Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принёс и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии
прославил…
А. С. Пушкин. К Овидию
По иронии судьбы два великих поэта, жившие в разное время в разных государствах, отправленные в ссылку на задворки империй — один на север, другой на юг, — оказались практически в одном месте — на противоположных берегах Дуная.
Древнеримский поэт Публий Овидий Назон был выдворен из Рима в город Томы на западном берегу Понта Эвксинского (сейчас это г. Констанца, Румыния). Сосланный поэт не дождался прощения и умер вдали от Италии.
Спустя восемнадцать столетий другой поэт, «надежда нашей словесности», Александр Пушкин, в 1820 году сосланный в Бессарабию, оказался в краю, где, как он писал:
Ещё доныне тень Назона
Дунайских ищет берегов;
Она летит на сладкий зов
Питомцев муз и Аполлона,
И с нею часто при луне
Брожу вдоль берега крутого…
Ссылка Пушкина в Бессарабию, задуманная как бессрочная, длилась четыре года. И всё это время тень великого римлянина сопровождала изгнанника. Первой книгой, которой обзавёлся Пушкин по приезде в Кишинёв, стал томик Овидия.
Здесь, оживив тобой мечты
воображенья,
Я повторял твои, Овидий,
песнопенья…
Осенью 8 года поэт, любимец римлян, Овидий Назон должен был отправиться за пять морей, к несуществующей границе, в места, где невозможно было отыскать человека, говорившего или хотя бы понимавшего латынь или греческий язык. Ссыльному предстояло провести остаток дней в небольшом городке за ненадёжными стенами, на пустынном берегу, лишённом гавани, у замерзающего моря. Связь с Римом прерывалась почти полностью.
На свет Овидий Назон появился 20 марта 43 года до н. э. Знатное происхождение открывало дорогу в государственную службу. Однако страсть сочинять элегии победила. Известность пришла с первыми поэтическими опытами.
Сами собой слова слагались
в мерные строчки,
Что ни пытаюсь сказать —
всё получается стих.
Среди поэтов Овидий занял место в ряду с Вергилием и Горацием. В традициях своего времени он в стихотворной форме пересказывал легенды римской истории и эпизоды греческой мифологии. Однако наибольшую популярность ему принесли «Любовные элегии» («Аmores») и «Наука любви» (или «Искусство любви» — «Ars amatoria»). В звучных, легко запоминающихся стихах с юмором поэт давал советы, как лучше всего заводить новые знакомства, как завоевать любовь и сохранить привязанность.
За ним закрепилась репутация человека легкомысленного, поэзия которого шла вразрез с государственной политикой. В течение десятилетий Октавиан Август пытался оздоровить римское общество, возродить «добрые старые нравы». Он принял ряд законов об обязательном вступлении в брак, о льготах для женатых и о наказаниях за нарушение супружеской верности.
До поры Овидию всё сходило с рук. Случай сыграл с ним злую шутку — он оказался в ненужный момент в ненужном месте.
Случай — о нём говорить и опасно,
и долго — заставил
Взгляд мой свидетелем стать
гнусных и пагубных дел...
Чему он стал свидетелем — до сей поры осталось тайной. Все участники сохранили молчание. Опального поэта гражданства не лишили, имущество не конфисковали (так поступали с преступниками), семья — жена и дочь с внуками — продолжала жить в римском доме и владеть наследственными садами на берегу Тибра. У Овидия оставалась иллюзия, что прежняя жизнь может вернуться, если постараться умилостивить разгневанного Октавиана Августа.
В первых же посланиях, отправленных в Рим, Овидий описал место, в котором он оказался: далеко, холодно, опасно и голодно.
Я возле устьев живу семиструйного
Истра в изгнанье,
Дева аркадская здесь мучит
морозом меня.
От многочисленных орд язигов,
колхов и гетов
И метереев с трудом нас
защищает Дунай...
<...>
Здесь внезапной войны и в спокойное
время страшатся,
Не налегают на плуг, землю
не пашет никто.
За долгую военную карьеру Август побывал во всех римских провинциях. Место ссылки Овидия навещал дважды. Эта недавно присоединённая территория никакого интереса для Рима не представляла. Житница Римской империи находилась в другой части света — в Северной Африке, там и строились военные укрепления для защиты от кочевников пустыни. Граница по Дунаю не укреплялась, здесь не стояли войска, не посылали сюда ни таможенников, ни сборщиков податей. Возможно, Август потому и выбрал Причерноморье, что знал: здесь изгнаннику будет не сладко.
Изнеженный, ни к чему не приспособ-ленный, в преклонном возрасте, поэт оказался в совершенно непривычных для него условиях. Римских друзей, тех, что не отвернулись, Овидий понуждал использовать любую возможность замолвить за него слово перед Августом. Жену упрекал, что плохо печётся, чтобы вернуть его в Рим или куда-нибудь поближе, где тепло и растёт виноград.
В одном Овидий оставался верен себе — он сочинял элегии. Он писал их по дороге в ссылку, во время шторма, когда казалось, что утлое судёнышко вот-вот не выдержит; во время болезни, во время набегов кочевников. Жители сами защищали свой город. Овидий, единственный из горожан, не владел искусством стрельбы из лука. Опоясавшись мечом, он продолжал сочинять:
…хоть кругом оружье звенит,
облегчить я пытаюсь
Песней, какою могу, скорбную
участь мою...
Ожидаемого прощения он так и не получил. Новый император Тиберий, сменивший Октавиана, тоже оставался глух к мольбам изгнанника.
Чужая неуютная сторона стала для Овидия домом. «С просторною тогой расставшись», Овидий переоделся в штаны — гениальное изобретение диких кочевников; научился пользоваться естественным «холодильником»:
Сами собою стоят, сохраняя
объёмы кувшинов,
Вина: и пить их дают не по глотку,
а куском.
Здесь даже знакомые созвездия вызывали недоумение: они не опускались за горизонт, а двигались по кругу. Море и реки подо льдом казались чудом. «Трудно поверить!.. — ногой касался я твёрдого моря, не намокала стопа, тронув поверхность воды». Овидий освоил местные наречия и свободно общался с аборигенами. Его ожидало потрясение: из уст старика, местного жителя, он услышал легенду о необыкновенной дружбе Ореста и Пилада. Невероятно, но эти «геты, в шкуры одетые» хранили в памяти те же греческие мифы, переложением которых на латынь всю жизнь занимался сам Овидий. Поэт стал творить для новых слушателей на их родном языке.
Участь моя на меня обратила
вниманье народа,
Больше известности мне,
чем до изгнанья, дала.
В изгнании Овидий написал «Скорбные элегии» («Tristia») и четыре книги «Писем с Понта» («Ex Ponto»). Последней просьбой Овидия была мольба захоронить его прах в родной земле. Разрешения он не дождался.
Смерть Овидия совпала с завершением золотого века римской поэзии. Он стал последним поэтом августовской эпохи. А после распада империи исчез и язык, на котором он творил. Но неувядаемая слава сочинителя сохранилась. Теперь его читают в переводах. Томик Овидия, с которым Пушкин не расставался во всё время бессарабской ссылки, был французским переводом.
Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я…
А. С. Пушкин. К Овидию
Бессарабия — область между Чёрным морем и реками Прут, Днестр, Дунай — известна ещё со времён «отца истории» Геродота. Она входила в состав Готского государства, Молдавского княжества. В 1503 году турки захватили южную часть Бессарабии и удерживали её до 1812 года. По Бухарестскому мирному договору, завершившему успешную для России Русско-турецкую войну 1806—1812 годов, Бессарабия вошла в состав Российской империи. Поселение Кишинэу, получившее статус города и переименованное в Кишинёв, стало административным центром Бессарабской области. За время Русско-турецких войн Кишинэу неоднократно горел. В последний раз, в 1788 году, турки, отступая, сожгли его дотла. Пожарище застроилось глинобитными домами с камышовыми крышами, без чётко обозначенных кварталов и улиц. Несколько каменных домов возвышались над хаотичной застройкой.
Таким увидел Кишинёв российский император Александр I во время поездки по Бессарабии в апреле 1818 года.
Этот визит (правильнее сказать — впечатление от визита) косвенно повлиял на события апреля 1820 года, когда в Петербурге решалась судьба Пушкина. Небольшой городок вдали от культурных центров на малозаселённой территории показался государю подходящим местом для перевоспитания возмутителя спокойствия. Сам «возмутитель» лишался петербургского общества. На выбор места ссылки повлияло ещё одно обстоятельство: солнечная Бессарабия вместо Сибири стала уступкой общественности, обеспокоенной судьбой поэта.
«С соблюдением возможной благовидности» (служебный перевод) поэт отправлялся в политическую ссылку под негласный полицейский надзор. В подорожной, выданной в Петербурге, значилось: «Показатель сего, ведомства Государственной коллегии иностранных дел коллежский секретарь Александр Пушкин отправлен по надобностям службы к Главному попечителю колонистов Южного края России г. генерал-лейтенанту Инзову; посему для свободного проезда сей пашпорт из оной коллегии дан ему в Санкт-Петербурге мая 5 дня 1820 года».
Иван Никитич Инзов — генерал-лейтенант от инфантерии, участник русско-турецких, наполеоновских и других походов — соединял истинную храбрость с редким человеколюбием: «добрейшей души человек» — по отзывам его современников. Получив под свою опеку юное дарование, он стал для него ангелом-хранителем на всё время пребывания Пушкина под его началом. Рискуя собственным служебным положением, на запросы из Петербурга о поведении ссыльного поэта Инзов неизменно отвечал: «Г. Пушкин, состоящий при мне, ведёт себя изрядно».
В Екатеринославе, где произошла их встреча, Пушкин заболел. С разрешения Инзова, присоединившись к семейству генерала Н. Н. Раевского, он отправился для лечения на кавказские минеральные воды. Молодого поэта, любителя странствий, после семи лет казарменной жизни в лицее (лицеистов не отпускали домой даже на выходные дни) и двух лет городской петербургской жизни ожидало заманчивое почти полугодовое путешествие по Кавказу и Крыму. Только в сентябре Пушкин прибыл в Кишинёв, куда к этому времени переехал Инзов, занявший пост полномочного наместника Бессарабской области.
Кишинёв являл собой полутурецкий-полурусский город с населением немногим более 10 тысяч. Пушкин занял небольшой флигель при заезжей избе, недалеко от базара, вблизи речки Бык. (В этом строении, сохранившемся до наших дней, ныне располагается музей А. С. Пушкина.) Вскоре Инзов пригласил Пушкина переехать в каменный дом, который генерал снимал для себя. Дом стоял в отдалении на возвышенности среди пустырей и виноградников. Здесь хорошо работалось. Увлёкшись, сочинитель мог пропустить и завтрак и обед; он просил не отвлекать его, не присылать за ним прислугу с приглашением к столу. Обедал он у Инзова. Кроме того, генерал следил, чтобы жалованье приходило из Петербурга вовремя и его подопечный не испытывал безденежья.
По долгу службы Инзов давал Пушкину поручения: «Я занял его переводом на русский язык составленных по-французски молдавских законов». О результатах не спрашивал. Не обременённый службой, Пушкин мог сам распоряжаться собой. Это было кстати. Свежие впечатления от событий, происходящих вокруг, кавказские и крымские сюжеты переполняли поэта, просились на бумагу. О свободе, неожиданно обретённой в ссылке, о состоянии тишины и покоя в душе Пушкин пишет своему другу и наставнику Чаадаеву:
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду
размышлений.
Владею днём моим; с порядком
дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне.
Действительно, «у Инзова» (именно так впоследствии называл Пушкин три года кишинёвской жизни) поэт был свободен, как никогда прежде. Однако он оставался «невыездным». Более того, в ответ на просьбы о посещении столиц, где ждали родственники, друзья, где были сосредоточены его деловые (издательские) интересы, всегда следовал категорический отказ. Иллюзию свободы создавала возможность беспрепятственно путешествовать по огромной территории юга России. Он мог вдруг оказаться то в цыганском таборе, то в Каменке под Киевом — имении своих друзей, — то в Одессе, где лечился морскими ваннами. Знакомые штабные офицеры, отправляясь в служебные командировки, не упускали случая пригласить Пушкина в попутчики.
Из поездок поэт привозил записи по истории Молдавии; вёл дневник, где подробно записывал встречи и разговоры с интересовавшими его людьми. Дневник и записи не сохранились, Пушкин сам их уничтожил. «В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принуждён был сжечь сии записи (которые могли замешать многих и умножить число жертв). Не могу не сожалеть об их потере».
Парадокс: поэт, отправленный в ссылку в захолустье на задворки империи, оказался в центре назревающих политических событий. Через Кишинёв проходила сухопутная дорога в Турцию, пролегал путь русских войск на Балканы. Здесь, в условиях конспирации, готовилось греческое восстание, действовало Южное тайное общество, более радикальное, чем Северное, петербургское, которое так напугало Александра I. Сюда раньше, чем до Петербурга, доходили новости из охваченной волнениями Европы. Пушкин стал свидетелем и участником событий, совершавшихся на его глазах. Он вынашивал мысль о нелегальном переходе границы через реку Прут, чтобы участвовать в греческой революции. Известие о разгроме повстанцев перечеркнуло его планы.
Начались первые аресты военных — членов Южного тайного общества. И хотя среди арестованных находились близкие друзья Пушкина, ему самому удалось избежать участи заговорщиков — в списках организации его имя не значилось. Старшие товарищи (по возрасту и по жизненному опыту) оберегали поэта для творчества. К этому времени «южные» поэмы и стихотворения стали достоянием широкой читающей публики. Имя Пушкина сделалось известным всей России. На юге написаны первые главы романа «Евгений Онегин», поэмы «Кавказский пленник», «Вадим», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы», поэтические послания друзьям, чудесные лирические стихотворения.
Император Александр I умер внезапно в конце 1825 года. Его сменил Николай I. В Санкт-Петербурге, при личной встрече, Николай I объявил поэту, что назначает себя его цензором и с этого момента любая рукопись может быть опубликована только с его императорского соизволения. Более того, под страхом наказания запрещалось знакомить кого бы то ни было с рукописью, не прошедшей цензуру. Вот почему законченные произведения Пушкина неизданными лежали годами.
Такого не смогли придумать даже древнеримские императоры. Элегии ссыльного Овидия с ограничениями (переписанные произведения запрещалось размещать в публичных библиотеках) становились доступны читателям. «Скорбные элегии» и «Письма с Понта» люди читали при жизни автора.
Безымянная могила Овидия затеряна в придунайских степях. Пушкину представилась возможность побывать вблизи этих мест. Стихотворение «К Овидию», написанное по свежим впечатлениям, содержит в себе и сочувствие к трагической судьбе римского поэта, и лёгкое чувство иронии, и признательность «потомков поздних», которые будут читать и Овидия, и Пушкина.
Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе
превратной!),
Ты, с юных лет презрев волненье
жизни ратной,
Привыкнув розами венчать свои власы
И в неге провождать беспечные часы,
Ты будешь принуждён взложить
и шлем тяжелый,
И грозный меч хранить
близ лиры оробелой.
<...>
Суровый славянин, я слёз не проливал,
Но понимаю их...
Пушкин ещё в лицее, где получил классическое образование, читал Овидия. В пушкинских ранних стихах «младой Назон» присутствует как жизнелюбивый поэт, баловень судьбы, автор весёлых, фривольных стихов. В новых обстоятельствах, читая «Скорбные элегии» и полные отчаяния «Письма с Понта», Пушкин задумался о предназначении поэта, о том, как поэт должен распорядиться бесценным даром — талантом, что он оставляет «для новых поколений».
В «Евгении Онегине», в первом прижизненном издании, строфы с IX по XIV, посвящённые описанию «науки страсти нежной, которую воспел Назон», то есть «Ars amatoria» в пушкинском варианте, приведены полностью. В последующих изданиях половина строф заменена точками. Текст изъял сам автор. С большой уверенностью можно предположить, что к этому шагу Пушкина подтолкнул печальный жребий «страдальца» Назона.
В поэме «Цыганы» Пушкин вложил в уста старого цыгана рассказ о поэте-изгнаннике, не прощённом владыкой и умершем вдали от родины.
Меж нами есть одно преданье:
Царём когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудрёное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной —
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный —
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя...
В неназванном изгнаннике угадывается фигура Овидия. Обращаясь к поэту, слава о котором сохранилась на тысячелетия, Пушкин устами Алеко вопрошает:
Певец любви, певец богов,
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий?
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?
Поэтическую стезю как жизненный путь Пушкин выбрал очень рано. Ещё в стенах лицея, когда его однокашники, задумываясь о будущем, выбирали сюртук чиновника или армейский мундир, чтоб «красиво мёрзнуть на параде», Пушкин заявлял о себе: «…лира мой удел». Слава пришла к нему одновременно с юношескими стихами, как только они вышли за стены лицея. Прижизненное признание Пушкин принимал без трепета: раз есть талант — есть и почитатели. Его занимало другое:
Ах! ведает мой добрый гений,
Что предпочёл бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.
Уверенность в нетленности «своих творений» пришла к Пушкину в зрелом возрасте, на вершине его творчества. Возможно, тысячелетняя слава Овидия способствовала уверенности поэта, что его собственная — простирается в бесконечность.
Нет, весь я не умру — душа
в заветной лире
Мой прах переживёт
итленья убежит —
И славен буду я, доколь
в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
