ПРИКАЗ ПО МИНИСТЕРСТВУ
В 1855 году Морское ведомство России по инициативе великого князя Константина Николаевича - брата Николая I задумало и стало осуществлять акцию, вошедшую в историю русской культуры как литературная экспедиция.
В тот момент готовилась реформа русского флота и за основу рекрутирования решено было взять французский образец, то есть матросов предполагали набирать среди людей, которые с малых лет привыкли к жизни и занятиям на воде. В этой связи великий князь отдал приказ по министерству, исполнителем которого оказывался князь Д. А. Оболенский, директор комиссариатского департамента: "Прошу вас поискать между молодыми даровитыми литераторами (например, Писемский, Потехин и т. п.) лиц, которых мы могли бы командировать в Архангельск, Астрахань, Оренбург, на Волгу и главные озера наши для исследования быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством, и составления статей в "Морской сборник", не определяя этих лиц к нам на службу". Отчетами именитых литераторов об экспедиции предполагалось к тому же поддержать ведомственный журнал "Морской сборник".
За образец жанра признавались очерки И. А. Гончарова о плавании с адмиралом Е. В. Путятиным на фрегате "Паллада". Печатавшиеся в 50-е годы XIX века в "Морском сборнике" и вошедшие впоследствии в книгу "Фрегат "Паллада" "прекрасные статьи г. Гончарова" привлекли внимание общественности. Поэтому в каждую из вновь организуемых экспедиций предполагалось приглашать литераторов.
Один из участников экспедиций по России С. В. Максимов записал в воспоминаниях: "Все командированные на окраины получили подорожные по казенной надобности, оберегающие от неприятных случайностей в дороге. В них исследователи прописаны были в первый раз, что стоит на свете Русь, званием литераторов".
Великий князь упомянул в первую очередь писателей А. Ф. Писемского и А. А. Потехина по той причине, что знал их лично и присутствовал на чтениях в каюте фрегата "Рюрик" рассказа "Плотничья артель" А. Потехина и в зале Мраморного дворца драмы "Суд людской - не Божий" А. Писемского. Оба писателя уже успели зарекомендовать себя знатоками крестьянского быта и народного языка, а их литературное дарование не вызывало сомнений.
С другими намеченными к поездкам кандидатурами дело обстояло сложнее. П. В. Анненков - биограф и издатель А. С. Пушкина - отказался от приглашения, сославшись на занятость. Я. П. Полонский получил место в Петербурге и не захотел его оставить.
А. Н. Островский узнал о благом начинании великого князя мимоходом и "по изумительной случайности" от приятелей, сотрудничавших с ним в журнале "Москвитянин". Благодаря этому и состоялась его поездка, результатом которой стала публикация очерка "Путешествие по Волге от истоков до Нижнего Новгорода". Очерк состоял из четырех частей: "Тверь", "Весенний караван", "Село Городня", "Дорога к истокам Волги от Твери до Осташкова". В то время еще велись споры о местонахождении истока величайшей из рек Европы, и именно Алексею Николаевичу Островскому (о чем сейчас мало кто помнит) принадлежит подробное описание тех мест.
Кроме того, драматург получил обильную пищу для литературного творчества. Исследователи и мемуаристы неоднократно отмечали, что правдивым воссозданием обстановки Старой Руси - богомольной и разбойной, сытой и малохлебной - в поэтическом "Сне на Волге, или Воеводе" русская литература обязана волжским впечатлениям А. Н. Островского. Это же касается "Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского" - произведения, навеянного подробным знакомством с историей Углича. Торжок вдохновил драматурга на "Грозу", в Нижнем Новгороде его воображение захватил образ Минина ("Козьма Захарич Минин-Сухорук"). Случайная встреча на постоялом дворе по дороге из Осташкова в Ржев обнаружила себя в комедии "На бойком месте".
Успех первых экспедиций вдохновил организаторов на их продолжение. Начались командировки судов в дальние, заграничные морские плавания. Морское министерство расширило географию путешествий: на Амур, в Пирей, Грецию и Средиземное море. Это было вызвано внешнеполитической необходимостью. Как известно, коронация Александра II состоялась после подписания Парижского мирного договора 1856 года, которым завершилась разгромная для России Крымская война. Россия потеряла значительную часть своего международного влияния, вполне конкретные территории, и ей запрещалось иметь флот на Черном море. Стране предстояло справиться с внутренни ми проблемами и заново утвердиться в международном сообществе. Одним из способов напоминания о себе и о своем традиционном могуществе стали морские экспедиции. В них снова приглашались литераторы.
В экспедиции в Грецию на корвете "Баян" согласился участвовать Aп. H. Майков. Маршрут включал посещение группы легендарных островов в Эгейском море. Готовясь к плаванию, Майков изучал новогреческий язык. В Грецию корвет так и не попал, но русская поэзия приобрела цикл "Новогреческих песен" (переводы и подражания) Ап. Майкова и "Неаполитанский альбом (Мисс Мэри)". К сожалению, в примечаниях к изданиям Майкова очень скупо говорится о том, что эти произведения связаны с предприятием морского ведомства и "рескриптом" великого князя Константина Николаевича.
В 1859 году в кругосветное плавание на корвете "Рында" отправился И. И. Льховский, приятель И. А. Гончарова, талантливый, но малоизвестный литератор, успевший опубликовать до своей преждевременной смерти два очерка об этом путешествии: "Сан-Франциско" (1861) и "Сандвичевы острова" (1862). Тексты остались неведомы нашему читателю.
Как водится, эффектное начало проекта было испорчено его заключительной стадией - публикацией отчетов. Когда пришел черед представления статей в "Морской сборник", на сцену выступил морской ученый комитет как официальный издатель и главный оценщик поступающих в печать литературных и ученых работ. У военных чиновников имелись свои представления о форме отчетности и о работе с авторами. Безжалостной властной и самоуверенной рукой из текстов выбраковывались места, составлявшие их художественную ценность. Большая часть членов экспедиции принуждена была отдавать свои статьи в другие литературные органы. Однако и принятый материал оказался настолько живым и обширным, что редакция "Морского сборника" увеличила объем публикуемых книжек. Именно в эти годы (1858 и 1859) журнал выходил иногда дважды в месяц. Интерес к литературным отчетам возрастал, благодаря чему значительно увеличилась и подписка.
НЕИЗВЕСТНЫЙ ГРИГОРОВИЧ
Это была чисто ведомственная затея, однако благодаря таланту литераторов, принявших участие в экспедициях, их сочинения пополнили славные страницы русской литературы. В силу многих причин не все материалы дошли до сегодняшнего читателя. В числе забытых текстов оказалась и книга Д. В. Григоровича, который тоже принял предложение Морского ведомства и отправился в плавание на фрегате "Ретвизан" под командой барона В. Ф. Таубе по Средиземному морю.
Дмитрий Васильевич Григорович хорошо известен историкам словесности и широкому читателю как автор хрестоматийных очерков, рассказов и повестей "Петербургские шарманщики" (1844), "Деревня" (1846), "Антон Горемыка" (1847), "Гуттаперчевый мальчик" (1883). Его творчество традиционно связывают с поэтикой "натуральной школы". Современники видели в нем первого - по значимости -бытописателя крепостной Руси, гуманно, правдиво и ярко показавшего горькую жизнь мужика. Именно в этом, считали они, состоит неумирающее значение и смысл всей его деятельности. Но литература - не единственная сфера искусства, где проявился талант Григоровича, а горькая правда жизни - не единственная тема его творчества.
Еще в Инженерном училище, с которым связаны имена таких выдающихся деятелей русской культуры и науки, как Ф. М. Достоевский, физиолог И. М. Сеченов, художник К. А. Трутовский, воодушевленные, живые рассказы Д. Григоровича, пополняемые "яркими блестками остроумия", выделяли юношу из среды сверстников.
После окончания Инженерного училища Дмитрий Васильевич, и прежде посещавший занятия в Академии художеств, со всей горячностью предался занятиям живописью. "В то время вся Академия фанатически была увлечена Брюлловым; он сосредоточивал на себе все внимание", - писал Д. Григорович. Все студенты, от мала до велика, горели одним желанием: попасть в ученики к прославленному мэтру. Естественно, Григорович тоже находился от знаменитости "в экстазе". И как сам признавался, встречая его в коридорах, "замирал, руки мои холодели, язык прилипал к гортани". Но так получилось, что наставником Григоровича стал архитектор М. А. Тамаринский. Тем не менее увлечение творческой манерой блистательного мастера сказалось на многих работах начинающего художника. К ним относится автопортрет 1840-х годов.
В архиве сохранилось немало и других его работ: портреты членов семьи, виды имения Дулебино, которое располагалось в Тульской губернии. Там писатель провел немалую часть своей жизни и оставил зарисовки пейзажей, интерьера, чертежи дома, хозяйственных построек, программы домашних спектаклей. Он тщательно изучал работы западных художников - гравировальные доски Григоровичаповторяют классические сюжеты. Среди рисунков много сведенных на кальку орнаментов, виньеток для записных книжек, перерисовок из древнерусских книг. Есть также план реконструкции собора Святой Софии в Киеве - дань знаниям, приобретенным в Инженерном училище.
Получив солидное и разнопрофильное (техническое и художественное) образование, Д. Григорович придавал большое значение просвещению и эстетическому воспитанию, которое считал вопросом "широкого общественного значения" и не раз указывал на опыт в этом деле Англии и Франции. В путеводителе "Прогулка по Эрмитажу" (СПб., 1865) - это, кстати, первое описание замечательного музейного хранилища - он развивал свою мысль: "Эрмитаж со всеми заключающимися в нем сокровищами невольно приподымает чувство национальной гордости", "действует в пользу развития вкуса", "незаметно просвещает посетителя", так как "удовольствие, которое дает созерцание предметов художеств, зарождает в душе одно из лучших чувств - любовь к изящному и мало-помалу обращает в потребность высокиеэстетические наслаждения. Какие бы жертвы не приносило государство для обогащения своих музеев, оно никогда не останется в убытке; проценты его заключаются в тех часах мирного духовного и умственного наслаждения, которые оно может дать каждый день своим гражданам".
Увлеченный идеей "воспитания чувств", Григорович предложил программу, где перечислил меры, необходимые для достижения цели: умножение числа рисовальщиков, развитие "местного локального художества", учреждение музеев, создание специализированных программ и заведений, привлечение талантливых педагогов, развитие конкурсов и поощрительных наград, назначение денежных вознаграждений, внимание правительства, поддержка прессы и, наконец, престижность получаемого диплома, определяющего будущую карьеру.
Он не только рассуждал на эти темы, но и воплощал их на практике. Пример тому - деятельность в 1860-1880-х годах в Обществе поощрения художеств сначала в должности секретаря, затем директора. Благодаря его энергии часть намеченной программы удалось выполнить. Он организовал рисовальную школу, устроил художественный музей, мастерские, библиотеку, которые расположились в бывшем доме градоначальника Петербурга на Большой Морской.
Остроумие и наблюдательность Дмитрия Васильевича делали его интересным собеседником; "приятная наружность и естественные манеры" органично сочетались с "непритворной теплотой сердца", а воля (семейная черта) позволяла доводить начатое дело до конца. К этому стоит добавить блестящее знание французского языка, который был для него родным, а отсюда и французской культуры.
Дело в том, что мать и бабушка писателя - француженки-эмигрантки, а тетка (младшая сестра матери) - та самая Камилла Ле-Дантю, которая уехала в Сибирь за декабристом В. П. Ивашевым. Там она вышла замуж за своего избранника. Бабушка Григоровича, будучи уже в преклонных годах, добилась (что было делом непростым) разрешения на поездку к дочери, отправилась в Сибирь, пережила там смерть дочери и ее новорожденного ребенка, потом смерть зятя, осталась с тремя малолетними детьми (старшей Марии исполнилось 6 лет), добилась разрешения вернуться из Сибири и вывезти оттуда внуков - детей государственного преступника. Происходило это в начале 1840-х годов, еще в царствование Николая I, который считал декабристов своими личными врагами. Григорович был в курсе семейных дел и принимал в них живейшее участие.
Будучи уже известным литератором, Дмитрий Васильевич оказался в центре двух весьма знаменательных событий.
Первое из них - путешествие Александра Дюма-отца по России, "чичероне" которого он стал, обогатив впечатления знаменитого французского писателя подробными рассказами о жизни и творчестве А. С. Пушкина, А. И. Полежаева, Н. А. Некрасова, И. И. Лажечникова, И. И. Панаева (на его дачу близ Ораниенбаума Григорович привозил Дюма). Все эти сведения о состоянии дел в русской литературе и журналистике нашли отражение в знаменитой книге А. Дюма "Впечатления от поездки в Россию".
Второе событие - собственное плавание на корабле "Ретвизан", которое состоялось в 1858-1859 годах.
По технической оснащенности корабль не уступал лучшим судам иностранных морских держав. На "Ретвизане" все было сделано руками русских мастеров. А шведское название ("Ретвизан" - значит правосудие) напоминало о славной победе Петра: корабль с таким названием был пленен русскими. С тех пор имя "Ретвизан" сохранилось в нашем флоте.
Корабль покинул Кронштадт летом 1858 года и побывал во многих странах Европы. Плавание его стало сенсационным - он привлекал к себе внимание во всех портах, куда заходил. Число любопытствующих, посещавших корабль, в некоторых портах доходило до 2000. Среди посетителей "Ретвизана" - много представителей высшего света, определяющих общественное мнение, но, разумеется, на палубу поднимались и специалисты - капитаны и инженеры. Последние хорошо знали свое дело и не оставляли без внимания ничего в устройстве корабля: восхищались нововведениями и отмечали недостатки, вносили предложения по их устранению, делились собственным опытом. Отчеты о таких визитах печатал "Морской сборник".
Дмитрий Васильевич благодаря этому плаванию повидал Данию, Германию, Францию, Испанию, Италию. Корабль останавливался в Афинах, Иерусалиме, Палермо. Путевые заметки с описанием маршрута от Петербурга до Генуи писатель объединил в книгу "Корабль "Ретвизан". Год в Европе и на европейских морях". (Пребывание в Афинах, Иерусалиме, Палермо Д. Григорович, к сожалению, не описал.) Книга вышла в 1873 году. Но сначала очерки печатались в журналах "Морской сборник", "Современник", "Время". Записки переиздавались при жизни Григоровича, но в XX веке о них почти забыли: три неполные главы (I, IV и VI) в трехтомнике издательства "Художественная литература" (М., 1988) - вот, пожалуй, и все, что доступно современному читателю.
Между тем путевой дневник интересен помимо его художественного достоинства еще и потому, что дает историческое представление о местах, которые сейчас вошли в туристические маршруты.
Писатель дал "себе слово при начале плавания строго держаться правила описывать только то, что видели или что приводилось испытывать". Он внимательно и доброжелательно рисует быт людей, с которыми сводит его случай. Блестящий французский позволял свободно общаться с местным населением. Знание истории искусств наполнило книгу интереснейшими сведениями об архитектуре, живописи, декоративно-прикладном искусстве, а инженерная подготовка дала возможность заметить новшества в устройстве городов и сооружений, которые прошли бы мимо внимания человека несведущего.
Подробные пейзажные зарисовки, приведенные в записках, красочны, детально прорисованы, со светотенями и полутонами. Сразу чувствуется, что они принадлежат человеку, который сам владеет кистью. Жанровые сцены, как не раз отмечали критики, написаны живо и непринужденно.
Впрочем, об этом читатели могут судить сами по тем фрагментам, которые приводятся ниже. Очерк Д. В. Григоровича о Ницце взят из последней, VII главы книги "Корабль "Ретвизан". Впервые эти записки появились в "Морском сборнике" (1862, № 5).
НИЦЦА
Виллафранка. - Интересная соотечественница. - Ущелье Маньяно.
Перейдем прямо к той минуте, когда "Ретвизан", обдаваемый ливнем с головы до ног, начал входить в гавань Виллафранки, известную у древних географов под именем Portus Herculis. He знаю, насколько заслуживает вероятия и сколько может казаться интересным предание, будто бы гавань эта вырыта товарищами Геркулеса в память побед, одержанных ими над лигурийцами; знаю только, что древность ее происхождения ровно ничего не стоит перед ее живописностью.
Представьте себе круглый бассейн, окруженный со всех сторон высокими скалами и каменистыми, громадными уступами, которые как бы скатываются по бокам конусообразной горы, увенчанной облаками; последняя замыкает дно гавани, как задняя декорация в театре.
Пока мы все это рассматривали и "Ретвизан" становился на якорь, дождь как рукой сняло; хребты сизых туч потянулись в одну сторону; местами стало даже просвечивать, что заметно было не столько в небе, сколько в верхних скалах гор, которые то и дело открывали новые перспективы и подробности.
Не знаю наверное, способствовало ли тому улучшение погоды или личное усердие, подкрепляемое соображениями дипломатического свойства, только к нам не замедлил явиться секретарь нашего консула в Ницце. Сам консул был нездоров или в отсутствии, - не помню хорошенько.
- Господа, - сказал секретарь после обычных поздравлений и приветствий и после того, как предложены были им всевозможные услуги, в числе которых первую роль играли провизия и уголь, которыми он же торговал, как открылось впоследствии, - господа, я должен объявить вам - несмотря на все счастье вас видеть, вы, надо сказать, прибыли сюда в самую неблагоприятную минуту!
- Что же случилось?
- Случилось... случилось... не знаю, право, как бы выразиться поделикатнее...
- Вы нас пугаете....
- Нет, это до вас не касается, то есть лично не касается, хотя... вообще говоря...
- Но что такое, говорите, ради Бога...
- Случилось, что не далее как два дня назад, одну из наших соотечественниц посадили в тюрьму!
- Как так?
- Очень просто - за долги!
- За долги?
- Да; она задолжала в Ницце более шестидесяти тысяч франков; по всей вероятности, у нее прежде было довольно своих денег; иначе, согласитесь, ей не было бы возможности пустить пыль в глаза. Она появлялась на всех прогулках в блистательнейших экипажах, раз по пяти в день меняла великолепные туалеты; словом, с первых же дней убила роскошью богатейших английских леди; все это открыло ей огромный кредит в Ницце; она им воспользовалась и, таким образом, задолжала шестьдесят тысяч франков, которых заплатить не в состоянии; теперь только открылось, что у нее собственно нет никакого состояния; ее взяли и посадили в тюрьму без дальнейших церемоний... Просто срам! Поверите ли, совестно показаться на глаза иностранцам... В настоящую минуту в Ницце более двух тысяч иностранных семейств...
- Сколько же русских?
- Двести с чем-то.
- Ого! Мы, стало быть, чуть ли не в родном отечестве, если не считать этих великолепных гор и лимонных деревьев.
- Русские совсем почти здесь незаметны: они по большей части живут здесь очень скромно. Одна эта дама, можно сказать, обратила на себя общее внимание и притом с такой невыгодной стороны...
Приморские Альпы, которые поражают своим строгим, величавым характером от Виллафранки и далее до Монако, совершенно изменяют свой вид по мере того, как приближаешься к Ницце. Отвесные голые скалы, узкие темные ущелья, кремнистые кряжи, исполосован ные трещинами, - все постепенно сглаживается и уступает место почве, покрытой роскошной растительностью. От этого самые цвета скатов, окружающих Ниццу, получают особенную какую-то, бархатную нежность; глаза не перестают тешиться разнообразною гаммою красок, которых не в силах была бы передать даже живопись.
Можно сказать, не отступая на волос от правды, что вся прелесть Ниццы заключается в ее природе и климате. Город сам по себе не заслуживает, сравнительно, никакого внимания. Въезжая в старую часть города, которая стелется у подошвы горы, путешественник с удивлением встречает ряды законченных, однообразных домов; не только здесь нет признака чего-нибудь архитектурного, но даже живописного, вообще свойственного всякой старине; все носит печать чего-то мелкого, крайне мещанского. Старая часть города защищена крепостью; она показывает свои бастионы и зубчатые башни с высоты одинокой скалы, выступающей в море. Старый город разделяется от нового рекою или, вернее, потоком Пальон; это ничего больше, как широкое русло, усыпанное крупным серым булыжником, и без малейшего признака воды; весною, когда с гор устремляются потоки талого снега, русло до краев наполняется водою; в настоящее время Пальон служит убежищем прачек, которые устилают его дно простынями и наволочками нескольких тысяч иностранцев. Впрочем, и то сказать надо: шагах в пятидесяти от каменного моста, соединяющего старый город с новым, там, где Пальон поворачивает к морю, булыжник его звонко гремит от напора валов, а дальше, во всю ширину залива, красивыми линиями бегут на берег волны, закручиваясь голубыми, прозрачными волютами.
После обеда часть общества отправилась в театр. Театр Ниццы не представляет ничего особенного, если не считать, что, кроме денег за билет, надо еще платить особо какие-то двадцать четыре су для того, чтобы иметь право занять свое место.
На другой день мы отправились бродить по старому городу. Шаг за шагом прошли мы к тому месту, где оканчиваются последние дома набережной и где дорога, сделав крутой поворот от моря, приводит почти к подножию гор; до настоящей минуты они показывают над городом только свои верхушки. Трудно представить себе что-нибудь живописнее этих скатов, сбегающих уступами к морю и перерезанных поперек глубоким, извилистым ущельем, о котором я уже поминал несколько страниц выше.
Кончилось тем, однако ж, что мы совершенно сбились с пути.
Темнота, сгущаемая оливами, под которыми мы бродили, не позволяла рассматривать предметы в десяти шагах. Немного погодя мы очутились на небольшой возвышенной каменистой площадке, откуда открылось вдруг море; но это ни к чему не повело; вокруг все-таки громоздились горы, покрытые сплошным лесом олив. Мы решительно не знали уже, что делать с собою, когда неожиданно в стороне послышался лай, из кустов выпрыгнула белая собачонка, и в то же время увидели мы над обрывом к морю две мужские фигуры.
Нас окликнули по-итальянски, мы отозвались по-французски; нам возразили на этом языке, и мы так обрадовались этому обстоятельству, что рассказали нашу историю прежде еще, чем успели подойти к незнакомцам. Успокоенные насчет дороги самым приветливым, радушным образом (оба тотчас же вызвались проводить нас до Ниццы), мы весьма естественно выразили желание узнать, кому обязаны такой услугой.
То были владельцы нескольких десятин оливковых плантаций и дома, который находился шагах в ста; они сверх того торговали каменным углем и вышли именно сюда в этот вечер, чтобы посмотреть, не увидят ли своего корабля, которого давно ждали из Англии; каждому было лет под сорок. Оба довольно изрядно говорили по-французски.
Они пригласили нас войти в дом, чтобы отдохнуть, обогреться и подождать восхода месяца; через полчаса он должен был показаться. Вскоре увидели мы перед собою белые стены дома, полузаслоненного деревьями; нас ввели в темные сени, оттуда в просторную комнату, выбеленную мелом, и с полом, выстланным кирпичом; комната, очень просто, но чисто меблированная, ярко освещалась широким пламенем камина с навесом, упиравшимся в потолок; перед огнем, на низенькой скамейке, сидела девушка лет шестнадцати, державшая в руках совершенно голенького годовогоребенка, который весело вскрикивал, подпрыгивая на ее коленях; девушка так была хороша собою и вообще вся эта группа так поражала неожиданно своею грацией, что мы первую минуту оставались, как бы пригвожденные к порогу.
- Позвольте вам рекомендовать мою дочь! - сказал один из мужчин, который показался нам помоложе; впрочем, оба так были похожи друг на друга, что мы приняли их за родных братьев.
Мы не могли утерпеть, чтобы не выразить ему нашего удивления, возбужденного красотою его дочери.
- Это до меня теперь почти уже не касается, - возразил, смеясь, отец. - Такие похвалы должны быть приятны моему зятю, - добавил он, указывая на соседа.
- Как? но вы оба почти одних лет! - воскликнули мы в один голос. - Мы приняли вас за двух братьев...
- Нет, это мой тесть, это моя жена, a bambino - сынишка! - сказал второй господин, поглядывая на хорошенькую женщину, которая весело нам улыбалась, играя с ребенком.
- Сколько же лет вашей жене?
- Зимою минуло шестнадцать.
- Как?
- Вы верно удивитесь еще больше, когда узнаете, что этот bambino - мой третий ребенок.
- Сколько же лет было вашей супруге, когда вы на ней женились?
- Двенадцать лет; мы уже четыре года как женаты.
Я знал, что в Сицилии и Испании, где женщины созревают несколькими годами раньше, чем на Севере, такие браки не диковинка, особенно в простом классе; но никак не думал я встретить в Пьемонте те же случаи преждевременного развития, физического только, конечно; потом узнали мы, что такие браки и здесь очень обыкновенны.
К сожалению, милая наша хозяйка слова не говорила по-французски; любезность ее ограничивалась добрыми улыбками и приготовлением для нас лимонада.
Снабдив амфитрионов нашими адресами, мы оставили дом и вскоре выведены были на широкую дорогу, спускавшуюся под гору. Мы теперь ни в каком случае уже не могли сбиться с пути; несмотря на то, обязательные хозяева не хотели расстаться с нами прежде, чем в глубине открылась Ницца, изгибавшаяся белым полукругом по берегу залива, высеребренного полным месяцем.
До Ниццы осталось добрых полчаса ходьбы.
Передать вам не могу то сладостное впечатление, под влиянием которого совершили мы окончание нашей прогулки.
