Игорь Шумейко написал коллективный портрет одного из самых славных старинных семейных родов России. Это Голицыны, оставившие яркий след в жизни страны, в разных областях: в науке и дипломатии, в делах воинских и винодельческих, а главное — в управлении страной на местном и общегосударственном уровне, в сфере светской и религиозной…
Нынешний интерес к таким генеалогическим реконструкциям (и даже явная мода на подобные семейные хроники), помимо того, что это — реакция на многолетнее советское вытаптывание прошлого, отвечает ещё одной, коренной же, духовной нужде: ощутить жизнь в единстве.
Это значит — понять в единстве (и в «неделимости») историю страны и народа, что на фоне вечного русского страха перед раздроблением и распадом кажется чем-то почти несбыточным: страна, не расколотая на враждующие классы, не располосованная смутами, не истерзанная нашествиями, не отравленная заговорами и репрессиями, страна, похожая на большую и крепкую семью, история, схваченная родством и наследованием, — вот чаемый идеал родословий.
Семейные хроники и родословия кланов — это моделирование исторической России. Осмысление её прошлого и настоящего. Попытка понять смысл жертв.
С этим ощущением открываешь книгу о роде Голицыных, с этим же ощущением и дочитываешь её, набравшись редкостных подробностей отечественного бытия и оценив весёлость отечественного нрава, каковой хорошо чувствует Шумейко-повествователь.
Начиная с того, как осмысляет он саму фамилию своих героев. Писал бы о Раевских или о Шереметьевых — искал бы в истоке райские врата или убежища злых духов (Кереметь — злой дух у древних чувашей и угорских поволжан), Голицыны же побуждают не столько к взвешиванию добра и зла, сколько к воинской доблести. Ибо голИца — боевая рукавица, и, по преданию, Михаил — один из первых из славного рода вместо потерянной в боях руки носил голицу, под которую обычно поддевали тёплую варегу. Поддаваясь филологическому азарту, Шумейко не только уточняет: «отсюда варежка», но ищет провиденциальность во встрече академиков: Голицын, Варга. И я, заражаясь его стилем, готов читательски устремиться в родословные дебри… но — торможу. Потому что рискую проскочить мимо главной, глубинной, важнейшей для меня мысли, заявленной в книге с первых строк. Какая Русь в основе Государства Российского?
Русь, вообще-то, — рать. Дружина. Это в истоке. А в зависимости от того, чья дружина собирала вокруг себя войско и народ, именовались в древности и государства. Сначала Русь Киевская. Потом ещё две Руси… Но сосредоточимся на Руси Литовской и Руси Московской. В точке встречи и соперничества двух.
Для всех, кроме опытных правоведов, вопрос, что называется, на засыпку: по каким источникам изучают законы Древней Руси?
Правильный ответ: по Первому литовскому статуту.
Или такой вопрос: на знаменитом памятнике Тысячелетию Руси в Новгороде… какие пять государственных людей представляют Древнюю Русь?
Ярослав Мудрый, Владимир Мономах, Гедимин, Ольгерд, Витовт.
Почти 200 лет параллельно сосуществовали две Руси: Русь Московская и Русь Литовская…
Так и подмывает, учтя Русь Киевскую, замкнуть троицу магическим заклинанием: четвёртой не бывать!
Бывать или не бывать, то Бог знает. А вот понять смысл того, что было, — наша задача. Не потерять то, что было, — наше спасение.
То, что Русь Московская переняла у Орды совершенно новый (для тогдашней Европы) тип государственного устройства, — общеизвестно. Кровь, пролитая за те 200 лет, какие Русь у Орды училась, до сих пор стучит в сердца (и русских и татар).
Интересно всё-таки: варяги пришли — и их стерпели, и разных прочих шведов звали и любили, а монголов… Так, может, в том дело, что тех — звали, а эти пришли незваные?
Но не будем переоценивать и тот зов: сколько там процентов славяно-финского населения позвали варягов, — а Рюриковичи чуть не на полтысячи лет сели на престол олицетворять Русь. Значит, дело не только в том, звали их или не звали (хотя и в этом тоже), а в том, кем эти званые оказались. Татары и веры не рушили, и на язык не покушались, однако и в XIV и в XV веке пришлось переворачивать пласт обратно: совпало «иго» с геополитическими сдвигами в мировой истории — шрамы до сих пор саднят.
На этом фоне — чем стали для нас Гедимин, Ольгерд, Витовт? Не заложен ли в их участии другой, более счастливый вариант симбиоза той и этой Руси?
Вот мнение Шумейко: «сильные, сплочённые, но дикие литвины», оказавшись на европейском распутье, ищут применения своим силам. Одни идут в католичество (там ждёт их Яков, он же Ягелло, сын Ульяны Тверской, она же королева Юлиана). Другие — как младший брат Ягайлы Свидригайло — пытаются утвердить православие в условиях Польско-Литовского государства (ничего из этого не выйдет). Третьи — такие же Гедиминовичи — разворачиваются к «единственным православным, хотя и захолустным монархам — московским князьям». Внук Гедимина Патрикей переезжает в Русь Московскую.
Это самое начало XV века.
А в XII веке на московскую службу прибыл Иван Дивинович, от колен которого потом произошли Романовы, и был он опять-таки из Литвы. Поневоле согласишься, что Литва на нас с неба упала.
Век спустя Гедиминович в восьмом поколении, именем Михаил, проигрывает под Оршей битву полякам (1514), попадает к ним в плен, сидит в плену почти 40 лет, возвращается в Москву (1552); с честью принят Грозным, входит в тогдашнее правительство, умирает монахом... и уносит в мир иной, вернее, передаёт потомкам своё русское прозвище: Голица.
Потомки его — Голицыны — и есть коллективный герой архивно-журналистского, историко-политического, нравственно-духоподъёмного исследования, предпринятого Игорем Шумейко.
Сколько их, отпрысков Гедиминова внука Патрикея, ставшего из литовского русского московским русским, — не поддаётся учёту и счислению: это уже не определишь. Потребовалось два энциклопедических тома, чтобы объять это древо, тем более хитро вплетённое в русскую историю, что тут не только генетические, но и матримониальные связи и фамилии «льнут друг к другу» (Шереметьевы, Трубецкие, Раевские и ещё многие дoмы и роды). Только одна семья приснопамятного московского градоначальника насчитывала 75 членов. А жил градоначальник долго, как и полагается в России, аж до 1930-х годов дожил и успел предсказать будущее Советской власти, которая его прищучила и сослала… но не убила же! Однако о нём речь впереди, а пока — о гигантском объёме сведений в книге Шумейко: помимо бесед с ныне живущими Голицыными он опирается и на их письменные свидетельства (самое ценное — «Записки уцелевшего»), и на материалы ежегодных Голицынских чтений в Больших Вязёмах (там сохранился дом, где когда-то жил один из потомков). Материал огромный! А если учесть склонность вышеохваченных Патрикеевичей к двум-трём исконно славянским именам (Патрикеев более не зафиксировано, зато Михаил, Сергей, Владимир тасуются встык) — иной раз имеешь дело с тройными тёзками.
Не лучше ли нам не пытаться выпить море, а выплыть, держа в зубах абрис берегов? А то ведь одних только воевод Голицыных в одной только годуновской Руси наберётся с полдюжины (Смоленск, Казань, Тобольск… «пять братьев-воевод стали почти самой мощной группой в тогдашней верхушке государства»).
А если не только о государстве речь, а и о культуре в широком смысле слова? Битвы битвами, но перевод Библии на русский язык, изобретение сейсмографа, восстановление послепожарной Москвы, южно-русское виноделие, диагностика «ядерной зимы» (в недавнюю эпоху атомного психоза) и глобальное потепление (сегодня) — и везде Голицыны на первых ролях.
Не везде, поправляется Шумейко, и, прикинув высший голицынский взлёт, когда Василий Васильевич Голицын был при царевне вторым лицом государства (кончил плохо: сослали… но не убили же!), — так вот, отсчитав от этой высшей точки полутысячелетнюю российскую историю в обе стороны, Шумейко находит, что играли в ней Голицыны вторые роли — рядом с титульно-первыми лицами державы, иногда в тени их, а иногда и прикрывая их (создавая им что-то вроде «тени»). Это говорит о чём-то большем, чем индивидуальные взлёты и личная одарённость, а именно — о той фактуре народа, из которого эти первые подымаются и силами которого держатся, ради чего и есть смысл вслушиваться в шелест листьев на родословных древесах.
…Когда Голицын стал московским генерал-губернатором и ему приходилось говорить где-нибудь речь, то он сам её составлял на французском языке, а потом отдавал для перевода на русский язык и после этого старался всё выучить. Впоследствии он учился по-русски, и, хотя у него сохранилось в выговоре что-то иностранное, объяснялся он хорошо.
Это о князе Дмитрии Владимировиче. 24 года прогубернаторствовал в Москве, возродил её после наполеоновского нашествия, давши тем самым основание для известного парадокса: «Пожар способствовал ей много к украшенью».
Так что же это? Урон русскому языку, когда дворянское дитя, воспитанное, как тогда и было принято, во французском контексте, переписывается в русский контекст, — или это глубоко личная присяга русскости?
А когда его родственник-предшественник за две эпохи до того — молоденький камер-юнкер, определённый дежурить у дверей великого князя Павла Петровича и заодно вписанный матушкой Екатериной в Сенат, — Голицын, князь Фёдор Николаевич едет в Швецию по дипломатической части и «свои донесения, несмотря на совершенное знание четырёх иностранных языков, пишет по-русски, а не по-французски, как было принято, и это благосклонно отмечено императрицей», — это не что иное, как глубинная тяга к сохранению русской культуры у будущего куратора Московского университета.
Чтобы вполне оценить роль Голицыных в российской истории, надо взять в расчёт, с одной стороны, их участие во всех решающих баталиях страны и армии, а с другой — уже отмеченный выше факт, что никогда не выдвигаются они на первые, титульные роли. На вторые — да. Но держат-то структуру — именно «вторые». Те, что в тени первых. И решения, принимаемые «первыми», готовят «вторые» в толще реальности. И обеспечивают осуществление.
Пётр Первый на пиру в честь Полтавский виктории заздравный кубок подымает за учителей своих. Пленённый фельдмаршал Реншильд подаёт реплику для историков: «Хорошо же вы отблагодарили ваших учителей!» А в это время оставшаяся часть шведской армии, 20 тысяч, «прихватив носилки с королём», утекает потихоньку на юг, «прихватив» также почти 3 тысячи русских пленных.
Только к вечеру отпировавший Пётр снаряжает за удравшими погоню. И кто же назначен командовать отрядом? Голицын, князь Михаил Михайлович, генерал-майор.
Игорь Шумейко, как историк, обладает особенным чутьём на подробности, остающиеся «на обочине генеральной сюжетной линии», и сказывается это «боковое зрение» именно при анализе громокипящих сражений.
Что запоминаем мы о Бородинской битве, прочитавши соответствующие главы «Войны и мира» Толстого?
«Выстояли даже и на таких плохих позициях».
Правильно. Выстояли.
А позиции не могли ли быть получше?
Но это уже штабные тонкости. Поставить ли заслон на старой Смоленской дороге, сохранив основные силы на новой (и аккуратно подбрасывать силы истекающему кровью Багратиону, чтобы выстоял подольше), или встретить Наполеона сразу всеми силами (рискуя их все сразу и потерять)?
Первые лица остаются в истории. Приказ Верховного, озвученный в Филях. Прозрение Наполеона, понявшего, что Кутузов увёл армию из-под смертельно опасного удара.
Кто реализует план Кутузова на «втором», «третьем» и т.д. уровнях? Голицын, князь Дмитрий Владимирович, командир кирасирского корпуса. И тот Голицын, вестовой, который анонимно описан Толстым. И ещё те Голицыны, которые участвовали в деле. И тот, что погиб… Вот они, теневые герои русской истории.
Первым — слава, пропетая великими поэтами, от Ломоносова до Ходасевича. «Из памяти изгрызли годы, за что и кто в Хотине пал, но первый звук хотинской оды нам первым криком жизни стал».
А знаете, не всё изгрызли из памяти годы. Хотин взят, но не с первой попытки, а с некоторым оперативным выжиданием. Раздосадованная задержкой императрица решает сместить командующего и посылает сменщика — Румянцева. С телеграфом дело решилось бы справедливее, но пока курьер скачет в Питер, а из Питера новый командующий скачет на юг, разжалованный (но ещё не знающий этого) старый командующий берёт-таки Хотин… а потом получает запоздалое поздравление от… Вольтера: «Уже много веков Европа не имела столь крупных и столь хорошо проведённых военных предприятий».
Герой этого предприятия, оставшийся в тени Румянцева, — Голицын, князь Александр Михайлович, получивший от императрицы задним числом чин генерал-фельд- маршала и шпагу с алмазным эфесом.
Родовая черта Голицыных, отмеченная Игорем Шумейко, — добродушие. В переводе на современный язык — отсутствие склочности.
Но оставим алмазные эфесы. На мирных поприщах опасности не меньшие. Ещё и поковарнее (подковёрнее) военных.
Мирные поля: винопитие, еврейский вопрос и куда менее исхоженное поле: Святейший Синод. При чём тут Голицыны? При всём.
Обер-прокурор Синода в сознании либералов и революционеров — обскурант и мистик. В принципе. Подхвачено из уст Пушкина советской атеистической пропагандой. Он же, обер-прокурор Синода, в глазах высшего православного духовенства чуть не еретик. Смещён в ходе интриг. Ну, что ещё? Министр народного просвещения (предшественник Уварова с его формулой: «православие, самодержавие, народность»). Основал Императорское человеколюбивое общество (от которого осталась только издевательская пушкинская шутка).
Между прочим, он Пушкина допрашивал в связи с «Гавриилиадой». Тот отпирался, потом свой ответ адресовал царю в запечатанном конверте. Конверт передал обер-прокурор. Голицын, князь Александр Николаевич. Пушкина отчасти выгородивший, но клейма гонителя так и не избежавший.
Кстати, рассказал Пушкину пару анекдотов о Петре Первом. Вошли в Собрание сочинений. Первый поэт России — о первом российском императоре.
Но оставим сивуху духовную, ибо есть ещё и сивуха материальная, в этот вопрос обер-прокурор Синода тоже входит — как главноуправляющий делами иностранных вероисповеданий. Тут тоже камушки склизкие с обеих сторон. Либо ты антисемит, либо пособник иудеев-целовальников, спаивавших, как известно, доверчивых славян.
По разделам Польши Россия получила сто тысяч евреев в подданство.
Постойте-ка… а откуда в Польше-то взялось столько евреев? Чего им в Западной Европе не сиделось?
А их там жгли. Истребляли поголовно. Поляки же беженцев принимали. Но на своих условиях: магнатам нужны были агенты по эксплуатации территории, населённой украинцами. Агенты по сбору долгов. А долги за что? А за питие, которое жиду дозволено гнать на заднем дворе шинка. Закуски подавать, напротив, запрещено.
Наследство, полученное Россией от Польши, задним числом окрестили: «отравленный поцелуй».
Ну, и как было российской власти лечиться от этой отравы? Державин еле ноги унёс. И балансировали первые лица между ответственностью за погром и ответственностью за сивуху.
Обер-прокурор глянул в корень: не трогайте! Дайте людям опомниться. Там устаканивается еврейская жизнь. (Да простится мне современное словечко. В следующих поколениях эта еврейская жизнь рождает Шолом-Алейхема, Марка Шагала, Исаака Бабеля…)
Князь же Голицын Александр Николаевич уходит в небытие с клеймом мистика, обскуранта и гонителя свободы.
А винопитие? А веселие Руси? Так уж и не обошлись без евреев?
Отчего ж, обошлись. Свято место не опустело. Голицын спас. Купил у грузинского князя Херхадзе дикое урочище в Крыму и развёл виноград…
Это легко сказать: развёл. Между крымской колючкой и бокалом шампанского — тоннель. Буквально. Ты сначала пробей систему горных тоннелей и устрой там погреба для выдержки вин. Ты питомник обустрой, да прежде жильё для работников, да дорогу, чтоб они приехали из Греции и Турции… во славу России.
В общем, на Всемирной выставке в Париже в 1900 году дегустаторы могут поднять тост за Новый век и пригубить вина, которое произвёл в крымском посёлке Новый Свет Голицын, князь Лев Сергеевич. Главный винодел царской России. Умирает он в 1916 году. Похоронен в тени своего детища — виноградника в Новом Свете. В 1920 году в Новый Свет являются краснофлотцы. Они разрушают могилу князя и выкидывают его останки в Чёрное море.
Игорь Шумейко сообщает об этом подчёркнуто лапидарно, так что отказ от комментариев похож на судорогу сведённых губ.
Вернёмся к тому Голицыну, который говорил по-русски с французским акцентом, что немудрено: родился-то он в Париже, где и прожил до 18 лет, говоря и думая по-французски. Немцев, впрочем, возненавидел, особенно Бисмарка. Прибыв в Россию и ставши (в 40 лет) московским губернатором, снискал искреннюю любовь жителей столицы, которые оценили в нём «русскую душу и европейскую хватку». Курс — «вписывание в давно сложившийся город принципиально новой инфраструктуры» (формулировка нынешняя). Конкретно: дороги, вокзалы, больницы, школы, приюты. Телефония. Трамвай. Проект метрополитена (рассчитано осуществить в 1914—1920 годы).
В 1914 году история делает зигзаг. В 1917 году ещё один. Голицын, князь Владимир Михайлович, арестован. И тут ещё один зигзаг, фантастический: узнав о его аресте, Лев Каменев, новый московский руководитель, большевик высшего разряда, вызывает князя и в итоге долгой беседы выдаёт ему… охранную грамоту!
…которую впоследствии приходится спасённому княжескому семейству спрятать поглубже, а ещё надёжнее — уничтожить, потому что самого Каменева родная Советская власть пускает в расход.
Семейство же бывшего «почётного гражданина Москвы» она милосердно переселяет подальше от столицы — в Дмитров.
(А могла и расстрелять.)
Нет, определённо были и при Советской власти добрые люди. Бонч-Бруевич, например, заказывал старику Голицыну атрибуцию фотографий, конфискованных из царских архивов в советские, — давал заработать и свою задачу решал: не могла же новая власть знать всех, кого раскурочила, а князь опознавал всех. И ещё — переводил для советских изданий с французского «научные и художественные труды». И паёк получал — легендарный паёк от ЦЕКУБУ, от Центральной комиссии по улучшению быта учёных.
Эффектно срифмовался этот паёк с французским детством! — «акварельный мальчик в белой рубашке и красных шароварах кормит кролика»… А ещё лучше — как угощает мальчика конфетами парижская приятельница Голицыных Наталья Ланская, урождённая Гончарова, в первом замужестве Пушкина.
Ни один нормальный журналист не прошёл бы мимо такого сюжетного пируэта, и Шумейко, разумеется, оценивает такое меню: пушкинский десерт и каменевский паёк! И всё же не этот общепитовский кульбит судьбы потряс меня более всего. А то «Предсказание», которое восьмидесятилетний старик оставил, умирая: пророчество о том, как закончится Советская власть.
В том, что падение её «рано или поздно совершится», он «ни минуты не сомневается».
Но как оно совершится?
«...Падение воспоследует силой инерции, а не под ударами грозы или порывов бури, но как-то само собою, собственной тяжестью, т.е. непригодности к реальному окружающему его миру, его атмосфере, его условиям».
Потрясающее попадание в ситуацию 1991 года, когда великое государство развалилось не от внешней грозы и бури, но как-то само собою, от неспособности справиться с собственной тяжестью.
Что-то интуитивно чувствовал, что-то знал про нас (и про себя, и про свой клан, и про свой род, и про весь народ) этот почётный гражданин, ставший великим работником русской жизни.
Отбиваясь от внешней грозы и бури, платит Русь страшную цену. Но исход зависит от того, как сладят общую русскую жизнь народы, сошедшиеся на этой земле.
Васнецова помните? Тяжела рука богатыря, обозревающего «всю Русь».
А под боевой рукавицей — мягкая тёплая варежка — жизнь, прикрытая бронёй. Иначе броня не удержится.
