Архипелаг, ставший полигоном
Как известно, в нашей стране ядерные взрывы начиная с 1963 года проводятся только под землей в соответствии с международным соглашением. Есть три основные цели таких взрывов: испытание зарядов на работоспособность, использование ядерных излучений для научно-технических работ и, наконец, промышленные взрывы, с помощью которых создают водохрани лища и каналы, гасят горящие нефтяные и газовые фонтаны.
В сознании подавляющего большинства людей ядерный взрыв представляется как нечто ужасное, всегда несущее смерть и разрушения. Для нас же, испытателей, проведших на полигоне изрядную долю своей жизни, взрыв вполне привычен и не страшнее полета на самолете. Но его колоссальная мощь все равно каждый раз поражает: небольшое устройство весом в несколько десятков килограммов, взорванное под горой, потрясает ее всю, камни с поверхности подлетают на 10-20 метров, земля около горы трескается.
Много раз мы принимали участие в испытаниях, занимаясь измерением излучений ядерных зарядов. Эти измерения, связанные с употреблением громоздкой и сложной аппаратуры, всегда требовали длительной подготовки и полной отдачи сил. И когда наконец "нажималась кнопка", мы, радуясь завершению работы, спокойно уезжали домой обрабатывать результаты и выпускать заключительный отчет. Но один раз спокойно уехать не удалось, и об этом мой рассказ.
Сначала о месте, где все произошло, - о Новой Земле вообще и о полигоне в частности. Архипелаг Новая Земля состоит в основном из двух островов, разделенных проливом Маточкин Шар. Издавна там жили ненцы. С 1922 года более 30 лет территорией управлял очень интересный человек, общественный деятель и художник Тыко Вылка (см. книгу О. Вороновой "Президент Новой Земли Тыко Вылка". М., 1977.). Когда же возникла необходимость в полигоне для проведения мощных ядерных взрывов, выбор пал на эти удаленные, почти безлюдные острова.
Самый мощный удар - удар в подлинном смысле этого слова - Новая Земля испытала в 1961 году, когда над ней взорвали 50-мегатонную бомбу. А затем прямо на берегу Маточкина Шара была организована площадка - база для подземных испытаний. Они проводились в штольнях под многочисленными горами. Больно было смотреть, как рушилась первозданная красота этих гор: обнажалась черная каменистая поверхность, иногда случались сильные оползни.
А красота острова своеобразная, необычная. Новая Земля - это далекая северная тундра с мириадами крохотных цветков, появляющихся весной сразу же после того, как сойдет снег, устилающих всю поверхность земли сплошным ковром, но довольно быстро отцветающих; это "леса" из полярных берез и ив, высотой 10-15 сантиметров, с длиннющими корнями, идущими параллельно поверхности земли на совсем небольшой глубине (ниже ведь вечная мерзлота); это горы с открытыми или заснеженными вершинами; это речушки с чистейшей ледяной водой, шумливо текущие в долинах по хорошо окатанному галечнику; это, наконец, прекрасные полярные сияния, которые, к счастью, никакими своими действиями человек не может уничтожить.
Что же касается животного мира, то сразу возникает вопрос: "Трутся ли медведи о земную ось?". В общем, не очень. На площадке - по сути, в маленьком поселке - много людей, шум, запах бензина, и белого медведя можно увидеть чрезвычайно редко. Зимой, говорят, они чаще приходят, но в это время года мы там не были. Масса леммингов - полярных мышей. Они живут зимой под снегом, летом - в норах, заходят даже в дома. Как-то у нас в комнате жил один лемминг, мы его подкармливали. Отношение людей к ним не как к домашним мышам: для нас, командированных, они не вредители, а немного экзотичные живые существа.
Много бакланов - громадных птиц с размахом крыльев около метра. Иногда они даже опасны. Так, однажды весной я вышел за пределы поселка в тундру проветриться, и вдруг на меня с криком начал пикировать баклан. Он целился клювом прямо в голову, но, не долетая полметра, сворачивал - пугал. Я понял, что где-то вблизи его гнездо, и со всех ног пустился назад. Метров через пятьдесят баклан отстал. Думаю, что если бы я продолжал приближаться к гнезду, то голове бы не сдобровать.
В проливе было много рыбы, в основном гольцов (позже они исчезли, отпугнула их грязная вода). В полярный день солнышко крутилось по небу не заходя, и время различали только по часам. Когда выдавалось свободное время, все сразу становились рыбаками, и берег пролива был усеян спиннингистами. Гольцы были крупные, до 5-6 килограммов, ловились хорошо. Мы их солили, часть съедали, часть привозили домой: такой деликатес был прекрасным подарком друзьям.
Сам поселок стоял на примечательном месте: в 1911 году здесь находилась стоянка известного полярного исследователя В. А. Русанова. Изображение этой стоянки есть в упомянутой книге Вороновой, и было забавно, прогуливаясь по берегу, видеть ту же береговую полосу и тот же заснеженный красивый пик Седова на противопо ложном берегу пролива.
В 60-е годы жили мы не в поселке. Позже там поставили несколько алюминиевых полярных домиков, и испытатели располагались в них по принципу самообслуживания. Ранее же теплоход, который привозил нас из Архангельска, - это были или "Буковина", или "Татария", прекрасные комфортабельные суда, ходящие в дальние круизы, - оставался у причала поселка, и мы жили на нем. Возвращаясь с работы, мыли у трапа грязнющие сапоги шваброй, макая ее в специально для этого стоящую бочку с водой, и вступали во "дворец": ковры, дорожки, чистота и порядок, очень хорошие каюты для начальства, похуже - для нас и еще хуже - для наших лаборантов, хороший зал столовой (для всех) с белыми скатертями, красивой посудой, официантками и приличной едой. Можно было помыться в душе.
Основная же база полигона располагалась на берегу Белужьей губы и в просторечии называлась Белужкой. Там был военный городок со штабом, с гостиницей и общежитиями, был аэропорт, способный принимать большие самолеты. Офицеры-моряки жили семьями, с женами и детьми, поэтому в Белужке было все, что нужно для нормальной жизни. Кроме одного: солнца в полярную ночь. Женщины говорили, что самое тяжелое в тамошнем житье - круглосуточная темнота длинной полярной ночи и непогода, когда бушует сбивающий с ног ветер, достигающий скорости 50 метров в секунду, и идти можно, только держась за протянутый вдоль улицы трос. Но служба обязывает, поэтому и жили здесь.
Теперь вернемся к нашей истории. Но сначала, для понимания дальнейшего, коротко расскажу, как же вообще производятся испытательные взрывы в штольнях.
Испытательный взрыв
Штольня представляет собой горизонтальную выработку, идущую от подножья горы вглубь; вдоль нее проложена узкоколейка, по которой электровоз тянет вагонетки с отбитой при проходке породой. Высота штольни такая, что можно спокойно ходить, не сгибаясь. В конце обычно делается расширение, так называемый концевой бокс, в который и закладывается заряд. Толщина горы над зарядом должна быть достаточной для удержания всей энергии взрыва - от нескольких сотен метров до двух километров. Но ведь если просто взорвать заряд в концевом боксе, то штольня окажется стволом хорошей длинной пушки, через который выйдут все раскаленные газы и вся колоссальная радиоактивность. Поэтому вдоль штольни ставят несколько бетонных забивок, которые наглухо ее запечатывают.
Внутри штольни на нужном удалении от заряда размещается аппаратура, измеряющая излучения. Электрические сигналы от нее по кабелям передаются на регистраторы, расположенные в фургонах, стоящих на небольшой площадке у устья штольни. Там эти сигналы записываются на фотопленку. Пленки мы, испытатели, снимаем и отвозим в лабораторию, где их проявляют. Часть пленок с помощью специальных автоматических устройств проявляется прямо в фургоне непосредственно после взрыва.
Но когда лучше снимать пленки? Оказывается, после того, как взрыв хорошо потряс гору, в ней образуются небольшие трещины, через которые радиоактивные газы в небольшом количестве могут выходить наружу. Происходит это через час-два после взрыва. Просочившиеся газы облучают фургон и портят фотопленки, обесценивая тем самым весь опыт. Чтобы такая неприятность не произошла, пленки снимают обычно сразу после взрыва и уезжают от горы задолго до выхода радиоактивности.
Итак, 14 октября 1969 года. Все подготовлено к взрыву. Я в составе команды, снимающей пленки, стою на командном пункте примерно в 5-6 километрах от горы. На нас специальные костюмы, выданные воинской частью.
"Буковина" с сотрудниками, не принимающими участия в последней операции, на всякий случай отходит от причала и стоит посередине пролива, в 2-3 километрах от берега, а нас на причале ждет самоходная баржа. От командного пункта до баржи минут десять пешего хода, и дополнительного транспорта не требуется.
Взрыв. Земля качнулась под ногами, мы садимся в машины и направляемся к фургонам. Дозиметристы измерили радиоактивный фон, сказали, что все в порядке, можно работать. Мы вытащили пленки из фотоаппаратов, облегченно вздохнули (обошлось!) и поехали назад. Там сдали пленки сборщикам, которые тут же улетели на вертолете в Белужку в лабораторию, а сами пошли в душ, расположенный в палатке: мыться (таков порядок) и сдавать казенную одежду.
Спешить было некуда. Спецодежду принимал матрос, он долго искал в списке фамилию - а список был длинный, - затем пересчитывал одежду, бросал ее в общую кучу и отпускал сдающего. Мы надевали свою рабочую одежду и выходили на простор ждать эвакуации.
И тут руководитель одной из методик А. С. Ганеев обратил внимание на темное облако над горой. Ветер гнал его на нас. Заподозрив, что это радиоактивные газы, вырвавшиеся сверху из горы и смешанные с пылью, Ганеев скомандовал: "Бросай все, быстрей на баржу!". Оставшиеся побросали спецодежду, впопыхах переоделись, забыв носки и прочие несущественные детали. Все побежали к барже.
Облако надвигалось. Запахло серой (в породе, образующей гору, было много пирита - минерала, содержащего серу; он под действием высокой температуры взрыва разложился, и пары окислов серы смешались с облаком). Правда, полной уверенности в том, что облако "вредное", не было, но, как говорил один из персонажей Стругацких: "Если в нашем доме вдруг завоняло серой, мы просто не имеем права пускаться в рассуждения о молекулярных флуктуациях - мы обязаны предположить, что где-то рядом объявился черт с рогами, и принять соответствующие меры, вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах". Мы производство святой воды по недостатку времени организовывать не стали, а постарались побыстрее погрузиться на баржу. Все столпились у трапа. Поднимались быстро, но спокойно, никто не лез вперед, отталкивая других, никакой паники, суеты, нервных возгласов.
На барже кто-то посоветовал спуститься в трюм: там меньше облучение - и сгрудиться, защищая друг друга своими телами. Так и сделали. Некоторые, правда, не вынеся духоты, вышли на палубу, на воздух, и получили дополнительную дозу. Несколько дозиметров, которые были у нас, зашкалило, и мы в такой драматической ситуации оставались в неведении, сколько рентген получили и выживем ли вообще.
Как только все погрузились, баржа медленно двинулась к кораблю. Облако сопровождало ее, слегка рассеиваясь, дошло до корабля, но "Буковина" развела пары, вышла из облака, и мы пошли в Архангельск.
Начались обсуждения. Анализировались все обстоятельства происшедшего, в первую очередь - собственное состояние. Самочувствие через несколько часов стало довольно скверным: слабость, головокружение, тяжесть в желудке и полное отсутствие аппетита. Можно было спокойно есть, не испытывая при этом ни желания, ни каких-либо ощущений. По всем данным, мы получили дозу более 50 рентген. Это десять максимально допустимых годовых доз для профессионалов, а при обычных условиях (от естественного фона) человек получил бы такое облучение за 500 лет. Поскольку самочувствие с течением времени не ухудшалось, мы решили, что ничего особо страшного не предвидится.
Дома нас сразу "укатали" в больницу, потом многих отправили на обследование в Москву. При этом аккуратно предупредили, чтобы особо не жаловались, иначе могут запретить дальнейшее пребывание на работе с вредными условиями. А куда в таком случае деться? Поэтому и бодрились перед врачами, не сообщая им подробности.
В результате спустя много лет, в апреле 1995 года, мы получили официальные справки с подписями и печатями о том, что находились в аварийной ситуации, но лучевая болезнь у нас не выявлена и все наши болячки за прошедшие годы (подробно перечисленные у каждого) с радиационным поражением не связаны. Следовательно, никаких льгот нам не положено. Только у троих сотрудников нашего института признали лучевую болезнь.
