Окончание. Начало см. «Наука и жизнь» № 9, 10, 11, 12 2018 г., № 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 2019.
«Бог троицу любит»
В 1927 году, когда квантовая механика была близка к окончательному оформлению, стало ясно, что бывшие вундеркинды, молодые ассистенты и приват-доценты, получившие признание научного мира как создатели новой физики, претендуют теперь на профессорские должности.
Письмо Вернера Гейзенберга Вольфгангу Паули от 16 мая 1927 года заканчивалось просьбой: «Слышали ли Вы что-нибудь о профессуре в Галле? Если Вы что-нибудь об этом узнаете, напишите мне, пожалуйста! Вообще меня живо интересуют все слухи о назначениях: Берлин — Лейпциг — [возм. Мюнхен?? — В. Гейзенберг] — Цюрих и т. д. “Omnes eodem cogimur”1 и т. д.»2.
Показательно, что буквально в тот же день в письме Грегору Вентцелю Паули тоже интересовался назначениями в Лейпцигском университете3. И, словно по заказу, нужные вакансии появились.
В Берлине Макс Планк накануне своего семидесятилетия готовился к переходу в статус «почётного профессора», эмеритуса, и на его место Берлинский университет собирался пригласить Зоммерфельда, Борна или Шрёдингера — в таком порядке эти имена стояли в списке, отправленном в Прусское министерство науки и образования. Так как Зоммерфельд и Борн не собирались покидать свои университеты соответственно в Мюнхене и Гёттингене, то было ясно, что в Берлин поедет Шрёдингер из Цюрихского университета.
Освободилось место профессора теоретической физики в университете города Галле, где экспериментальную физику преподавал профессор Густав Герц, в 1925 году получивший вместе с Джеймсом Франком Нобелевскую премию по физике. Герцу нужен был коллега — специалист по квантовой механике, чтобы продолжить исследования атомных явлений, и выбор пал на Гейзенберга. В письме домой от 18 июня 1927 года Вернер сообщает: «Получил от профессора Герца, Галле, официальное сообщение, что факультет меня поставил первым в списке; но перед отправкой его в министерство они хотят меня спросить, хочу ли я принять это назначение, чтобы не было отказа, когда предложение будет послано. Отсюда понятно, что если я захочу, то это место я получу. Я написал Бору, который сейчас отдыхает на природе, и, само собой разумеется, сначала должен с ним всё обсудить»4.
Письмо Нильсу Бору он написал в тот же день 18 июня. Ответ пришёл быстро, и уже через четыре дня Вернер ставит родителей в известность, что после обсуждения с Бором написал в университет Галле о своём согласии принять назначение на должность профессора теоретической физики5. Но предложение из Галле было только началом.
В Лейпциге в 1926 году неожиданно умер профессор Теодор дес Кудрес, который всего несколько месяцев назад обещал Гейзенбергу пробыть профессором теоретической физики ещё шесть лет, после чего уступить ему свою кафедру. Кроме того, ещё одно профессорское место в Лейпциге освободилось после смерти физика-экспериментатора Отто Винера. Оказалось, что на одно из этих профессорских мест университет собирается пригласить Гейзенберга. В этом же письме родителям от 22 июня Вернер пишет: «Полуофициально слышал от Зоммерфельда и Вентцеля, что Дебай пошёл бы на место Винера в Лейпциг и хотел бы меня видеть преемником дес Кудреса. Оба эти предложения [в Галле и Лейпциг. — В. Гейзенберг] кажутся мне определённо хорошими».
Но и это ещё не всё. Не зря в том же письме Вернер пошутил: «Все хорошие вещи встречаются тройками»6, что соответствует русской поговорке «Бог троицу любит». Зоммерфельд сообщил своему любимому ученику, что за отказ переехать в Берлин баварское министерство не только повышает ему оклад, но и обещает выделить дополнительную ставку экстраординарного профессора, которую мог бы занять Гейзенберг. В перспективе после ухода Зоммерфельда на пенсию (в 1934 году ему исполняется 65 лет) Вернер мог стать полным профессором родного Мюнхенского университета. Правда, ставка экстраординарного профессора откроется только через два года, так что Вернер сообщает родителям, что с осени начнёт читать лекции или в Галле, или в Лейпциге. По его мнению, лучше ждать назначения в любимый Мюнхен, будучи профессором в другом городе. Нильс Бор тоже считает такое решение правильным. Заканчивая письмо домой, Вернер пишет: «Единственный город, в котором можно долго жить, это всё же Мюнхен, а если я не там, то какая разница между Галле или Копенгагеном»7.
Узнав о предложении из Лейпцига, Зоммерфельд скрепя сердце тоже посоветовал Вернеру его принять, так как наличие рядом таких коллег, как Петер Дебай и Грегор Вентцель, делает этот университет весьма привлекательным8.
Важным для Гейзенберга и его семьи было то, что университеты Галле и Лейпцига находились в Германии. Предложения от американских университетов, переданные координатором Рокфеллеровского фонда Аугустусом Троубриджем, или от Политехникума (Федерального института технологии и политехники) из Цюриха занять место профессора Дебая практически не имели шансов. Правда, на переговоры в Цюрих Вернер всё же поехал.
Находясь на конференции в Комо, Вернер Гейзенберг написал 13 сентября 1927 года письмо президенту цюрихского Политехникума профессору Артуру Рону, в котором просил разрешения приехать в институт утром в субботу 17 сентября, чтобы обсудить детали предложения, благо швейцарская граница располагалась неподалёку. Президент Политехникума тут же предложил приехать в Цюрих в субботу к 9 часам, чтобы побеседовать с профессорами Германом Вейлем и Паулем Ниггли, и добавил, что дополнительную информацию Вернер может получить от профессора Пауля Шеррера, который в эти дни тоже пребывает в Комо9.
По-видимому, переговоры со швейцарскими коллегами произвели на Вернера впечатление, потому что его товарищ по Мюнхену Фриц Беккер писал бабушке 29 сентября того же года: «Гейзенберг окончательно решил переехать в Цюрих»10. Цюрих притягивал Вернера ещё и тем, что там работал блестящий математик Герман Вейль, помогавший Эрвину Шрёдингеру в развитии математического аппарата волновой механики. Совместная работа с ним сулила и Гейзенбергу массу преимуществ.
Но и Петер Дебай, принявший предложение возглавить институт экспериментальной физики в Лейпциге, не собирался сдаваться. Желание иметь рядом такого теоретика, как Гейзенберг, заставило Дебая действовать активно. Из Комо он написал 19 сентября советнику саксонского министерства народного образования Максу фон Зайдевицу, что на текущей конференции беседовал с Гейзенбергом о его возможной работе в Лейпциге и надеется продолжить разговор в Брюсселе на пятом Сольвеевском конгрессе. Приём, оказанный Гейзенбергу в Комо, писал Дебай в Дрезден, показывает, что с переездом молодого физика в Лейпциг именно там образуется новый центр атомной физики. Поэтому надо сделать всё, чтобы переговоры в Дрездене как можно скорее закончились положительно.
Так и произошло. Переговоры с дрезденским министерством, к которому относился Лейпцигский университет, завершились в конце октября 1927 года, и задним числом с 1 октября Вернер был назначен профессором теоретической физики.
Сразу после окончания пятого Сольвеевского конгресса 3 ноября 1927 года Гейзенберг в письме из Лейпцига президенту Политехникума профессору Рону официально отказался от назначения в Цюрих: «К сожалению, я долго не мог ничего Вам сообщить о профессуре по теоретической физике в Политехникуме в Цюрихе, так как мои переговоры в Дрездене сильно затянулись. После долгих размышлений я всё же решил принять профессуру в Лейпциге, так как мне лучше остаться в Германии и так как меня очень привлекает совместная работа с Дебаем. Я очень прошу Вас извинить мой отказ; и огромное спасибо за Ваши дружеские усилия»11.
Герману Вейлю Вернер написал из Брюсселя в последний день пятого Сольвеевского конгресса — 29 октября 1927 года: «Мне не нужно Вам писать, как прекрасно было бы для меня работать вместе с Вами. И недавно было действительно мило с Вами и Шеррером в Цюрихе. Но я боюсь, что из этого ничего не выйдет, так как, с другой стороны, Лейпциг тоже очень привлекателен и, кроме того, он находится в Германии. Собственно из последнего обмена письмами с саксонским министерством можно определённо сделать вывод, что я еду в Лейпциг. Окончательное решение будет принято через несколько дней»12.
Сам Вернер уже не сомневался, что поедет в Лейпциг. В тот же день 29 октября он написал родителям из Брюсселя: «Вещи отправляйте малой скоростью сразу в Лейпциг, Институт теоретической физики, Линнейштрассе, 5. Это и будет мой предполагаемый адрес»13.
Сам он из Брюсселя сначала заехал к родственникам в Оснабрюк, а уже оттуда через пару дней отправился к месту своей новой работы.
«Самый молодой профессор Германии»
В Лейпциг Вернер Гейзенберг попал в выходной день. Когда он разыскал здание института на улице Линнея, двери главного входа были заперты. Тогда Вернер обошёл здание, вошёл во двор через боковые ворота и увидел женщину, выбивавшую ковёр от пыли. Потом он подружился с ней, она ведала всеми хозяйственными делами института. Узнав, что молодой человек — их новый профессор, она всплеснула руками: так не похож был на прежнего солидного Теодора дес Кудреса этот юноша. Вот как описывал облик начинающего профессора его ученик и друг Карл Фридрих фон Вайцзекер, познакомившийся с Вернером в феврале 1927 года: «Таким он стоит ещё перед моими глазами: скромный, немного застенчивый молодой человек, с лёгким баварским акцентом, среднего роста, физически складный. Пепельные, слегка жестковатые волосы гладко зачёсаны от шишковатого лба назад. Иногда мечтательно задумчивые глаза под белыми кустистыми бровями. Улыбчивый рот, причём губы в частые моменты абсолютной концентрации стягиваются в узкие параллельные чёрточки. Сильные, приученные к фортепьянной игре руки. Простая, скромная манера говорить, при которой сказанное как бы принижается»14.
Отношения нового профессора с коллегами и студентами ничем не напоминали традиционную для Германии академическую иерархию. По примеру своего первого университетского учителя Арнольда Зоммерфельда Вернер начинал лекции рано — в девять часов. В хорошую погоду летом он нередко перед лекцией играл в теннис. Однажды молодой профессор должен был прервать игру, объяснив, что скоро начинается его лекция. Партнёр по игре на это снисходительно заметил: «Раньше только студенты позволяли себе бегать на занятия»15.
Одна из местных газет поместила заметку о Гейзенберге под названием «Самый молодой профессор Германии». Вернер к таким публикациям относился с юмором. В мае 1928 года пришла пора и Паскуалю Йордану занять профессорскую кафедру. Гейзенберг написал своему соавтору: «С выражением „самый молодой профессор Германии“ дело обстоит как и с „лучшим в мире кофе“: всегда имеется 20 различных сортов»16.
Положение с физикой в Лейпцигском университете до приезда Петера Дебая и Вернера Гейзенберга в 1927 году было незавидное. Профессора Винер и дес Кудрес, руководившие Физическим институтом в первой четверти ХХ века, были далеки от новых научных направлений, ограничив свою деятельность лишь классической физикой и техникой. Поэтому и интерес студентов к изучению физики был низок. Приглашённый в Лейпциг в 1926 году на должность экстраординарного профессора теоретической физики Грегор Вентцель так описал в письме Арнольду Зоммерфельду плачевное состояние Физического института: «Пока что во всём чувствуется старая рутина в ухудшенной форме. Прежнее поколение вряд ли можно исправить; что я пережил на государственном экзамене по физике, невозможно описать. Для подготовки докторской диссертации зарегистрировался только один докторант, да и он, похоже, безнадёжно тупой, вообще-то он ко всему ещё и бизнесмен, что тут часто происходит»17.
Вернеру Гейзенбергу, возглавившему Институт теоретической физики, пришлось начинать практически с нуля: без ассистентов, без квартиры, всего с одним студентом, собирающимся писать диссертацию по физике…
Когда шли переговоры о назначении Гейзенберга профессором в Лейпциг, ему обещали основательную поддержку. Ещё до начала конференции в Комо, 3 сентября 1927 года, Вернер писал родителям: «Беседа с Дебаем прошла весьма удовлетворительно, у меня в Лейпциге будет 3 ассистента, из которых 2 должны быть ещё приняты на работу; и другие условия очень благоприятные»18.
На деле всё оказалось не столь радужно. Единственным ассистентом Вернера Гейзенберга, и то лишь с апреля 1928 года, стал молодой физик из Вены Гвидо Бек, с которым Вернер познакомился на конференции в Комо. Гвидо родился в еврейской семье в городе Райхенберг (ныне город Либерец в Чехии) и был всего на два года моложе своего будущего профессора.
В ноябре 1927 года Гвидо Бек приезжал в Лейпциг, где дал согласие с 1 апреля следующего года приступить к обязанностям ассистента. Такой помощник для молодого профессора оказался очень кстати. У него уже были опубликованы работы в серьёзных научных журналах. Темы статей Бека разнообразны: от общей теории относительности до недавно созданной квантовой механики с приложениями к теории поля. По всему было видно, что новый ассистент может быстро включиться в круг работ, проводимых Гейзенбергом самостоятельно и с учениками. Так и произошло. Но до приезда ассистента Вернеру нужно было решить массу бытовых проблем.
В первом письме матери из Лейпцига, отправленном в субботу 5 ноября 1927 года, Вернер докладывал: «Сегодня я открыл лекционный цикл, проведя предварительные собеседования. В понедельник утром, с 9 до 11, проведу первую лекцию. Я ещё не начал готовиться к ней, займусь этим завтра после обеда. Сегодня я был занят поиском квартиры — отвратительное занятие. Мне ничего не нравится. Если так будет и дальше, то перееду в институт, где есть комната с видом на юг, и жилищное управление готово мне её выделить. Но там до сих пор живёт вдова ещё четыре года назад скончавшегося профессора, хотя её ещё 1 июля предупредили, чтобы она съезжала, и жилищное управление много раз предлагало ей другие квартиры. Я сам хочу утром зайти к ней и попросить освободить квартиру. Кроме того, там есть ещё две комнаты с видом на восток — но много солнца туда не попадает, были бы они только свободны. Я не очень представляю, что мне делать, потому что вечная гостиничная жизнь мне не по нутру»19.
Через три дня Вернер всё же переехал во временную квартиру при институте: вдова профессора клятвенно обещала съехать с квартиры, предназначенной для Гейзенберга, через несколько недель. С житьём в гостинице было покончено, но в институте ещё нормально жить было нельзя. Вернер пишет об ужасающем состоянии квартиры в письме от 9 ноября: «Обои разорваны, несмотря на основательную чистку помещения затхлые, запах пыли пронизывает весь институт»20.
Новый профессор распорядился на восемь часов открыть все окна и двери, чтобы выветрить запах. Только после этого он решился купить «два комплекта постельного белья, подушку и два одеяла и был поражён, что это всё стоит 170 марок»21.
В том же письме родителям от 9 ноября 1927 года Вернер отмечает, что следующей необходимой покупкой будет рояль, для которого нетрудно при недостатке мебели найти подходящее место. Денег должно хватить, так как ему удалось собрать пять тысяч марок. Профессорский оклад открывал молодому человеку невиданные ранее материальные перспективы. За роялем должны последовать письменный стол и книжный шкаф, после чего недавно назначенный профессор возвращается к физике: «В прошлый понедельник на лекции было 40 человек, это хорошее начало; вообще мой курс проходит по понедельникам и пятницам, так что я мог бы целый день в папином смысле ничего не начинать! Естественно в первом же расчёте я сделал пару ошибок в знаке»22.
Стремясь окончательно наладить быт, Вернер нанял служанку, чтобы та следила за порядком в квартире и готовила ему завтраки и ужины. В келлер, как называют в Германии подвальные и полуподвальные помещения, он распорядился поставить два теннисных стола; правда, в хозяйственных хлопотах по переоборудованию квартиры он упустил одну существенную деталь, о чём потом сильно сожалел: туалет находился в дальнем конце коридора.
«Гейзенберг никогда не мог смириться с тем, что кто-то рядом с ним делает что-то лучше него»
Настольный теннис играл важную роль в жизни Института теоретической физики. Теннисные столы располагались в двух комнатах, и по вечерам там проходили жаркие турниры. Особенно напряжённым днём для научных занятий и спорта оказался вторник. В этот день с трёх до пяти Гейзенберг проводил семинар для продвинутых слушателей, названный по примеру гёттингенского семинара Макса Борна «Структура материи». Семинар сопровождался чаепитием за теми же теннисными столами. Всех участников профессор снабжал выпечкой из ближайшей булочной, причём раздача пирожных и кексов превращалась в игру, требовавшую математической смекалки: кто возьмёт последний кусок?
Об этом чаепитии его участники оставили противоречивые воспоминания. Рудольф Пайерлс, которого Арнольд Зоммерфельд в летний семестр 1928 года направил для подготовки диссертации к Гейзенбергу, считал, что чай пили до семинара: «Перед еженедельным семинаром компания собиралась за чаем, и профессор шёл в ближайшую булочную, чтобы принести кое-что из выпечки»23.
Первый ассистент Гейзенберга Гвидо Бек, приступивший к своим обязанностям в 1928 году, напротив, утверждал в «Заметках о семинаре Гейзенберга», что чаепитие происходило не до, а после заседаний: «Из анекдотов я могу вам сообщить, что каждый раз после семинара пили чай, для чего господин Гейзенберг всегда выдавал 5 марок на пирожные. Только когда поспевала клубника, пирожные заменялись корзинкой ягод с миской взбитых сливок»24.
Биограф Гейзенберга Гельмут Рехенберг даже считает, что именно Гвидо Беку, «венскому эксперту», поручался выбор пирожных в булочной25.
После семинара с половины шестого до семи часов вечера проводился общий коллоквиум, на котором председательствовал Петер Дебай и тон задавали его коллеги физики-экспериментаторы. Затем участники шли ужинать, а к девяти вечера группа Гейзенберга снова собиралась в институте, где устраивался большой турнир по настольному теннису. На грифельной доске чертилась турнирная таблица, и жаркие схватки за теннисными столами продолжались, пока все клетки в ней не были заполнены.
Гвидо Бек вспоминал, что именно он приобщил Гейзенберга и его команду к настольному теннису: «Я захватил из Вены набор для игры в пинг-понг. Это так понравилось господину Гейзенбергу, что каждый вторник, после ужина, семинарское чаепитие продолжалось пинг-понгом до позднего вечера»26.
Мне представляется это утверждение не вполне верным, ибо настольным теннисом Вернер интересовался и до переезда Бека в Лейпциг. Столы для игры были установлены в подвале института по указанию нового профессора ещё в 1927 году.
Ожидавшие своей очереди игроки беседовали о физике, пили чай, играли в шахматы… Когда в научном споре не оказывалось победителя, противники нередко брали в руки ракетки, чтобы выяснить отношения за теннисным столом. Вернер Гейзенберг был не только лидером в своей науке, но и лучше всех играл в теннис. Правда, лучшим игроком он стал не сразу.
Китайский физик Джоу Пей-юань, работавший с Гейзенбергом в Лейпциге в 1928 году после защиты диссертации в Калтехе (Калифорнийском технологическом институте), вспоминал: «Гейзенберг был не только хорошим преподавателем, но и добрым другом. Во время моего пребывания в Лейпциге каждый вторник устраивался общий сбор команды теоретиков. Мы вместе пили чай и радовались общению. Главным занятием в эти вечера был настольный теннис. Конечно, все мы были начинающими игроками. Но когда я был школьником в Китае, мне довелось почти целый год играть в пинг-понг. Обладая этим опытом, я неожиданно стал чемпионом 1928 года в турнире на улице Линнея»27.
Об этом же говорил ученик и друг Вернера Карл Фридрих фон Вайцзекер. В интервью Томасу Куну и Джону Хейльброну 9 июля 1963 года он рассказал, что до 1929 года его будущий руководитель не очень хорошо играл, как тогда говорили, в пинг-понг28. В другом интервью Вайцзекер сообщал, что студент, а потом ассистент Гейзенберга Эдвард Теллер вначале легко выигрывал у шефа29. С этим честолюбивый профессор смириться не мог. К счастью, вскоре Вернеру представился случай, чтобы поднять класс игры. Во время кругосветного путешествия, которое он предпринял в 1929 году, у него было много времени для тренировок.
Возможность такого путешествия Гейзенберг оговорил с руководством Лейпцигского университета и Саксонским министерством науки и образования, когда принимал предложение стать профессором. Во время долгого плавания по Атлантическому и Тихому океанам Вернер упорно тренировался в спортивных залах роскошных лайнеров. Вернулся он из поездки лучшим игроком руководимого им семинара. Когда один из китайских гостей-физиков обыграл самого Гейзенберга, это стало сенсацией30.
Вайцзекер, знавший Вернера лучше многих, так сформулировал важную человеческую черту создателя квантовой механики: «Я думаю, Гейзенберг никогда не мог смириться с тем, что кто-то рядом с ним делает что-то лучше него»31.
Другой ученик и ассистент Гейзенберга Рудольф Пайерлс вспоминал об игре своего учителя: «Гейзенберг играл чрезвычайно хорошо и с такой же страстью всех победить, с какой стремился стать великим физиком»32.
Об этой черте шефа говорил и его первый докторант Феликс Блох, которого мы упоминали в эпизоде о волновой механике Эрвина Шрёдингера. Феликс изучал физику в Политехникуме, но когда ведущие учёные покинули или собирались покинуть Цюрих (Шрёдингер принял приглашение в Берлин, Герман Вейль — в Гёттинген и Петер Дебай — в Лейпциг), то и Блох задумался об отъезде. Ему предстояло завершить высшее образование и защитить диссертацию, а для этого нужен был рядом сильный руководитель. Поначалу Феликс собирался поехать в Берлин или Гёттинген, но Петер Дебай уговорил выбрать Лейпциг, куда должен был вскоре пожаловать Гейзенберг.
Блох прибыл в Лейпциг за несколько дней до Гейзенберга и столкнулся с теми же бытовыми проблемами — с большим трудом он снял маленькую комнатку в доме у железной дороги, где шум и пыль вечно отравляли жизнь. Но когда студент познакомился с молодым профессором, всего на четыре года старше его, и окунулся в яркую творческую атмосферу, окружавшую Гейзенберга, житейские трудности отошли на задний план.
О характере создателя квантовой механики много говорит эпизод из воспоминаний Феликса Блоха: «Однажды я вернулся после обеда в институтский кабинет, чтобы завершить какую-то работу. Пока я сидел за столом, я слушал, как Гейзенберг, блестящий пианист, играет в своей квартире под крышей. Было уже поздно, когда он спустился в мою комнату и сказал, что хотел бы поговорить перед тем, как идти спать после того, как он три часа упражнялся в исполнении нескольких тактов концерта Шумана. И он рассказал мне, что Франц Лист, будучи уже знаменитым пианистом, обнаружил, что его исполнение триолей и квинтолей выходит не очень слаженно. Тогда он отменил все выступления и в течение года занимался только тем, что доводил до совершенства их исполнение, пока оно не стало снова гладким. Причина, по которой я так хорошо запомнил этот эпизод, состоит в том, что я чувствовал: Гейзенберг, может быть и не желая этого, рассказал мне что-то важное о себе самом. Аудитория Листа через год могла думать о чуде — так легко он играл эти трудные сочетания. Но настоящим чудом было, конечно, то, что у него хватило силы и дара концентрации, чтобы совершенствовать игру в течение целого года»33.
Может быть, рассуждает далее Феликс Блох, непостижимая интуиция Гейзенберга, благодаря которой он так легко находит решения сложнейших физических задач, что кажется, будто эти решения падают к нему с неба, тоже есть проявление «феномена Листа»? Конечно, он не прекращает всяческую иную активность на время решения какой-то проблемы. Все окружающие хорошо знали это мечтательное выражение его лица, показывающее предельную концентрацию мозга на физической задаче, даже в то время, когда его внимание занято другими вопросами, когда он участвует в играх или шутит.
«Не нужно математику воспринимать так серьёзно»
И ещё одно место из воспоминаний Феликса Блоха показательно для стиля мышления Вернера Гейзенберга: «Однажды во время прогулки зашёл разговор о пространстве. А я как раз читал книгу Вейля „Пространство, время и материя“, и под её влиянием я гордо заявил, что пространство — это просто поле линейных операторов. „Чепуха, — сказал Гейзенберг, — пространство голубое, и в нём летают птицы“»34.
Блох объясняет, что возражение профессора может показаться наивным, но на самом деле оно несёт в себе глубокий смысл. Создатель квантовой механики имел в виду, что физику опасно увлекаться математическими абстракциями, слишком далеко отстоящими от реальных наблюдений. К этому призывал Гейзенберг своих учеников и последователей.
Рудольф Пайерлс и Невилл Мотт так описывали стиль научного руководства лейпцигского профессора: «Благодаря своей мощной интуиции Гейзенберг, как правило, был в состоянии помочь ученикам. Обычно он не обращал внимания на математические детали их работ, пока не убеждался, что эти работы сто`ящие. Чтобы помочь, он должен был понять физику проблемы. Но как только физика становилась ясной, он обычно мог предложить ответ, и большей частью бывал прав»35.
Об интуиции Гейзенберга Пайерлс говорил спустя почти полвека на специальном заседании Немецкого физического общества в Бонне 15 сентября 1976 года: «Я страшно многому у него научился, хотя нужно быть очень осторожным, когда пытаешься применить математические методы Гейзенберга к другим проблемам. Так как он превосходно понимал физику, то он всегда знал, что происходит, и тогда как-то так поворачивал математику, что всё становилось в самом деле правильным»36.
Мы уже видели, что математика, в понимании Вернера Гейзенберга и Вольфганга Паули, должна играть вспомогательную роль по сравнению с физикой. Добиваться строгости математических моделей, пока не понят до конца физический смысл явления, — занятие не только малопродуктивное, но и вредное. Это ещё раз подтвердил и присутствовавший на том же заседании Немецкого физического общества в 1976 году Виктор Фредерик Вайскопф, работавший в начале 1930-х ассистентом у Гейзенберга: «В первой же работе о ширине спектральных линий, которую мы сделали вместе с Вигнером, проявилась одна особенность, одна бесконечность, которая меня страшно тревожила. Тогда я пошёл к Гейзенбергу. Да, сказал он, не нужно математику воспринимать так серьёзно»37.
На научно-исследовательский семинар для продвинутых студентов и докторантов, который Гейзенберг вёл вместе с Вентцелем, сначала пришёл единственный слушатель — Феликс Блох. Но постепенно лекции и семинары Гейзенберга стали чрезвычайно популярными.
В расписании зимнего семестра 1927/28 учебного года стояли лекции Грегора Вентцеля по «Теории электричества», они должны были проходить по понедельникам с 15 до 16 часов и по пятницам с 17 до 19 часов38. В 1926 году Вентцель занял место экстраординарного профессора теоретической физики в Лейпцигском университете, от которого тогда отказались Гейзенберг и Паули. Теперь Вернер всё же пришёл в Лейпциг, но уже на должность ординариуса, стоявшего по иерархии выше Вентцеля. Курс «Теория электричества» он взялся вести сам, изменив сразу время занятий: ученик Арнольда Зоммерфельда и бывший руководитель отряда бойскаутов, привыкший рано вставать, первую лекцию назначил на 9 часов утра. На неё, как мы уже знаем, пришли сорок студентов, что Гейзенберг назвал в письме родителям «хорошим началом».
Вести новый курс Вернеру помогло то обстоятельство, что в Копенгагене он уже читал датским студентам подобные лекции. Кроме того, у него сохранились конспекты лекций Зоммерфельда. А по атомной физике он получил рукопись другого своего учителя — Макса Борна. С ней произошёл любопытный казус, который Борн описал в воспоминаниях: «Один индийский студент в моём институте, мусульманин по имени Сидики с роскошной фигурой и тонкими чертами лица, которого однокурсники всегда звали „прекрасный Сидики“, решил перебраться в Лейпциг, чтобы продолжить обучение под руководством Гейзенберга. Через четыре года, когда я был уже в Эдинбурге, журнал „Nature“ предложил мне оценить учебник по квантовой механике, написанный Сидики, и я согласился. Оказалось, что это по существу слегка расширенное издание моих лекций; в предисловии автор благодарит Гейзенберга за то, что тот своим курсом в Лейпциге его вдохновил. Я написал в своей рецензии, что я эту книгу нахожу превосходной, так как я не могу критиковать мои собственные лекции, прочитанные в Гёттингене, даже если они, попав через Лейпциг в Индию, изданы там под другим именем»39.
В летнем семестре 1928 года в официальном университетском расписании стояли лекции профессора Гейзенберга по механике со вторника по четверг с 9 до 10 часов с упражнениями по пятницам с 9 до 10 часов, а также часовой курс «Современные проблемы атомной физики» по понедельникам с 16 до 17 часов. К этому нужно добавить проводившиеся по вторникам упомянутые научно-исследовательский семинар «Структура материи» с Грегором Вентцелем с 15 до 17 часов и коллоквиум с Петером Дебаем с 17:30 до 19 часов.
Курс теоретической физики был разбит Гейзенбергом на четыре части. После механики читались лекции по термодинамике и кинетической теории газов (зимний семестр 1928/29 года), электродинамике (летний семестр 1929 года), оптике (зимний семестр 1929/30 года).
В следующих семестрах курс «Современные проблемы атомной физики» больше не повторялся, зато для лекций по теоретической физике выделялся ещё один день — понедельник. В летний семестр 1929 года по понедельникам с 16 до 17 часов Гейзенберг читал дополнительный курс «Применения квантовой механики». Потом цикл из четырёх семестров с небольшими изменениями повторялся40.
С нескрываемой радостью сообщает Вернер родителям 7 мая 1928 года о высокой посещаемости первой лекции: «На лекцию по механике пришло более 150 слушателей, что можно установить по тому, что некоторые должны были стоять, а зал вмещает именно 150 человек. Конечно, так не будет продолжаться весь семестр. Собственно, на моём спецкурсе, который я сегодня начал, сидело 80 человек, но это, конечно, бессмысленно, 2/3 из них скоро исчезнут. Ведь современная физика — актуальная область, и все рвутся туда и надеются, что им без труда вложат в рот самые трудные вещи»41.
Педагогическая нагрузка молодого профессора оказалась весьма значительной, подготовка к лекциям и занятия с докторантами отнимали много времени от собственных исследований. Вернер жаловался родителям в письме от 27 июня 1928 года: «Последнюю неделю царила сплошная суета, я был постоянно втянут в дискуссии по физическим проблемам, но у меня много своих идей, связанных с докладами, особенно с разговорами с Дираком. Теперь снова вернулось какое-то спокойствие. Мне нужно исправлять докторские работы, гранки моей собственной статьи уже пришли, и лекции требуют основательной подготовки. Иногда мне кажется, что я слишком много взял на себя, при этом я, к сожалению, очень мало внимания уделяю музыке»42.
И тем не менее обязанности университетского профессора нравились Вернеру Гейзенбергу. Он писал в воспоминаниях «Часть и целое»: «По возвращении из Америки и Японии я впрягся в Лейпциге в большой круг обязанностей. Я должен был вести лекции и практические занятия, принимать участие в заседаниях факультета и экзаменах, модернизировать крошечный Институт теоретической физики и на семинаре по атомной физике знакомить молодых физиков с квантовой теорией. Столь разнообразная деятельность была мне в новинку и доставляла много радости»43.
Но не только студентов взялся обучать новой физике молодой профессор. Гейзенберг не упускал ни одного случая познакомить с достижениями квантовой механики своих академических коллег, преподавателей и профессоров Лейпцигского и ряда других университетов. Свою официальную вводную лекцию, которую по традиции читает всем желающим каждый вновь назначенный профессор, Вернер прочитал 1 февраля 1928 года в актовом зале главного здания Лейпцигского университета на Аугустусплатц. Тему он выбрал острую и актуальную: «Проблемы теории познания в современной физике». Именно об этих проблемах вели они с Нильсом Бором нескончаемые споры в Копенгагене, пока не были окончательно сформулированы принцип дополнительности и соотношение неопределённостей.
В начале лекции двадцатисемилетний ординариус сообщал своим почтенным слушателям: «В последние два года окончательно удалось облечь физические принципы квантовой теории в строгие математические формы, так что квантовая теория в ближайшем будущем будет рассматриваться равной большим классическим дисциплинам теоретической физики в отношении своей законченности и широты»44.
А дальше он ставил слушателей перед необходимостью пожертвовать некоторыми привычными представлениями об энергии, пространстве и причинности, как только исследователь обращается к изучению микромира.
Правда, закончил свою вводную лекцию молодой профессор оптимистично: «Но я полагаю, при более точном рассмотрении оказывается, что сегодняшнее положение вещей в теории познания более удовлетворительно, чем раньше. Если уж природа построила мир из элементарных частиц конечного размера — электронов и протонов, — то вопрос „что происходит в областях, меньших, чем элементарные частицы“, не может иметь разумного смысла. Поэтому эти элементарные частицы должны вести себя как „ненаблюдаемые“, то есть иначе, чем вещи нашей повседневной жизни, этим природа в малом может быть завершена. Атомная физика первый раз показала, как такое завершение мира в малом принципиально возможно. Дискуссии, с помощью которых эта цель была достигнута, прояснили наше мышление, очистили язык и дали нам возможность глубоко заглянуть в существо человеческого познания природы»45.
Подобные доклады Гейзенберг прочитал в университетах Киля и Эрлангена, куда его пригласили весной 1928 года. А в июне того же года Гейзенберг вновь, как и два года назад, выступал с докладом на знаменитом Берлинском физическом коллоквиуме. После первого выступления Эйнштейн пригласил молодого коллегу домой, где высказал несколько сомнений в правильности квантовой механики. Тогда Гейзенберг мог только просить отсрочки: «Для разрешения описанных Вами трудностей просто пока ещё время не подошло»46.
Через два года Вернер был уверен, что квантовая механика в состоянии объяснить и преодолеть все трудности на своём пути. Поэтому после доклада он с лёгким сердцем пошёл кататься на лодке с парусом по озеру Ванзе (иногда пишут Ванзее). Родителям он писал 14 июня 1928 года: «Утром в субботу я ещё раз делал доклад на Берл.[инском] коллоквиуме, после обеда пошёл вместе с юным Вайцзекером на Ванзе походить под парусом; голубые небеса и сильный ветер, правда, арендованная лодка оказалась паршивой, но в целом прогулка под парусом была прекрасной»47.
Хорошее настроение не испортил даже приступ сенной лихорадки. Имевшиеся у Вернера лекарства быстро купировали приступ, так что он смог ещё раз выбраться за город. Родителям он пишет, что «в другие годы подобное было бы немыслимым»48.
Поздним вечером в воскресенье Гейзенберг вернулся в Лейпциг, где его ждали доклады иностранных гостей, которых он пригласил в Лейпциг, и другие обязанности директора Института теоретической физики.
«Мой новый лейпцигский кружок»
Из-за растущей популярности новых областей науки увеличилось число студентов-физиков. Имя создателя квантовой механики притягивало в Лейпциг молодых людей. Теперь ничто не напоминало, на каком убогом уровне находилась там физика до Гейзенберга. В воспоминаниях «Часть и целое» Вернер отмечал положение осенью 1927 года: «Правда, на моём первом семинаре по атомной теории у меня был только один-единственный слушатель, однако я был уверен, что мне, в конце концов, обязательно удастся привлечь многих молодых людей на сторону новой атомной физики»49.
Оптимизм Гейзенберга оказался оправданным. К зимнему семестру 1929/30 учебного года на лекции по физике записалось 109 студентов, в то время как в 1927/28 году их было всего 41. Рост впечатляет — почти в два с половиной раза, в то время как общее число лейпцигских студентов выросло всего на 28 процентов50.
Аудитории Физического института были переполнены, в лабораториях не хватало на всех мест, недовольные студенты требовали новых преподавателей, а министерство не соглашалось добавить даже одного ассистента.
Революция в физике, совершившаяся у всех на глазах, вызвала небывалый интерес к этой науке. Число студентов-физиков по всей Германии увеличилось с 1927 по 1930 год более чем на 70%, а в главных научных центрах ещё больше. В Мюнхене, например, профессор Вальтер Герлах, пришедший на смену Вильгельму Вину, жаловался в министерство, что на его лекции в аудиторию, вмещающую 525 слушателей, набивалось около 1000 человек, на что студенческая делегация реагировала «в самой жёсткой форме»51. В Лейпциге положение оказалось ещё напряжённее.
Интерес к физике поднялся во всём мире. В немецкие научные центры, где создавалась квантовая механика, хлынул поток молодых учёных и студентов из разных стран. Многие теперь стремились в Лейпциг, к Гейзенбергу, олицетворявшему собой новый подход к изучению физики микромира. Вот далеко не полный перечень лейпцигских гостей в период с 1927 по 1930 год, ставших впоследствии знаменитыми физиками: Эдвард Теллер, Лев Ландау, Исидор Раби, Ласло Тисса, Джон Слэтер, Уильям Хаустон.
На семинар «Структура материи», который в 1927 году посещал один Феликс Блох, в летний семестр 1928 года записалось уже 12 участников, трое из них от Зоммерфельда из Мюнхена52.
Состав участников был смешанным: наряду со студентами, только готовящимися к защите диссертаций, как Феликс Блох и Рудольф Пайерлс, в семинаре участвовали опытные исследователи, например стипендиаты Рокфеллерского фонда Исидор Раби из Нью-Йорка и Отто Хальперн из Вены. Некоторые слушатели были старше профессора, руководителя семинара.
О талантливых учениках и сотрудниках вспоминал Вернер Гейзенберг в книге «Часть и целое»: «Мой новый лейпцигский кружок быстро разрастался в те годы. Высокоодарённые молодые люди из самых разных стран съезжались к нам, чтобы принять участие в развитии квантовой механики или приложить её к изучению структуры материи. Эти активные, открытые для всего нового физики обогатили наши семинарские дискуссии и почти каждый месяц расширяли сферу применения новых идей. Швейцарец Феликс Блох заложил основу понимания электрических свойств металлов, Лев Ландау из России и Рудольф Пайерлс спорили о математических проблемах квантовой электродинамики, Фридрих Хунд разрабатывал теорию химической связи, Эдвард Теллер рассчитывал оптические свойства молекул. В возрасте едва лишь 18 лет к этой группе присоединился Карл Фридрих фон Вайцзекер и внёс философскую ноту в её беседы»53.
Вернеру Гейзенбергу удалось создать в руководимом им Институте теоретической физики чрезвычайно дружественную и творческую обстановку. Все участники семинара были в курсе работ их товарищей, доверительный тон общения задавал научный руководитель. Упомянутый чемпион института по настольному теннису китайский физик Джоу Пей-юань вспоминал: «В начале 1929 года Гейзенберг в качестве приглашённого профессора отправлялся в университет Чикаго, мою альма-матер, где я в 1926 году получил свои звания бакалавра и дипломированного специалиста. На прощальной вечеринке он выступил с обращением к каждому члену нашей группы, и я был первым, кого он прокомментировал. В своём выступлении он хвалил моё поведение и увлечённость работой, а также игрой в пинг-понг. Это была, по существу, похвала китайской культуре. Высказывания в адрес других участников свидетельствовали о его мудрости, личности, образовании и космополитизме. Они характеризовали его как одного из великих учёных»54.
Столь же очарованным новым профессором теоретической физики оказался и Феликс Блох, одним из первых встретившийся с Гейзенбергом в Лейпциге. В интервью Томасу Куну в мае 1964 года он вспоминал: «Должен сказать, что у меня с самого начала сложилось потрясающее впечатление о Гейзенберге. Я хочу сказать, что мы очень хорошо поладили; он был очень добр ко мне. Я был его первым студентом, и поэтому он много времени занимался со мной. Я участвовал в семинарах, и у нас с ним установились очень тесные и хорошие связи, и я восхищался им чрезвычайно»55.
Гейзенберг предложил Феликсу в качестве темы для самостоятельных исследований изучить поведение электронов в металлах с точки зрения квантовой механики. Тема оказалась настолько плодотворной и благодарной, что Блох защитил по ней две докторские диссертации: первую — уже в 1928 году и вторую — в 1931-м. В 1952 году Блох получил Нобелевскую премию за развитие методов ядерного магнитного резонанса. В «Воспоминаниях о Вернере Гейзенберге и ранней эпохе квантовой механики» Феликс Блох писал: «Мои воспоминания о Гейзенберге относятся к лучшим временам до трагических событий [имеется в виду приход нацистов к власти в 1933 году. — Е. Б.]. Многие из этих воспоминаний связаны с повседневными, совсем не профессиональными беседами во время прогулок, в лыжных хижинах в Баварских Альпах или в других местах отдыха. Эти беседы для меня не менее ценны, чем разговоры о физике»56.
Стараниями Гейзенберга Грегор Вентцель вскоре стал ординарным профессором и заведующим отделением математической физики. В 1929 году его сменил Фридрих Хунд, которого Гейзенберг хорошо знал с начала 1920-х годов по совместной работе в Гёттингене у Макса Борна. Хотя Вентцель и Хунд стали, как и Гейзенберг, полными профессорами, но по служебной иерархии они подчинялись ему, да и оклады их были ниже, чем у директора Института теоретической физики57.
Теперь Вернер мог сосредоточиться на лекциях по атомной физике и на работе с докторантами, а Хунд вёл курсы теоретической физики для рядовых студентов.
У Гейзенберга освободилось время и для научной работы, которую он в эти годы интенсивно проводил с Вольфгангом Паули, ставшим профессором Политехникума в Цюрихе.
Короткий «золотой век»
С отъездом Шрёдингера и Дебая в Цюрихе не оставалось известных специалистов по квантовой физике. После отказа Вернера Гейзенберга переехать в Швейцарию руководство знаменитого Политехникума стало срочно искать равноценную замену ушедшим профессорам. Выбор оказался точным — на место Петера Дебая был приглашён из Гамбурга Вольфганг Паули. Так через полгода после Гейзенберга нашёл своё профессорское место ещё один «вундеркинд» из творцов квантовой механики — и 24 апреля 1928 года, ровно за день до своего двадцать восьмого дня рождения, Вольфганг прибыл на главный вокзал Цюриха, чтобы приступить в этом городе к своим новым обязанностям. Встречавшая его группа коллег из института долго не могла узнать в молодом туристе с рюкзаком за плечами и ехидной улыбкой на губах свежеиспечённого профессора теоретической физики — так не вязался его облик с традиционным представлением об академической элите58.
К признанным научным школам в Копенгагене, Мюнхене и Гёттингене, ставшими усилиями Нильса Бора, Арнольда Зоммерфельда и Макса Борна мировыми центрами атомной физики, теперь добавились Лейпциг и Цюрих, которые приобрели благодаря трудам Гейзенберга и Паули не меньшую славу и притягательную силу для молодых учёных всего мира.
В свой первый семестр в Цюрихе Паули читал курсы термодинамики и электро- и магнитооптики. В этом же году его слушателями и сотрудниками были Феликс Блох, Лев Ландау, Рудольф Пайерлс, Роберт Оппенгеймер и Леон Розенфельд59.
Молодёжь курсировала между научными центрами, перенимая знания и опыт их руководителей. Особенно интенсивный обмен научными кадрами происходил между Лейпцигом и Цюрихом. Гейзенберг и Паули охотно передавали друг другу студентов и ассистентов, видя в этом пользу не только для своих учеников и помощников, но и для собственной научной работы.
Завершая кругосветное путешествие и собираясь вернуться на свою кафедру в Лейпциге, Вернер Гейзенберг писал другу Вольфгангу из Чикаго 1 августа 1929 года: «Ты хочешь в следующем семестре взять ассистентом Пайерлса? Мне это кажется в принципе правильным, но я считаю, что ты должен послать мне в Лейпциг в качестве замены хорошего физика. Я бы очень хотел, чтобы Блох пришёл бы на какое-то время в Л[ейпциг]. Почему бы этого не сделать? Это было бы прекрасно, если бы мы могли организовать такого рода обмен физиками, но он должен быть обоюдным, иначе я останусь там один. В каком-то уголке моего сердца сохраняется надежда, что мы могли бы также обменяться на один семестр и ассистентами, Бек мог бы от тебя многому научиться, а я от Блоха»60.
***
Годы после конференции в Комо и пятого Сольвеевского физического конгресса в Брюсселе многие физики-современники называли «золотыми». Вернер Гейзенберг подробно объяснил этот термин: «Пятилетие, последовавшее за Сольвеевской конференцией в Брюсселе, в столь радужном блеске рисовалось позднее молодым людям, работавшим над развитием атомной теории, что мы часто говорили о нём как о „золотом веке атомной физики“. Огромные трудности, поглощавшие в предшествовавшие годы все наши силы, были преодолены. Ворота в новооткрытую область квантовой механики оболочки атома были широко распахнуты; и человеку, который желал здесь исследовать и сотрудничать, срывать плоды этого сада, предлагалось бесчисленное множество проблем, которые прежде были неразрешимы, тогда как новые методы позволяли работать над ними и решать их. Во многих областях, где место действительного понимания поневоле занимали эмпирические правила, неопределённые представления или туманные догадки, как, например, в физике твёрдого тела, ферромагнетизма, химической связи, новые методы позволяли достичь полной ясности. Это дополнялось ощущением, что новая физика и с философской стороны в решающих аспектах превосходит прежнюю, что она — в каком-то ещё ожидающем своего прояснения смысле — шире и богаче»61.
К сожалению, этому «золотому веку» история отпустила только пять лет — в январе 1933 года он закончился. Германия на долгие двенадцать лет погрузилась в мрак нацизма, ввергнув в конце концов человечество во Вторую мировую войну. Мир разделился на две непримиримо воюющие части.
В цитированном письме к Паули от 1 августа 1929 года Гейзенберг в шутку написал: «…иначе я останусь там один». Но они не могли предположить, что шутка станет горькой правдой. Многие талантливые молодые учёные, окружавшие Гейзенберга, вынуждены были с приходом нацистов к власти покинуть Германию, а новых гостей мало привлекала страна, вставшая под знамёна со свастикой. Семинар, который вели Вернер Гейзенберг и Фридрих Хунд, снова, как и вначале, остался почти без слушателей: в последнем семестре существования семинара весной 1942 года на него записались лишь два студента62.
Пути бывших «вундеркиндов», создавших в короткий срок в 1920-е годы квантовую механику, разошлись. Каждый сделал свой выбор, поставивший его по ту или другую сторону от линии фронта. И мало кто в мире тогда понимал, что именно от физиков в той войне во многом зависела судьба человечества.
Комментарии к статье
1 Omnes eodem cogimur (лат.) — цитата из Горация «Всех нас [судьба] гонит в одно и то же место».
2 Pauli Wolfgang. Wissenschaftlicher Briefwechsel mit Bohr, Einstein, Heisenberg u.a. Band I: 1919–1929. Hrsg. v. Hermann Armin u.a. — Berlin, Heidelberg, New York, Tokyo: Springer Verlag, 1979, S. 395—396.
3 Там же, S. 394.
4 Werner Heisenberg. Liebe Eltern! Briefe aus kritischer Zeit 1918 bis 1945. Hrsg. von A. M. Hirsch-Heisenberg. — München: Langer-Müller Verlag, 2003, S. 122—123.
5 Там же, S. 123.
6 Werner Heisenberg. Liebe Eltern! Briefe aus kritischer Zeit 1918 bis 1945. Hrsg. von A. M. Hirsch-Heisenberg. — München: Langer-Müller Verlag, 2003, S. 124.
7 Там же.
8 Cassidy David. Werner Heisenberg. Leben und Werk. — Heidelberg, Berlin, Oxford: Spektrum Akademischer Verlag, 1995, S. 305.
9 Rechenberg Helmut. Werner Heisenberg — die Sprache der Atome. Gedruckt in zwei Bänder. — Berlin, Heidelberg: Springer-Verlag, 2010, S. 634.
10 Там же.
11 Rechenberg Helmut. Werner Heisenberg — die Sprache der Atome. Gedruckt in zwei Bänder. — Berlin, Heidelberg: Springer-Verlag, 2010, S. 635.
12 Там же.
13 Werner Heisenberg. Liebe Eltern! Briefe aus kritischer Zeit 1918 bis 1945. Hrsg. von A. M. Hirsch-Heisenberg. — München: Langer-Müller Verlag, 2003, S. 126.
14 Weizsäcker Carl Friedrich von. Werner Heisenberg 1901—1976. In: Christian Kleint, Helmut Rechenberg und Gerald Wiemers (Hrsg.). Werner Heisenberg 1901—1976, S. 17—22. — Leipzig: Verlag der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig, 2005, S. 18.
15 Hermann Armin. Die Jahrhundertwissenschaft. Werner Heisenberg und die Physik seiner Zeit. — Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1977, S. 100.
16 Там же, S. 101.
17 Cassidy David. Werner Heisenberg. Leben und Werk. — Heidelberg, Berlin, Oxford: Spektrum Akademischer Verlag, 1995, S. 332.
18 Werner Heisenberg. Liebe Eltern! Briefe aus kritischer Zeit 1918 bis 1945. Hrsg. von A. M. Hirsch-Heisenberg. — München: Langer-Müller Verlag, 2003, S. 126.
19 Там же, S. 127.
20 Там же, S. 128.
21 Там же.
22 Werner Heisenberg. Liebe Eltern! Briefe aus kritischer Zeit 1918 bis 1945. A. M. Hirsch-Heisenberg (Hrsg.). — München: Langer-Müller Verlag, 2003, S. 128.
23 Sir Nevill Mott, Sir Rudolf Peierls. Werner Heisenberg. In: Christian Kleint, Helmut Rechenberg und Gerald Wiemers (Hrsg.). Werner Heisenberg 1901—1976, S. 247—251. — Leipzig: Verlag der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig, 2005, S. 247.
24 Beck Guido. Notizen zum Seminar bei Heisenberg. In: Christian Kleint und Gerald Wiemers (Hrsg.). Wer-ner Heisenberg in Leipzig 1927—1942, S. 88—89. — Berlin: Akademie Verlag, 1993, S. 88—89.
25 Rechenberg Helmut. Werner Heisenberg — die Sprache der Atome. Gedruckt in zwei Bänder. — Berlin, Heidelberg: Springer-Verlag, 2010, S. 658.
26 Beck Guido. Notizen zum Seminar bei Heisenberg. In: Christian Kleint und Gerald Wiemers (Hrsg.). Wer-ner Heisenberg in Leipzig 1927—1942, S. 88—89. — Berlin: Akademie Verlag, 1993, S. 88—89.
27 Pei-yuan Zhou. Angenehme Erinnerungen an Werner Heisenberg. In: Christisn Kleint und Gerald Wiemers (Hrsg.). Werner Heisenberg in Leipzig 1927—1942, S. 120—122. — Berlin: Akademie Verlag, 1993, S. 121.
28 American Institute of Physics. Oral History Inter-views. Carl Weizsäcker Interviewed by Thomas S. Kuhn and John L. Heilbron. 9. July 1963. https://www.aip.org/history-programs/niels-bohr-library/oral-histories/4947.
29 Carl Friedrich von Weizsäcker über sein Studium in Leipzig. Es fragt Konrad Lindner. In: Chrisatian Kleint und Gerald Wiemers (Hrsg.). Werner Heisenberg in Leipzig 1927—1942, S. 123—135. — Berlin: Akademie Verlag, 1993, S. 127.
30 Sir Nevill Mott, Sir Rudolf Peierls. Werner Heisenberg. In: Christian Kleint, Helmut Rechenberg und Gerald Wiemers (Hrsg.). Werner Heisenberg 1901—1976, S. 247—251. — Leipzig: Verlag der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig, 2005, S. 248.
31 American Institute of Physics. Oral History Inter-views. Carl Weizsäcker Interviewed by Thomas S. Kuhn and John L.Heilbron. 9. July 1963. https://www.aip.org/history-programs/niels-bohr-library/oral-histories/4947.
32 Sir Nevill Mott, Sir Rudolf Peierls. Werner Heisenberg. In: Christian Kleint, Helmut Rechenberg und Gerald Wiemers (Hrsg.).Werner Heisenberg 1901—1976, S. 247—251. — Leipzig: Verlag der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig, 2005, S. 247.
33 Bloch Felix. Reminiszenzen an Werner Heisenberg und die Frühzeit der Quantenmechanik. In: Christian Kleint, Helmut Rechenberg und Gerald Wiemers (Hrsg.). Werner Heisenberg 1901—1976, S. 240–246. — Leipzig: Verlag der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig, 2005, S. 245.
34 Bloch Felix. Reminiszenzen an Werner Heisen-berg und die Frühzeit der Quantenmechanik. In: Christian Kleint, Helmut Rechenberg und Gerald Wiemers (Hrsg.). Werner Heisenberg 1901—1976, S. 240–246. — Leipzig: Verlag der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig, 2005, S. 245.
35 Sir Nevill Mott, Sir Rudolf Peierls. Werner Heisenberg. In: Christian Kleint, Helmut Rechenberg und Gerald Wiemers (Hrsg.). Werner Heisenberg 1901—1976, S. 247—251. — Leipzig: Verlag der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig, 2005, S. 248.
36 Sir Nevill Mott, Sir Rudolf Peierls. Werner Heisenberg. In: Christian Kleint, Helmut Rechenberg und Gerald Wiemers (Hrsg.). Werner Heisenberg 1901—1976, S. 247—251. — Leipzig: Verlag der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig, 2005, S. 248.
37 Там же.
38 Rechenberg Helmut. Werner Heisenberg — die Sprache der Atome. Gedruckt in zwei Bänder. — Berlin, Heidelberg: Springer-Verlag, 2010, S. 652.
3 Born Max. Mein Leben. Die Erinnerungen des Nobelpreisträgers. — München: Nymphenburger Verlagshandlung, 1975, S. 311—312.
40 Werner Heisenberg in Leipzig 1927—1942. Christian Kleint und Gerald Wiemers (Hrsg.). — Berlin: Akademie Verlag, 1993, S. 175.
41 Werner Heisenberg. Liebe Eltern! Briefe aus kritischer Zeit 1918 bis 1945. Hrsg. von A. M. Hirsch-Heisenberg. — München: Langer-Müller Verlag, 2003, S. 132—133.
42 Там же, S. 135.
43 Гейзенберг Вернер. Физика и философия. Часть и целое. — М.: Наука. Главная редакция физико-математической литературы, 1989, с. 227.
44 Rechenberg Helmut. Werner Heisenberg — die Sprache der Atome. Gedruckt in zwei Bänder. — Berlin, Heidelberg: Springer-Verlag, 2010, S. 660.
45 Там же, S. 660—661.
46 Гейзенберг Вернер. Физика и философия. Часть и целое. — М.: Наука. Главная редакция физико-математической литературы, 1989, с. 192.
47 Werner Heisenberg. Liebe Eltern! Briefe aus kritischer Zeit 1918 bis 1945. Hrsg. von A. M. Hirsch-Heisenberg. — München: Langer-Müller Verlag, 2003, S. 135.
48 Там же.
49 Гейзенберг Вернер. Физика и философия. Часть и целое. — М.: Наука. Главная редакция физико-математической литературы, 1989, с. 218.
50 Cassidy David. Werner Heisenberg. Leben und Werk. — Heidelberg, Berlin, Oxford: Spektrum Akademischer Verlag, 1995, S. 334.
51 Там же, S. 725, прим. 15.
52 Werner Heisenberg in Leipzig 1927—1942. Hrsg. von Christian Kleint und Gerald Wiemers. — Berlin: Akademie Verlag, 1993, S. 184.
53 Гейзенберг Вернер. Физика и философия. Часть и целое. — М.: Наука. Главная редакция физико-математической литературы, 1989, с. 239.
54 Peiyuan Zhou. Angenehme Erinnerungen an Werner Heisenberg. In: Christisn Kleint und Gerald Wiemers (Hrsg.). Werner Heisenberg in Leipzig 1927—1942, S. 120–122. — Berlin: Akademie Verlag, 1993, S. 121.
55 American Institute of Physics. Oral History Interviews. Felix Bloch Interviewed by Thomas S. Kuhn 14 May 1964. Location: Palo Alto, California. https://www.aip.org/history-programs/niels-bohr-library/oral-histories/4509.
56 Bloch Felix. Reminiszenzen an Werner Heisenberg und die Frühzeit der Quantenmechanik. In: Christian Kleint, Helmut Rechenberg und Gerald Wiemers. Werner Heisenberg 1901—1976, 240—246. — Leipzig: Verlag der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig, 2005, S. 245.
57 Cassidy David. Werner Heisenberg. Leben und Werk. — Heidelberg, Berlin, Oxford: Spektrum Akademischer Verlag, 1995, S. 335.
58 Hermann Armin. Die Jahrhundertwissenschaft. Werner Heisenberg und die Physik seiner Zeit. — Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1977, S. 101.
59 Pauli Wolfgang. Wissenschaftlicher Briefwechsel mit Bohr, Einstein, Heisenberg u. a. Band I: 1919—1929. Hrsg. v. Hermann Armin u. a. — Berlin, Heidelberg, New York, Tokyo: Springer Verlag, 1979, S. 497.
60 Там же, S. 517.
61 Гейзенберг Вернер. Физика и философия. Часть и целое. — М.: Наука. Главная редакция физико-математической литературы, 1989, с. 218.
62 Hermann Armin. Die Jahrhundertwissenschaft. Werner Heisenberg und die Physik seiner Zeit. — Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1977, S. 101.
