Как Вы все знаете, попы с характернойц для них всех "правдивостью" заявляют что якобы все хоть сколько-нибудь известные ученые были-де верующими. Ниже я привожу отрывок из воспоминаний Мечникова, где наглядно видно каким способом и на какой основе церквяки сочиняют свои побасенки
"Химия и жизнь" №12 за 1977год, стр. 40 «Пастер и Мечников»
И.И.Мечников «Воспоминания о последних годах жизни Пастера»
...Новое мозговое кровоизлияние усилило параличное состояние и уложило его в постель, с которой он более уже не поднимался. Будучи долгое время подвержен хроническому воспалению почек (у него постоянно находился, хотя и не в большом количестве, белок в моче), Пастер скончался в припадке уремии, окруженный всеми родными и близкими. Когда накануне смерти ему предложили немного молока, он с трудом ответил, что не в силах выпить его. Коматозное состояние продолжалось не менее суток В это время к нему привели знакомого ему монаха. На вопрос последнего: «Страдаете ли вы?» Пастер ответил: «Да». Это все, чего от него мог добиться служитель церкви.
Из этого маловажного события составили целую историю о том, что .Пастер перед смертью пожелал 'Причаститься и исповедоваться, что он скончался в лоне католической церкви и .многое другое в таком же роде. Рассказ об этом подогрел укоренившееся во многих умах убеждение, что Пастер всю жизнь был ревностным католиком, чуть не религиозным фанатиком. В действительности он избегал разговоров на религиозные темы н всегда обнаруживал чрезвычайную терпимость. Когда при мне ему случалось заговорить о религии, то он всегда отделывался самыми общими фразами на тему о бесконечности и о том, что наука еще не в состоянии решить множества самых важных вопросов.
Упрек Пастеру в том, что свои исследования с целью разрушить веру в существование произвольного зарождения и доказать, что брожение составляет результат жизнедеятельности микробов, он предпринял ради противодействия материализму, неоснователен. Пастер много раз настаивал на том, что в научную работу никогда не следует вводить религиозных мотивов, и сам строго держался этого правила. Предвзятая мысль ого о несуществовании при условиях действительности произвольного зарождения была подсказана ему тем, что для возбуждения брожения в бесплодной питательной среде се необходимо было засевать некоторым 'количеством живого бродила. Без последнего среда никогда самостоятельно не изменялась. Соотношение брожения с наличностью живых микробов (мертвые дрожжи и бактерии никогда не вызывают брожения) привело его к убеждению, что первое обусловлено жизнью. Но Пастер никогда не утверждал, чтобы не существовало неживого бродила, т. е. чтобы живые микробы не были в состоянии влиять на органические вещества посредством вырабатываемого ими химически действующего фермента. Он только подвергал критике работы о нахождении подобных веществ. Как одно из доказательств в пользу того, что Пастер вовсе не настаивал на виталистической точке зрения, могу привести его теорию о приобретенной невосприимчивости против инфекционных болезней, которая была придумана им на чисто химической почве. В действительности же в этой невосприимчивости участвуют жизненные процессы, которые Пастеру даже не приходили в голову.
Зять Пастера, писатель Валери-Радо, бывший самым близким другом его, уверяет, что Пастер веровал в загробную жизнь. Но и он не разделяет мнения о католической религиозности своего тестя. Если Пастер соблюдал некоторые религиозные ритуалы (так, например, он ел постное по пятницам), то это происходило исключительно ради уступчивости женским членам его семьи, которые, действительно, были очень религиозны. Эта снисходительность его доходила до того, что он перед сном повторял за своей женой вечернюю молитву, никогда не будучи в состоянии ее запомнить.
Пастера упрекали еще в излишнем монархизме. Сын унтер-офицера наполеоновской эпохи, он, как, впрочем, и огромное большинство французов, сохранил культ «великого императора». Он чувствовал себя привольно у Наполеона Третьего и с большим удовольствием вспоминал часы, проведенные при дворе его, где его просили делать научные беседы. Пастер вообще был приверженцем всякого существующего правительства, и потому он легко освоился и с Третьей республикой. Прежде всего Пастер был страстный патриот и ненавистник немцев. Когда ему приносили с почты немецкую книгу или брошюру, он брал ее двумя пальцами и отдавал мне или отбрасывал с чувством великого отвращения. Это не помешало ему, однако же, принять мое предложение отправить Коху поздравительную телеграмму после оповещения им об открытии лекарства против бугорчатки.
В то время, когда я попал в Пастеровский институт, уже ходили толки о франко- русском союзе, к которому он относился с необыкновенным увлечением. По этому поводу припомню следующий случай. В числе моих учеников находился в те годы один русский доктор, отличавшийся крайней неаккуратностью. Уехав на несколько месяцев из Парижа, он оставил свое место в моей лаборатории заполненным массой старых препаратов и никому не нужным хламом. Когда по возобновлении занятий после каникул потребовались места для новых учеников, я велел очистить стол и шкап неисправного доктора и перенести его вещи в другую комнату. По истечении некоторого времени этот доктор, однако же, вернулся и, узнав происшедшее, напал на меня самым грубым образом.
Я, разумеется, не остался у него в долгу и выпроводил его из института. На другой день приходит ко мне Пастер, ужасно взволнованный, с двумя большими исписанными листами в руке. «Что вы наделали,— обратился он ко мне,— вы выгнали князя, доктора А., отсюда, между тем как он командирован русским правительством. Прочитайте-ка его письмо ко мне, а вот и мой ответ, который, я уверен, вы вполне одобрите». В письме к Пастеру киязь горько жаловался на меня и грозил, что русское правительство не оставит так этого дела, намекая, что последнее может даже повлиять на франко-русскую дружбу. В своем проектированном ответе Пастер стал усиленно извиняться перед грозным князем и уверять его в самых лучших чувствах к нему. Я, разумеется, ие согласился на отправку такого письма, написанного почти в унизительном тоне, и убедил Пастера в том, что мой противник вполне заслужил наложенную кару, что командированный за границу доктор — кавказский князь, человек крайне невоздержанный и несерьезный работник — не должен быть терпим в нашем институте. Мне стоило немало труда, чтобы успокоить Пастера и уговорить его изменить редакцию своего ответа. Вскоре Пастер убедился, что уход раздраженного киязя от нас ничуть не помешал франко-русскому союзу.
У Пастера, разумеется, как и у всех на свете, были свои слабости, но не подлежит сомнению, что помимо огромного блага, принесенного им человечеству, это был во всех отношениях превосходный человек с необыкновенно отзывчивым и добрым сердцем.
Печатается по книге: И. И. Мечников. Страницы воспоминаний, М., 1946.
Публикацию подготовил Р. М. КОРОТКИЙ
