Прекрасное должно быть величаво.
В серии "Жизнь замечательных людей" в издательстве "Молодая гвардия" к 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина вышел двухтомник Ариадны Тырковой-Вильямс. Читатели России хотя и с опозданием, но все же получили возможность прочесть замечательную работу. Автор книги "Жизнь Пушкина", Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс (1869-1962), более сорока лет провела вдали от России. Неудивительно, что ее книга, первый том которой вышел в свет в Париже в 1929 году, а второй - там же почти двадцать лет спустя, оставалась неизвестной в нашей стране. А между тем это, пожалуй, наиболее полная и обстоятельная биография великого поэта. Ее отличают доскональное знание материала, замечательный русский язык и, главное, огромная любовь к герою, любовь, которую автор передает своим читателям. Двухтомник награжден дипломом Международной книжной выставки, состоявшейся весной 1998 года в Москве. Предлагаем вниманию главу из книги (в авторской орфографии).
Из предисловия Олега Михайлова к двухтомнику "Жизнь Пушкина"
Ариадна Владимировна прожила большую, полную драматических поворотов, исканий, увлечений жизнь. Самыми близкими ее гимназическими подругами были Вера Черткова, дочь обер-егермейстера, который смолоду увлекался идеями Герцена и тайно привозил "Колокол", Лида Давыдова, вышедшая впоследствии замуж за одного из первых русских марксистов М. И. Туган-Барановского, и Надежда Крупская, будущая жена В. И. Ленина. Из чего нетрудно представить, каких убеждений придерживалась в молодости Дина Тыркова. Под псевдонимом А. Вергежский она начала сотрудничать в провинциальной прессе. Ее фельетоны, обзоры, рецензии, рассказы привлекли внимание читателей. Все, что протестовало, звало к несогласию, к борьбе с "верхами", находило в душе Ариадны самый горячий отклик. На литературных ужинах, в кухмистерской, на углу Николаевской и Кузнечного переулка, гремели речи всегда с политическим подтекстом. Там Ариадна Тыркова встречала Горького, Арцыбашева, Леонида Андреева, Брюсова, и здесь она впервые сама выступила публично, а вскоре от слов перешла к делу: приняла активное участие в организации "Союза освобождения".
В эмиграции, где она оказалась после тюремного заключения, Ариадна поселилась неподалеку от П. Б. Струве - основателя русского марксизма, который разошелся во взглядах с В. И. Лениным. Полтора года, прожитые Тырковой в эмиграции бок о бок со Струве, научили ее многому ("Это был первый курс политических наук. Второй я прослушала в Центральном комитете кадетской партии, когда стала его членом", - вспоминала она).
После провозглашения конституции 17 октября она возвращается в Россиию, где принимает деятельное участие в работе кадетской партии. После февральской революции 1917 года ее избрали гласным в Петроградскую городскую Думу. К этой поре начинается ее отрезвление, отход от либеральных иллюзий, и она использует любую промашку своих левых противников, которые побаиваются ее колкого языка. Вплоть до 1917 года Тыркова оставалась единственной женщиной в высшем органе партии конституционных демократов, что дало повод в правых кругах пустить злую остроту: "В кадетской партии только один настоящий мужчина, и тот - женщина".
Неудивительно, что после прихода к власти большевиков Ариадна Владимировна вместе со своим мужем Гарольдом Вильямсом в марте 1918 года выехала в Англию, где она принимается активно помогать русским эмигрантам. Философ и религиозный деятель С. Булгаков писал: "Приезжая в Лондон, мы, русские, знали, что у нас есть дом..."
В Англии, где жили потомки Пушкина, Ариадна Тыркова-Вильямс познакомилась с семейными архивами. В изгнании, вдали от России, писатели-эмигранты, кажется, острее ощутили, что значит для всех русских людей Пушкин. В атмосфере любви, семейного тепла и одновременно кипучей гражданской активности Ариадна Владимировна начала работу над книгой "Жизнь Пушкина". В автобиографическом наброске 1959 года она признавалась: "Счастливейшими днями моей жизни были те десять лет, которые я провела в "обществе Пушкина".
Книга стала венцом творчества, делом всей жизни этой незаурядной женщины. Народную книгу о Пушкине удалось написать не поэту-книжнику или ученому-библиографу, но просто мудрой русской женщине, которая не чуралась учиться русскому языку у "новгородских баб" (как Пушкин - у московских просвирен).
"Веселое имя Пушкин" - сказал Блок. Веселый талант Тырковой-Вильямс позволяет ей как бы интимно приблизить к читателю, без вульгаризации и дешевой сенсационности, глубинное содержание личности и творчества Пушкина. Добавим: и этим выразить себя, свои сокровенные начала.
Так в музыкально точной формуле определил Пушкин вечную обособленность художника. В этих двух строчках, написанных в деревне в 1825 году, есть, быть может, предчувствие суеты, которая год спустя захватила его. В течение трех лет - 1827-1829 годов - он писал мало. По-прежнему Пушкин был недосягаемым мастером русского слова, но служил ему урывками. Написал только одну большую поэму. Зато это была "Полтава".
За шесть лет ссылки Пушкина жизнь в России резко переменилась. Конечно, только на тех верхах, к которым поэт принадлежал, а не в глубине. Дней Александровых прекрасное начало отошло в прошлое. Общенародная юношеская легкость, всероссийское "все можем", которое так ясно слышится в письмах и воспоминаниях Александровской эпохи, даже в таких официальных исторических работах, как многотомный труд Михайловского-Данилевского о походах Александра I, весь этот великодержавный размах, так гениально отразившийся в солнечной, торжественной поэзии Пушкина, - все это сжалось. Кончились праздники, пришли будни, праздничные огни потухли.
Из многолетних европейских войн Россия вышла победительницей. Потускнение жизни не было вызвано внешним поражением. Оно было следствием длившегося только несколько часов сражения на Сенатской площади, из которого никто не вышел победителем. Правда, заговорщики были разбиты, зато доверие между властью и думающими людьми было глубоко, надолго поколеблено. Еще Екатерина в своем наставлении наследникам писала: "Всегда государь виноват, если подданные против него огорчены". Это огорчение оставило глубокие раны.
Внешне жизнь при Николае стала наряднее, благообразнее. Россия потихоньку начала богатеть. Но развеялось горение мечты, которой жило Пушкинское поколение. Пушкин, при всей своей простоте, был поэт пафоса, поэт больших мыслей и больших чувств. После 14 декабря для этого пафоса надо было найти новое применение, иное направление и содержание. После двух лет полусвободы он досадливо из Петербурга писал П. А. Осиповой:
"Признаюсь, наше житье довольно глупое, и я горю желанием так или иначе его переменить. Не знаю, приеду ли я в Михайловское. Хотелось бы. Признаюсь, шум и суета Петербурга мне становятся совершенно чужды. Я все это очень нетерпеливо переношу. Мне нравится ваш прекрасный сад и милые берега Сороти" (24 января 1828 г.).
Опять, как в Кишиневе, заглядывал он в черные провалы небытия. Но уже отшумели бури юношеского отрицания. Какие-то смягчающие веяния прошли в Михайлов-ском через его сердце. Как это произошло, мы не знаем. Пушкин на своем поэтическом языке, на котором он не боялся быть откровенным, говорит о своей внутренней жизни в Михайловском - "здесь меня таинственным щитом Святое Провиденье осенило". Значит, пережил он там какой-то просветляющий духовный опыт. После Михайловского в его стихах нет кощунства, в них порой слышится смущенное благоговение перед Непостижимым.
Мировая поэзия есть сознательное, или бессознательное, отражение того, как поэт воспринимает космос, весь космос, от травы под ногами до далекой звезды, от неприятностей денежных до блеска в глазах возлюбленной. Диапазон творчества определяется тем, какую долю космоса может он вместить, как звезда уживается с деньгами, "Граф Нулин" с "Годуновым". А также способностью художника овладеть отрезком жизни, превратить, подчинить его себе, провести через свое вдохновенье или через свою мозговую лабораторию дела человеческие, малые и большие. Пушкин в эти, для его творчества менее обильные годы, нашел новые отрезки, затронул новые мотивы. Вдохновение хотя и редко, но приходило к нему, не считаясь с внешней обстановкой.
Летом 1827 года в беспорядочном, холостяцком номере трактира Демута, где день и ночь толкались около него офицеры, поэты, бездельники, поклонники, картежники, иногда шулера, Пушкин написал "Три ключа":
В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа:
Ключ юности - ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит,
Последний ключ - холодный ключ забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит.
(1827)
В этих восьми строках отрешенная от мира мудрость, тихое сердечное просветление, величавое признание, что все суета сует. В печать Пушкин "Три ключа" не отдавал. Не потому ли, что в них отразилось настроение, которым он ни с кем не хотел делиться?
К этим же годам относятся покаянные стихотворения, в которых есть какой-то библейский оттенок. Среди них незаконченный отрывок, позже озаглавленный "Воспоминания в Царском Селе". Поэт сравнивает себя с блудным сыном:
...Так отрок Библии, безумный расточитель,
Точно отчаявшись разгадать смысл жизни, Пушкин написал:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
(26 мая 1828 г.)
Этот цикл заканчивается "Стансами". Они написаны после освежительной, радостной, бодрой поездки в Эрзерум. В них новая отрешенность, почти мусульманское отрицание волевой жизни:
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных, -
Я предаюсь моим мечтам.
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды -
И чей-нибудь уж близок час...
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев, наконец, родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.
В пылу восторгов скоротечных,
В бесплодном вихре суеты,
О, много расточил сокровищ я сердечных
За недоступные мечты...
И долго я блуждал, и часто, утомленный,
Раскаяньем горя, предчувствуя беды...
Я думал о тебе, приют благословенный,
Воображал сии сады...
(1829)
За год перед тем написал он "Воспоминание", которое даже исследователи, склонные умалять автобиографи ческое значение стихов Пушкина, вынуждены признать за исповедь:
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят, в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
(19 мая 1828 г.)
Пушкин напечатал только эту первую строфу. Вторую, где еще с большей
печалью говорит он об утратах, разочарованиях и заблуждениях юности, он
хранил для себя, может быть, из того же целомудренного чувства, которое
иногда заставляло его в стихах менять, затушевывать любовные признания:
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, в бедности, в гонении, в степях
Мои утраченные годы!
Я слышу вновь друзей предательский привет,
На играх Вакха и Киприды,
И сердцу вновь наносит хладный свет
Неотразимые обиды...
И нет отрады мне - и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые - два данные судьбой
Мне Ангела во дни былые!
Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
И стерегут... и мстят мне оба.
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах вечности и гроба...
О ком он думал? Что это, символическое видение или воспоминание о женщинах, когда-то любимых?
В "Стансах" нет ни возмущения, ни бунта, ни укора. Спокойное признание хрупкости нашей жизни разрешается примирительным аккордом:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Под "Стансами" стоит пометка - 1829 г. 26 декабря, 3 ч. 5. Так подробно Пушкин датировал стихи, которым почему-либо придавал особое значение. Так пометил он каждую главу "Полтавы".
Пушкин писал по поводу потерявшихся записок Байрона:
"И слава Богу, что потерялись. Толпе не к чему знать слабости гения, не к чему радоваться тому, что он может быть так же ничтожен, как и она. Врете, подлецы! Он и мал, и мерзок не так, как вы, иначе".
Эту инакость, эту обособленность свою от толпы он стал особенно определенно чувствовать, вернувшись из ссылки. Яснее ощутил, что поэт не только избранник, но и слуга, жертва своего дара. После нескольких месяцев жизни в Москве, жизни, полной успехов и утех, Пушкин, "почуяв рифмы", сбежал в Михайловское и там написал:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира,
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
(15 августа 1827 г.)
"Пророк" (1826), "Поэт", "Чернь" (1828) и "Поэту" (1830) составляют особый цикл, где с Пушкинской точностью очерчена сущность вдохновения, дан кодекс эстетики, ясный, живой, несравненно более убедительный, чем длинные трактаты по искусству.
Пророк в поисках Бога бежит в пустыню. В противоположность ему поэт как будто ничего не ищет, поддается мелким соблазнам жизни. И вдруг, как удар молнии, налетает священный момент преображения, чуда, и поэт переживает то же, что и пророк, родственный трепет охватывает этих избранников святого духа. От прикоснове ния ангельской десницы глаза пустынника открываются, "как у испуганной орлицы". И поэт, как "пробудивший ся орел". Его трепет, его смятение родственны священному ужасу пророка.
И. С. Тургенев говорил, что пушкинское определение - смятение - замечательно верно передает состояние души художника в момент творчества.
Год спустя после того, как был написан "Поэт", Пушкин написал "Чернь", диалог между толпой и поэтом, своеобразное продолжение "Разговора между книгопродавцем и поэтом". У толпы нет лукавой сметки и льстивости книгопродавца. Толпа тупа, требовательна. На ее дерзкие речи поэт отвечает не менее дерзкими обличениями:
Молчи, бессмысленный народ,
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий,
Ты червь земли, не сын небес,
Тебе бы пользы все - на вес,
Кумир ты ценишь Бельведерский...
Чернь упрямо предъявляет свои права:
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй,
Сердца собратьев исправляй...
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.
Ответ поэта звучит олимпийской надменностью:
Подите прочь - какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело,
Не оживит вас лиры глас...
................................................................
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
(1828)
Эти стихи в первый раз Пушкин прочитал у Зинаиды Волконской. В тот вечер он был замкнут и молчалив. Ему не хотелось читать. Но хозяйка настаивала. Он усмехнулся и прочел "Чернь", чем вызвал в салоне родовитой любительницы искусства смущение. Слушателям подумалось, не их ли он бичует? Не о светской ли черни говорит? На самом деле Пушкин был аристократ духа, а не класса, он не считал чернью ни бывшую крепостную Арину Родионовну, ни князя Вяземского, но многих своих знакомцев, титулованных и не титулованных, чернью считал.
Этот цикл замыкается сонетом, который Пушкин сначала выразительно назвал "Награда", потом напечатал под названием "Поэту":
Поэт! не дорожи любовию народной,
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
(1 июля 1830 г.)
Он был женихом Таши Гончаровой, когда писал этот сонет. Но сколько величавой, орлиной печали в этих простых словах - ты царь: живи один. В них обреченность великого таланта. Как трагически звучат они в устах общительного поэта, с его веселой кровью, с его неослабевающей потребностью острить, шутить, играть, любить.
Пушкин подчинил себе все темы, все виды поэзии. Лирик, эпиграмматист, драматург, рассказчик, юморист, романист, сказочник, песенник - он все мог. Такие поэты не укладываются в рамки литературных категорий. Они их создают, шутя, на ходу, перестраивают и разбрасывают теоретические перегородки. Но если под лирикой понимать умение передавать, изображать чувства и страсти, свои и чужие, то Пушкин прежде всего великий лирик. Он говорил, что драматургом можно быть до 70 лет и позже, а лирическим поэтом только до 35 лет, но сам сохранил свой лирический дар до конца жизни. Правда, что ему, как Рафаэлю, было только 37 лет, когда он умер. Последние семь лет он писал больше прозой, поэтических произведений было все меньше, но, отражая изменения, происходившие в душе самого Пушкина, они становились все разнообразнее и совершеннее, все богаче, чище, глубже.
В Пушкине слишком долго видели главным образом сочинителя возмутительных политических стихов и любовных песен. Отчасти это было верно. Его первые четыре длинные поэмы посвящены любви. В них, как в "Евгении Онегине", как в позднейших прозаических рассказах, героиням отводится более благородная роль, женским чувствам придается больше глубины. А в любовной лирике Пушкин рисует все оттенки, всю красоту мужского чувства, ветреного, грустного, ревнивого, робкого, нежного, страстного до бесстыдства, восторженного до экстаза, то тоскующего, то насыщенного гордостью обладания. В его любовных песнях горит огонь, слышится биение горячей, влюбчивой крови. Это художественное преображение его собственного многообразного сердечного опыта. Это автобиография, прошедшая сквозь магический кристалл, переложен ная на все богатства напевов и мелодий. Сколько русских поколений находили в стихах Пушкина выражение для своих чувств, одухотворенных его гением.
В "Каменном госте", описывая власть музыки, он говорит:
...Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает,
Но и любовь мелодия...
Все же любовь была только одним из мотивов его поэзии. В восемнадцать лет он написал "Вольность", где ясность мысли, сила политического пафоса, точность исторического описания сплетаются с могучим музыкальным ритмом. В посланиях и одах нередко является он летописцем - "Вещий Олег", "Вельможе", "Овидий", "Моя родословная". Принявшись за прозу, он начал с исторической повести - "Арап Петра Великого".
Петр уже давно его занимал, давно вытеснил из его воображения Наполеона. Первая запись о Петре в кишиневской тетради:
"Петр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения" (1822).
Мысль написать историю Петра давно занимала Пушкина, но он подходил к ней постепенно. Собирать в архивах материалы о Петре начал он, с особого царского разрешения, только в конце 1831 года, после женитьбы. Но еще до этого два раза писал он Петра. Первый великолепный эскиз, набросанный летом 1827 года в Михайловском, "Арап Петра Великого", почему-то остался неконченным. Осенью следующего года Пушкин вернулся к Петру и написал "Полтаву".
Это единственная большая поэма, которую Пушкин целиком, с начала до конца, с редкой даже для него стремительностью, написал в Петербурге. Сначала слова его не слушались. Он никак не мог справиться с описанием Марии, в которой есть несомненное сходство с Марией Раевской. Даже взял ее имя. На самом деле дочь Кочубея звали Матреной. Пушкин, описывая красоту молодой девушки, добивался простоты народного рассказа. Он менял, вычеркивал, искал настоящих слов, волновался, был оглушен хлынувшим вдохновением. Был в смятении. Наконец потерял терпение и отошел от "Полтавы", потребовал к ответу свою давнюю подругу:
Рифма, звучная подруга
Вдохновенного досуга,
Вдохновенного труда...
Ты умолкла, онемела;
Ах, ужель ты улетела,
Изменила навсегда?
В прежни дни твой милый лепет
Усмирял сердечный трепет,
Усыплял мою печаль!
Ты ласкалась, ты манила
И от мира уводила
В очарованную даль!
Ты, бывало, мне внимала,
За мечтой моей бежала,
Как послушное дитя...
...Сколько раз повиновался
Резвым прихотям твоим;
Как любовник добродушный,
Снисходительно послушный,
Был я мучим и любим...
(1828)
Рифмы отозвались на призыв своего верного любовника, хлынули толпой, не оставили его в покое, пока он не кончил "Полтаву".
Над "Годуновым" Пушкин работал год в деревне, без помех, без отвлечений. "Полтаву" он писал в шумной гостинице, где по-прежнему вокруг него толпились друзья и знакомцы, и закончил ее в три недели.
Первая песнь - 500 строк - была кончена 3 октября 1828 года. Вторая - 580 строк - 9 октября. Третья - 482 строки - 16 октября. Стихи одолевали его, как бред. Он рассказывал Юзефовичу, офицеру, с которым через год встретился под Эрзерумом, что, когда он писал "Полтаву", стихи, как в юности в Лицее, грезились ему даже во сне. Он вскакивал с постели и впотьмах записывал их. Днем писал почти без остановки. Торопливо обедал в одном из соседних трактиров. Но стихи его и там настигали. Он записывал их прозой, потом шла отделка.
"Я видел у него черновые листы, - писал Юзефович, - до того измаранные, что в них ничего нельзя было разобрать, над зачеркнутыми строчками было несколько рядов зачеркнутых же строчек, так что на бумаге не оставалось ни одного чистого места. Однако, несмотря на такую работу, он кончил "Полтаву", помнится, в три недели".
Сохранившиеся черновики "Полтавы" подтверждают точность этого рассказа. Поправки Пушкин обычно делал позже. В "Египетских ночах" Пушкин рассказал, как налетает на поэта вдохновенная одержимость, как находит на него "эта дрянь".
"Приятель мой уверял, что он только тогда и знал истинное счастье. Остальное время года он гулял" (1835).
Именно эти прогульные полосы даже люди, близкие Пушкину по духу и ремеслу, больше замечали, чем его страдную пору. Осенью 1828 года, когда Пушкин был одержим "Полтавой", Вяземский из своего барственного Остафьева, где он весело бездельничал, ухаживая за хорошенькими соседками и посвящая им нежные стихи, дружески корил Пушкина за беспутство, за карточную игру, за то, что вьется около медной Венеры, а главное, за лень. Всем этим Пушкин был грешен. За Аграфеной Завадовской ухаживал. В карты играл безудержно, неосторожно и много проигрывал. Не тогда, когда писал "Полтаву", а раньше. Но на полях рукописи "Полтавы", против описания любви казака к Марии отмечены следы игры - его карточные долги:
1800 Гол. (Голицыну)
500
850
Свалилась на него тогда еще напасть худшая, чем карточные долги; правительство затеяло дело о "Гаврилиаде". Но когда среди всех забот, беспорядочных страстей и тревог раздался таинственный призыв, в ответ ему встрепенулась душа поэта и зазвучал кованный стих Пушкина.
В "Полтаве" нет и следа мягкой чувствительности первых поэм. Это мужественное, вылитое из бронзы произведение. "Полтава" так насыщена историческими мыслями и характеристиками, что нужно все колдовство Пушкинской музыки, чтобы поэма не производила впечатление странички из исторического исследования.
Из полутора тысяч строк только сто с чем-то посвящены Петру, но Царь витает над поэмой, как Медный Всадник над Петербургом. Великий, искусный мастер, Пушкин так построил поэму, что размах историчес кой борьбы не заслоняет характеров: колоссальная фигура Царя не мешает читателю с волнением следить за судьбой и других героев, за тайными происками Мазепы, за повестью его любви к Марии. В борьбу сильных, властных людей Пушкин ввел молчаливую влюбленность к Марии молодого казака. Его робкая любовь к дочери Кочубея напоминает любовь самого Пушкина к другой Марии, к Раевской-Волконской.
Петр появляется только в третьей песне, в описании Полтавского боя. С первого же стиха от него веет грозной силой, которая порой наводила такой ужас на современников:
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен.
Он весь как Божия гроза.
С необычайной простотой, силой, краткостью, без объяснений и рассуждений, Пушкин тут же, в грохоте и движении боя, дает почувствовать в могучем всаднике, в его свыше вдохновенном голосе воплощение великой державы:
И он промчался пред полками,
Могущ и радостен, как бой,
....................................................................
За ним вослед неслись толпой
Сии птенцы гнезда Петрова -
В пременах жребия земного,
В трудах державства и войны
Его товарищи, сыны...
"Полтава" не до конца исчерпала поднявшуюся в душе Пушкина волну вдохновения. Сразу от поэмы он перешел к "Онегину" и закончил к началу ноября седьмую главу, черновик которой уже два года таскал с собой в чемодане. 9 ноября написал он "Анчар" и, наконец, оглянувшись на эти недели стремительного творчества, провел резкую черту между собой и толпой - написал "Чернь". Плодовитая в тот год выдалась у него осень, хотя и провел он ее в Петербурге. "Полтава" была напечатана через несколько месяцев после того, как была написана, но оценили, поняли эту гениальную вещь только десятилетия спустя.
