На Бальмонте, в каждом его жесте, шаге,
слове — клеймо — печать — звезда —
поэта…
Марина Цветаева
Когда слушаешь Бальмонта —
всегда слушаешь весну.
Александр Блок
Обычно наше знакомство с зарубежной поэзией начинается с переводов. Иной раз переводчик, встретив нечто близкое по духу, создаёт такие шедевры, как лермонтовские «На севере диком…» (из Гейне) или «Горные вершины…» (из Гёте)… К числу шедевров, несомненно, относятся «Колокольчики и колокола» Эдгара По, переведённые Константином Бальмонтом. Впервые я услышала эту вещь как симфоническую поэму Сергея Рахманинова, и мне захотелось немедленно найти и перечесть слова, положенные на музыку.
Слышишь: воющий набат,
Словно стонет медный ад!
Это звуки в дикой муке сказку
ужасов твердят,
Точно молят им помочь,
Крик кидают прямо в ночь,
Прямо в уши темной ночи
Каждый звук,
То длиннее, то короче,
Выкликает свой испуг, —
И испуг их так велик,
Так безумен каждый крик,
Что разорванные звоны,
неспособные звучать,
Могут только биться, виться
и кричать, кричать, кричать!
Константин Дмитриевич Бальмонт родился в июне 1867 года в Шуйском уезде Владимирской губернии в семье председателя земской управы. После гимназии он дважды начинал учиться в университете, но ушёл, так и не окончив его.
Эпиграфом к одной из книг Бальмонта взяты слова Аполлона Тианского: «Вся земля моя, и мне дано пройти по ней». И он «шёл по земле», узнавал страны, народы, языки. Стал поистине гражданином мира. А главное, перевёл на русский, сделав доступными широкой публике выдающиеся произведения.
Безумие и разум равноценны,
Как равноценны в мире свет и тьма.
В них два пути — пока мы в мире
пленны,
Пока замкнуты наши терема.
И потому мне кажется желанной
Различность и причудливость умов.
Ум английский — и светлый,
и туманный,
Как море вкруг несчетных
островов.
Бесстыдный ум француза,
ум немецкий –
Строительный, тяжелый и тупой,
Ум русский — исступленно
молодецкий,
Ум скандинавский —
вещий и слепой.
Испанский ум, как будто
весь багряный,
Горячий, как роскошный цвет
гвоздик,
Ум итальянский — сладкий,
как обманы,
Утóнченный, как у мадонны лик.
<…>
Я вижу: волны мира многопенны,
Я здесь стою на звонком берегу,
И кто б ты ни был, Дух,
пред кем мы пленны,
Привет мой всем — и брату,
и врагу.
Карта путешествий Бальмонта не ограничивается Европой. В 1905 году он исследует Мексику, а в 1912-м — из Англии отправляется к берегам Африки, на Мадагаскар, в Индию и другие экзотические страны. Бальмонт объехал весь свет. Мировая поэзия не знает другого поэта, который столько времени провёл бы на палубе парохода. Впервые поэт оказался за границей ещё в конце XIX века — какое-то время он жил во Франции, Испании, Голландии, Англии, Италии, а домой писал: «Боже, до чего я соскучился по России. Всё-таки нет ничего лучше тех мест, где вырос, думал, страдал, жил. Весь этот год за границей я себя чувствую на подмостках, среди декораций. А там — вдали — моя родная печальная красота, за которую десяти Италий не возьму».
В 1905 году, после возвращения в Россию, поэт увлёкся революционным движением, хотя, казалось бы, Бальмонт как личность и политика — явления несовместимые. Он даже пишет революционные стихи: «Кто не верит в победу сознательных, смелых рабочих,/ Тот бесчестный, тот шулер, ведёт он двойную игру!» И другие в этом же духе, где не забыт и царь, которого Бальмонт попеременно сравнивает с лисой, волком и почему-то с ежом: «Тесней, товарищи, сплотимся все для боя,/ Ухватим этого колючего ежа!» Увлечение оказалось кратковременным. Быстро опомнившись и, к счастью, не дождавшись кары, Бальмонт вновь уезжает в Европу. Вернулся он только в 1913 году, когда по случаю 300-летия дома Романовых объявили политическую амнистию. В газетной заметке о встрече Бальмонта на Брестском вокзале в Москве упоминается, что поэт бросал в толпу ландыши…
Я был в России. Грачи кричали.
Весна дышала в мое лицо.
Зачем так много в тебе печали?
Нас обвенчали. Храни кольцо.
Я был повсюду. Опять в России.
Опять тоскую. И снова нем.
Поля седые. Поля родные.
Я к вам вернулся. Зачем? Зачем?
Кто хочет жертвы? Ее несу я.
Кто хочет крови? Мою пролей.
Но дай мне счастья и поцелуя.
Хоть на мгновенье. Лишь с ней.
С моей.
«Россия была влюблена в Бальмонта, — вспоминала Надежда Александровна Тэффи. — Все, от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилёвской губернии, знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашёптывали его слова своим дамам…»
При этом современники единодушно отмечали в характере поэта наивность — даже «детскость». Одни — с симпатией и знаком «плюс», как Тэффи, Цветаева, Блок, Брюсов. Другие — со знаком «минус», как, например, Иван Алексеевич Бунин: «Это был человек, который всю свою жизнь поистине изнемогал от самовлюблённости, — пишет он в «Автобиографических заметках», — был упоён собой, уверен в себе до такой степени, что однажды вполне простодушно напечатал свой рассказ о том, как он был у Толстого, как читал ему свои стихи и как Толстой помирал со смеху, качаясь в качалке; ничуть не смущённый этим смехом, Бальмонт закончил свой рассказ так: — Старик ловко притворился, что ему мои стихи не нравятся».
С иной интонацией говорит об этих же самых качествах Бальмонта Александр Блок. В заметке, относящейся к 1909 году, он цитирует строки из автобиографии Константина Дмитриевича: «Имею спокойную убеждённость, что до меня в целом не умели писать в России звучных стихов…» и продолжает: «На “спокойную убеждённость” Бальмонта, касающуюся чего бы то ни было, вне его лежащего, сердиться нечего. Всем хорошо известно, что до Бальмонта стихи писал, например, Пушкин. Точно также всем, знающим Бальмонта, известно, что он занят исключительно самим собою, что весь мир, существующий и несуществующий, он удостаивает своей страстной и чистой влюблённости, а иногда — своих не менее страстных проклятий…» И тем не менее «не только нельзя сердиться на Бальмонта за его критическое ребячество, надо поблагодарить его за то, что он таков, каков есть: без этого не было бы у нас его стихов».
Я не знаю мудрости, годной
для других,
Только мимолетности я влагаю
в стих.
В каждой мимолетности вижу
я миры,
Полные изменчивой радужной игры.
Не кляните, мудрые. Что вам
до меня?
Я ведь только облачко,
полное огня.
Я ведь только облачко. Видите:
плыву.
И зову мечтателей…
Вас я не зову!
23 июня 1920 года поэт в очередной раз уезжает из России, не подозревая, что на этот раз — навсегда. Удивительно, но Бальмонт, много до революции живший в Европе, имевший опыт и связи, на сей раз не прижился за рубежом, в отличие от многих других русских литераторов, такого опыта не имевших, но оказавшихся куда более удачливыми. Поэта преследовали болезни, нужда, а потом — и просто нищета. Всё усугублялось непрактичностью Константина Дмитриевича, нежеланием и неумением «опускаться» до житейской прозы. Тэффи вспоминает, что в квартире, где поселился Бальмонт с женой и дочерью, «окно в столовой всегда было завешено толстой бурой портьерой, потому что поэт разбил стекло. Вставить стекло не имело никакого смысла — оно легко могло снова разбиться… — Ужасная квартира, — говорили они. — Нет стекла и дует…»
В эмиграции поэт мало пишет, но очень много переводит. Марина Цветаева в «Слове о Бальмонте», написанном к пятидесятилетию его творчества, говорит о том, как много он перевёл, как много подарил нам шедевров мировой литературы.
Последние несколько лет Бальмонт много и тяжело болел. Денег не было. «Делали сборы, устроили вечер, чтобы оплатить больничную койку для бедного поэта», — вспоминает Н. А. Тэффи, участвовавшая в этом вечере… Лейтмотивом его творчества в тот период становятся ностальгические переживания. Образ потерянной родины становится для него главным.
Осень. Мертвый простор.
Углубленные грустные дали.
Завершительный ропот
шуршащих листвою ветров.
Для чего не со мной ты,
о друг мой, в ночах, в их печали.
Сколько звезд в них сияет
в предчувствии зимних снегов.
Я сижу у окна. Чуть дрожат
беспокойные ставни.
И в трубе без конца, без конца —
звуки чьей-то мольбы.
На лице у меня поцелуй —
о, вчерашний, недавний.
По лесам и полям протянулась
дорога судьбы.
Далеко, далеко по давнишней
пробитой дороге
Заливаясь, поет колокольчик,
и тройка бежит.
Старый дом опустел.
Кто-то бледный стоит на пороге.
Этот плачущий — кто он?
Ах лист пожелтевший шуршит.
Этот лист, этот лист…
Он сорвался, летит, упадает…
Бьются ветки в окно. Снова ночь. Снова день. Снова ночь.
Не могу я терпеть. Кто же там
так безумно рыдает.
Замолчи. О, молчи! Не могу,
не могу я помочь!
Это ты говоришь?
Сам с собой — и себя отвергая?
Колокольчик, вернись.
С привиденьями страшно мне быть.
О, глубокая ночь!
О, холодная осень! Немая!
Непостижность судьбы:
расставаться, страдать и любить.
Умер Константин Дмитриевич в приюте «Русский Дом» в Нуази-ле-Гран, близ оккупированного фашистами Парижа, за неделю до наступления нового 1943 года… «Люди, соизмеряющие свои поступки со стойкими убеждениями, с планами жизни, кажутся Бальмонту стоящими вне жизни, на берегу, — писал Валерий Брюсов. — Вольно подчиняться смене всех желаний — вот завет. Вместить в каждый миг всю полноту бытия — вот цель. Ради того, чтобы лишний раз взглянуть на звезду, стоит упасть в пропасть…»
