных комиссаров СССР "О преподавании гражданской истории в школах СССР", за которым последовали другие постановления, напрямую осуждавшие историческую концепцию Покровского и его школы.
В сообщении ЦК ВКП(б) о кончине Покровского он был назван "всемирно известным ученым-коммунистом, виднейшим организатором и руководителем нашего теоретического фронта, неустанным пропагандистом идей марксизма-ленинизма". Но едва минули два года со дня смерти М. Н. Покровского, как началась переоценка его роли в исторической науке. Уже в названном постановлении ЦК партии и СНК 1934 года концепция Покровского подвергается критике, правда, анонимной. Не называя имени виновника искажений в преподавании истории в школах, постановление отмечает: "Вместо преподавания гражданской истории в живой и занимательной форме с изложением важнейших событий и фактов в их хронологичес кой последовательности с характеристикой исторических деятелей учащимся преподноси лись абстрактные схемы" - недостатки, свойственные именно трудам Покровского.
Слова постановления ЦК ВКП(б) и СНК от 26 января 1936 года звучат уже жестче: "Среди некоторой части наших историков, особенно историков СССР, укоренились антимарксистские, антиленинс кие, по сути дела, ликвидаторские антинаучные взгляды на историческую науку". Имеется в виду высказывание Покровского о том, что "история есть политика, опрокинутая в прошлое". Теперь этот тезис Покровского открыто осуждается (тем не менее история в годы культа личности Сталина продолжала, увы, обслуживать именно политические интересы партии и системы в целом).
И вот, наконец, постановление ЦК ВКП(б) от 14 января 1938 года, связанное с выходом "Краткого курса истории ВКП(б)", поставило точки над "i". Концепция Покровского и его школы была открыто признана антимарксистской, толковавшей исторические факты извращенно, освещая их "с точки зрения сегодняшнего дня".
В чем причина столь радикального поворота в оценке трудов Покровского, превращавшего историка-марксиста, каким он был еще в 1932 году, в историка-антимарксис та, извращенно освещавшего отечественную историю? Причина лежала на поверхности. К власти в Германии пришел Гитлер, и мир услыхал о претензиях фашистской Германии на мировое господство. Сталин осознавал неизбежность войны, к предстоявшей схватке необходимо было готовиться не только технически, но и идейно, воспитывая патриотизм на примерах героического прошлого России. Труды Покровского и его школы, отличавшейся нигилистическим отношением к истории дореволюционной России, для этих целей не подходили. В них, например, о таких подвигах русских содлат и полководцев, как выигранное сражение под Полтавой в 1709 году, героический штурм Измаила в 1790-м, итальянский поход А. В. Суворова в 1798-1799 годах, упоминалось лишь вскользь, а роль народа в Отечественной войне 1812 года, боровшегося с агрессором в партизанских отрядах, вовсе отрицалась. О Петре I говорилось, что "Великим" его назвали лишь "льстивые историки", игнорируя тот факт, что этот титул ему присвоил в 1721 году Сенат - знак признания его заслуг в победоносном окончании Северной войны.
Однако задача патриотического воспитания, поставленная партией, была непосильной для опустошенных террором тридцатых годов кадров историков. Ее бы могли поднять большие ученые, профессионально подготовленные историки, находившиеся в ссылке по так называемому "Академическому делу". Вот эта настоятельная потребность партии в их услугах и объясняет, почему ссыльные историки в одночасье были возвращены в Москву и Ленинград. Ю. В. Готье, С. В. Бахрушину, А. И. Яковлеву, Е. В. Тарле вернули звания академиков. Всем историкам было разрешено не только заниматься наукой, но и преподавать в высших учебных заведениях. Некоторые из них получили высокие академические должности.
"Академическое дело" нанесло большой урон отечественной исторической науке: оборвалась преемственность в подготовке кадров, на несколько лет заглохла исследовательская работа. Изучение многих аспектов исторических знаний, например народничества, истории церкви, дворянства, буржуазии, оказалось под фактическим запретом. А моральный и физический надлом, который претерпели крупнейшие историки страны, сделал их, по существу, послушным орудием советской пропагандистской машины.
